Текст книги "Про Хвоста"

 
Она б рыдала,
глядя в облака
И плакала,
выглядывая в поле
И рядом с ней рыдал бы
весь дворец
Король сморкался,
выл архиепископ
И тронут видом
плачущих принцесс
Им Папа слал
сочувственные письма[7]7
  Анри Волохонский, «Юность Альберта», из поэмы «Фома».


[Закрыть].
 

Да, все это было бы именно так, так бы рыдала от переводов Анри его сестра – дважды магистр теологии Лариса, – будь мы католиками и не будь рядом с Анри влияния Хвоста с его православным чувством меры. Анри ответственнейшим образом взялся за задачу и через какое-то время прислал перевод, который я считаю шедевром его поэтического искусства. Но в его переводах привычные, благостно-малопонятные, одетые в золоченую парчу церковной славяни тексты вырвались наружу и «сделались блистающими… как на земле белильщик не может выбелить». Православных от этих текстов начинает так пробирать дрожь понимания и покаяния, что стало страшно, что все вдруг обратятся. Чтобы не быть голословным, приведу несколько отрывков из молитв оглашения:

Заклятие первое

Священник:

 
Господь заклинает тебя, о дьявол!
Тот, Кто пришел в мир,
Дабы среди людей быть,
Да сокрушит твое иго
 
 
Ради свободы рода человеческого!
Он вознесен на древе
Над войском вражеских полчищ.
Низверг их – и тут померкло
солнце, земля дрожала,
распахивались могилы,
из гроба святые вставали.
Смертью смерть сгубил Он,
Разбил державу владыки
Смерти – твою, о дьявол.
 
 
Богом тебя заклинаю,
Который, явив древо
Жизни, поставил одаль
На страже – херувима
И огненный вихрь меча,
Будь под заклятием!
 
 
Заклинаю тебя Тем,
Кто ходил по морю, словно по суше,
Кто Сам заклял ветры бури, —
Взор Его иссушает бездны,
От клятв Его горы тают,
А ныне Он заклинает
Тебя нашими устами:
Устрашись,
Выйди
И удались
От этого создания безвозвратно
И внутри у него не таись,
И навстречу ему не выступай,
И ничем его никогда не искушай:
Ни днем ни ночью,
Ни в полдень, ни в час иной,
Но убирайся вон, в свой Тартар
До самого Судного Дня
Великого и уже предопределенного.
Устрашись Бога,
Который, восседая
На Херувимах в высях,
Окидывает взором бездны,
Того, перед Кем трепещут
Ангелы и Архангелы,
Правители и Престолы,
Начальства, Войска и Власти,
Многоокие Херувимы
И шестикрылые Серафимы,
Перед Которым в трепете
Небо, земля и море,
И всё, чем они полны.
Выйди и удались
От этого запечатленного новобранца
Воинства Христа, Бога нашего,
Им тебя заклинаю —
Его носит крылатый ветер,
Его ангелы – дуновенья,
Его слуги – пылающий пламень,
Выйди и удались от этого создания
Со всем своим войском и вестниками.
Да прославится Имя Отца и Сына
и Святаго Духа
Ныне, навек и во веки веков. Аминь.
 

И вот, чтобы закрепить впечатление, привожу краткое

Заклятие третье

 
О Господи Воинств, Боже Израилев,
Избавляющий от болезней и казней,
Взгляни на раба Свого,
Узнай его и испытай,
И отгони все дьявольское войско
Нечистых этих духов от него,
Заклятьем изгони, очисти
создание рук Своих
и, обнажив острейшее оружие, низвергни
немедля Сатану
со всеми духами нечистыми
к ногам воителя, которому победу
даруй, дабы по милости Твоей
достоин стал бессмертных Твоих тайн
и чтоб вознес хвалу Тебе во славу
Отца и Сына и Святаго Духа
Ныне, навек и во веки веков.
Аминь.
 

Анри несло, остановить его было невозможно. Вслед за Крещением посыпались Венчание, затем Литургия Златоуста, Василия Великого. Вылезшие из покровов славяни смыслы заострились и приступили к горлу мечом обоюдоострым русского языка, специально приспосабливаемого рукою мастера для новой церковной миссии. Плюя на греческие оригиналы, Анри вставлял тело богослужения, извлеченное им из церковной славяни, в новый, сверкающий, колющий глаз и режущий слух костюм русского языка.

Его сестра, магистр и теолог, знаток греческого и переводчик на английский, умоляла его внять советам литургистов и экзегетов, эллинистов и септуагинтщиков, она писала беспрерывные письма с коррекциями и комментариями, уговорами и поправками. Но брат не слушал «девы-кардинала». Ему было не до Афин и Константинополя. Роман-Сладкопевец отдыхал. Русский колокол звонил на весь крещеный мир из Тивериады, откуда Анри слал новые и новые окружные послания из переведенных тропарей, прокимнов, кондаков и антифонов по церквам Нью-Йорка, Иерусалима, Парижа, Рима и Берлина.

 
1. Придите, возрадуемся Господу,
воскликнем Богу Спасителю нашему.
Спаси нас, о Сын Божий,
во святых ведь дивен Ты,
поющих Тебе: аллилуйя.
2. Встанем пред Ним с прославлением,
и в псалмах воскликнем Ему:
Спаси нас, о Сын Божий,
во святых ведь дивен Ты,
поющих Тебе: аллилуйя.
1. Ибо Бог великий Господь,
и Царь великий по всей земле.
Спаси нас, о Сын Божий,
во святых ведь дивен Ты,
поющих Тебе: аллилуйя.
2. Ибо в руках его пределы земли,
и высоты гор Его же.
Спаси нас, о Сын Божий,
во святых ведь дивен Ты,
поющих Тебе: аллилуйя.
1. Его ведь море, и Он сотворил его,
и суша создана Его руками.
Спаси нас, о Сын Божий,
во святых ведь дивен Ты,
поющих Тебе: аллилуйя.
 

Лариса от беспомощности рыдала и зала мывала руки, жаловалась богословам и ар хиереям, выбегала в поле, со стенаниями припадала ко гробу Шмемана. Все было бесполезно. И тут вмешался Хвост. Что произошло между ними, остается тайной. Но Анри вдруг отступил и велел хранить церковную славянь. На мой вопрос, что же случилось, он кратко ответил, что нарушается единство стиля. В единстве стиля мастером был Хвост – великий стилист. Не случайно он любил и предпочитал всему театр, видя в нем синтез искусств и добиваясь в нем совершенства стилистической гармонии. То же находил он и в православной церкви и, вероятно, убедил Анри, что, переливая часть богослужения в русскую речь, при этом не перерабатывая всего остального, тот разрушает его устоявшуюся за века стилевую гармонию. Оба были поэты, певцы, и оба поняли парадоксальную неразрешимость православного противоречия: с одной стороны, необходимость сохранения единства формы, с другой, – необходимость литургической реформы.

Переехав в Германию, Анри присоединился к местной церковной жизни, по виду смирившись с традиционно-неторопливыми водами русского православия. Но его галилейски вскормленная библейски-пророческая ревность о Боге вполне его не оставила, что выяснилось, когда он прислал мне свой некролог о друге, местном русском священнике из числа афганских ветеранов. Священник, бывший военным летчиком, сбитым в бою и сшитым буквально заново хирургами, долго боролся за жизнь, но потом сдался и умер, оставив Анри, его многочисленную семью и небольшую общину в округе без окормления. Некролог Анри громыхал обличениями. Я долго ходил вокруг него, сознавая, что не могу его напечатать. Потом собрался с мужеством, позвонил Анри и сказал: «Милый Анри, должен огорчить тебя: муза церковного некролога не лобзала твоего чела. Оставь этот жанр».

 
Я пою Юг Манхеттена
трезвый как бард
В ореоле стеклянного лавра:
Юг Манхеттена,
ты – топоры алебард
На горбу молодом
стегозавра…[8]8
  Анри Волохонский, «Фрагмент о Нью-Йорке» (времени симпозиона русской поэзии при храме Христа Спасителя), напечатано в Православном альманахе «Путь», Нью-Йорк, 1987.


[Закрыть]
 

Возвратимся же к купели, к созданию которой толкнули нас крещение Ермолы и совет его восприемника Хвоста. Она и по сей день стоит у нас в церкви и уже приобрела широкую повсеместную известность: из семинарии и из других церквей у нас ее иногда увозят напрокат, когда кому-то предстоит взрослое крещение.

Хвост тогда поселился у Ермолы, снявшего лофт в Сохо, и устроил у него свой концерт, кажется, первый в Нью-Йорке. Народ был зван со своими стульями. Отправились туда и мы с Олей. В лофт набились человек двести, триста. Хвост сидел на табуретке на чем-то вроде импровизированной сцены и пел. Зал реагировал с энтузиазмом. И вот песня «Прославление Соханевича», которую они с Анри недавно написали в Париже – слова песни широко известны. По ходу пения зал входит во все большую экзальтацию. Последний куплет подпевают почти все как собственный эмигрантский гимн.

 
Возле статуи Свободы
Ныне здравствует Олег.
Просвещенные народы,
Мы друзья ему навек.
Лишь такими, как он,
От начала времен
Восхищается наша земля
 

И уже весь зал-лофт ревет вслед за Хвостом:

 
Он прославил себя,
И меня, и тебя,
Смело прыгнув за борт корабля.
 

Народ, сам недавно сбежавший за рубеж, ликует, аплодирует и вдруг поворачивается назад, в нашу с Олей сторону, ибо мы пришли чуть ли не последними и сели в последнем ряду, и начинает скандировать: «Соханевич, Соханевич!». Я ничего не понимаю. Но вот откуда-то у нас из-за спины выходит человек и проходит на сцену В руках у него самодельное яйцо, отлитое из свинца, которое он непрерывно подкидывает и ловит. «Ура, ура, Соханевич, Хвост!» – ликует публика. Соханевич и Хвост раскланиваются. Я потрясен. Какой невиданный, небывалый, невообразимый реализм. Впечатление то же, как, если бы после представления Гамлета в шекспировском театре при жизни самого Шекспира, зритель, проаплодировав автору, вдруг бы закричал: «Гамлет, Гамлет», и сам принц Датский, приехавший в шекспировскую Англию вместо Розенкранца и Гильденстерна, заявился бы собственной персоной на представление спектакля о себе и стал раскланиваться перед восторженной публикой вместе с автором пьесы. Здесь Хвост достиг небывалого слияния искусства и жизни, которые в этот момент перетекли друг в друга и застыли в этом единстве, наподобие свинцового яйца в руке Соханевича, пришедшего на концерт со своим последним, только что отлитым произведением.

После концерта праздновали в узком кругу. Хвост, который мучительно не терпел должностью лиц и административного оформления своей личной свободы при любых режимах и в любых странах мира, торжественно демонстрировал протест против оных Ермоловой лайке, которая в тот день добралась до хвостовского бумажника, его распотрошила и буквально слопала французские документы: вид на жительство и визу, что называется, laisse и passe. Алеша и Ермола торжествующе демонстрировали нам остатки какого-до документа, который им удалось вырвать из собачей пасти. В дальнейшем Анри воспел эту историю в особой песне о собаке друга со словами:

 
Не бывало такого – неслыханный фарт
Верно личность проснулась во псе
Съел айдентити-карт, съел сикьюрити-карт
Съел грин-карт, съел лесе, съел пасе.
 

Недавно рукоположенный, я как-то стеснялся своей прежней компании. «Алеша, – обращаюсь к нему, – ты только не говори никому, что я тут у тебя был».

«Ну что, старик, как можно!» – отозвался смиреннейший и необидчивейший Хвост. Вот уж поистине, последние будут первыми.

За этими съеденными документами, обсуждалось, как же Хвосту жить дальше в Америке без документов. Спросили у меня, не нужно ли мне расписать церковь: Алеша уже подвизался или же собирался подвизаться во Франции как иконописец. На что я сказал, что этого нам не потянуть, но можно попытаться подбить приходской совет нанять их с Ермолой ее покрасить. Сказано – сделано. Действительно приходской совет уговорить удалось, и Алеша с Ермолой взялись за покраску. В церкви нашей, на 71-ой улице, тогда всеми хозяйственными делами занимался казначей Борис Палыч Дорен, бывший врангелевский солдат. Хвост буквально завоевал его сердце. С началом покраски церкви старик в нее буквально переселился, готовил ребятам обеды, поставлял пивко, всячески участвовал. К Хвосту выказывал неизменное почтение, всегда обращаясь к нему по отчеству: Алексей Львович. Обоих, несколько, правда, по-разному, объединяла любовь к театру. Борис Палыч был, конечно, любитель классического русского репертуара, сама его женитьба произошла, как он сам рассказывал, в силу затянувшегося антракта на представлении «Евгения Онегина» русской эмигрантской оперной труппой в Марселе в послевоенные годы. «Антракт затянулся, и я подсел к девушке, которая сидела впереди меня. В это время пробегает директор труппы в ажитации и кричит: “Где этот подлец Ленский?” Я ему: “Почему же подлец? Ведь его только что убили”. “Какой убили, – ругается директор, – он отпел свое, взял всю кассу и удрал, мерзавец… Чем мне платить певцам?! ”» Этот трагический эпизод в истории труппы завершился для Бориса Палыча женитьбой.

В ходе покраски церкви Ермола, встав неосмотрительно в алтаре на шкаф с облачениями, с дырой наверху, прикрытой какой-то тонкой фанеркой, в него провалился и, барахтаясь в темноте в ризах, стал звать на помощь. Подоспевший Хвост извлек его из рождественской ризы, которую недавно сшила Аграфена Татищева из откуда-то сохранившейся у нее лионской парчи 17-го века и подарила церкви.

 
А где же наш славный Дюк?
Он провалился в люк
Это был хитрый трюк
Ну и парень!
 

Таков Нью-Йорк. Не город, а вымысел антропософский

В 1987 году с приездом в Нью-Йорк Анри и Хвоста мы под их эгидой устроили при нашем храме трехдневный фестиваль русской поэзии в эмиграции. Съехалось полно разного народа: на фестивале сияли своими стихами Инна Близнецова, Дима Бобышев, стаю модернистов привел Кузьминский. На Анри и Хвоста смотрели как на мэтров, но они были сама скромность.

Хвост сидел на скамеечке у дверей в какой-то ободранной военных лет ушанке и потягивал из маленькой карманной бутылочки коньяк, но при этом весь был внимание. Поэтически-литературный народ эмиграции был несколько напряжен, ведь такая встреча происходила первый раз – а табель о рангах? Кто кого должен представлять и как? Сколько кому читать и когда заканчивать? Авторы истомились по читателю, а особенно по слушателю. «Нагое тело на холмах Рома», – басил Кузьминский свою поэму. На 71-ой улице свободным поэтическим потоком лилась родная речь. Хвост создавал уют и атмосферу всеобщего мира и авторского взаимоуважения, что давалось ему естественно. Ведь обидчивость и зависть к более успешным собратьям по искусству были ему абсолютно чужды. Когда Бродский получил свою Нобелевскую премию, Алеша искренне радовался успеху и именно по этому поводу отчеканил свою известную максиму:

 
А я скажу, поэт не вечный мобиль,
Пускай его теперь покормит Нобель.
 

Фестиваль завершился концертом Хвоста. Он пел свой обычный репертуар, и кое-кому из посетителей – моих прихожан консервативных взглядов – от него было как-то не по себе, чего стоил один «Вальс-жалоба Солженицыну». После рукоплесканий и вызовов на бис Хвост спросил аудиторию, что бы она хотела послушать. Чтобы усилить религиозный вес концерта – все же шел он в церковном зале, – я попросил спеть «Благовещение». Алеша ответил, что должен решать народ. «Но я же – голос народа», – настаивал я. «Ты, отец Михаил, не голос народа – ты пастырь народа», – поправил меня Алеша.

В завершение был пропет гимн «Мы всех лучше», великая ирония которого в том, что вселенский хор всей твари, от минерала до человека, восхищаясь собственным совершенством, хвалит сам себя, хотя и возносит эту хвалу к небесам, но как-то мимо Творца. Под пение гимна народ и стал расходиться.

Надо отметить, что, несмотря на кажущуюся трудность текстов Анри и Хвоста, их песни очень любят дети. Помню, лет 8-10 назад наша воскресная школа устроила представление на тему Шесть Дней Творения. Дети должны были придумать себе костюм какого-нибудь животного и предстать Адаму который давал им имена. В заключение Адам должен был вести парад зверей прямо в церковь, чтобы представить Господу Богу. Костюмы оказались очень выразительными. Шестилетняя девочка Маша сделала остроумный костюм черепахи, привязав корзинку к спине и передвигаясь на четвереньках. В начале шествия кто-то включил кассету Анри и Хвоста как раз на исполнении этой песни. Идя в процессии, дети в костюмах животных подпевали: «Мы всех лучше, мы всех краше… превосходим в совершенствах все возможные хвалы». Шли маленькие слоны, носороги, медведи и распевали вслед за Хвостом, и маленькая Маша из-под корзинки пищала вместе со всеми: «И всех лучше понимаем положение вещей».

Наш младший сын Семен в возрасте шести лет тоже предпочитал хвостовские песни всему остальному. Не будучи способным разобрать нашу скороговорку: «Анри-Хвоста или Анри-Алешу», он, бывало, просил: «Поставьте, пожалуйста, “Андрей Андреича"». Так Хвост одно время фигурировал как «Андрей Андреич».

В 1988 году мы с Олей и пятилетним сыном Ильей приехали во Францию, в русский центр Монжерон, под Парижем, навестить наших друзей и прихожан Ричарда Певеара и Ларису Волохонскую, переехавших во Францию и проживавших тем летом в Монжероне.

Приехал повидаться Хвост со своей женой и пятилетней очаровательной дочкой Верочкой. Пока шло застолье, дети – двое Певеаров, Даша и Антоша, Верочка и Илья – все приблизительно одного возраста между 4–6 годами, приставали к Хвосту, что он обещал прокатить их на своей машине. Алеша неизменно повторял, что обещание сдержит. Это продолжалось раз десять, пока Алеша нагрузился столь основательно, что мы стали бояться, как бы он действительно его ни исполнил. Но Алеша не торопился, всякий раз убеждая детей, что на машине будет прокачено.

Наконец, к моему ужасу, Алеша встал, нетвердой походкой подошел к своему ситроену – самой дешевой французской малолитражке по имени «Де Шво», «две лошадиные силы», – посадил всех детей на заднее сиденье, сел за руль и стал делать совершенно правильные круги вокруг клумбы монжероновского двора. К окошку автомобиля прижались четыре детских абсолютно счастливых лица: на них было написано, что долгое ожидание их не обмануло. Меня поразили как твердость Алешиного слова, так и исключительная безопасность и экономность его исполнения.

В старом центральном здании монжеронского поместья, где ютились в комнатках бездомные русские эмигранты нескольких призывов, на самом верху, в мансарде, у окна, сидел и смотрел на нас сверху, как царевна Несмеяна в своем тереме, Юра Титов. С Титовыми я был знаком с начала 60-х годов. В декабре 1965 года у памятника Пушкину прошла известная демонстрация в защиту Синявского.

Я тоже на нее собирался, шел с какой-то вечеринки с Новослободской. Хотя ушел с нее специально на демонстрацию, но как-то подсознательно не торопился.

Когда подошел к назначенному месту, увидел толпу, но не демонстрантов, а зевак, в число которых попал и я. Пространство вокруг памятника было плотно оцеплено милицией и, очевидно, агентами КГБ. Пробиться было невозможно. У памятника с искаженным от страха и решимости лицом стояла Лена Титова и несколько других людей – сейчас уж не помню кто, запомнилась только Лена. И демонстранты, и оцепившие их блюстители режима ждали. Все длилось одно затянувшееся мгновение и было как в кино. Вдруг Лена одним броском развернула в руках длинный свиток, на котором было написано: «Уважайте собственную Конституцию» и еще что-то. Некто, стоящий с ней рядом, подхватил плакат и натянул его: плакат был метров 7–8 длиной. Это продолжалось буквально тридцать секунд, а может, даже меньше. В тот же миг на Лену и остальных набросились с ударами менты, скрутили вмиг и, отволочив и запихав в стоявшие тут же кузовки, увезли. Затем стали разгонять толпу, которая и так начала подавленно расходиться. Все произошло как во сне и мгновенно. Впоследствии эта демонстрация стала рубежом: с неё началось правозащитное движение в Советском Союзе. Титовых выслали, но эмиграции они не выдержали. С Леной было особенно плохо, в припадке отчаяния она покончила с собой. Для Юры это оказалось нывыносимым ударом, равно как и для их дочки, тоже Лены. В 1973 году, когда я приехал и поселился в Париже, она уже была пациенткой парижских психушек, в одной из которых я ее и навещал. А Юра стал медленно скользить в безумие, в котором я его и нашел в Монжероне. Был он, впрочем, совершенно беззлобен, как всегда, безобиден и, казалось, совершенно блажен в собственном мире. К Хвосту и моей Оле он испытывал творческое доверие и, спустившись к ним потом, стал показывать им проект русского православного центра в Париже, предваряя на много лет нынешние проекты постройки оного на набережной Бранли, из коих некоторые даже в чем-то, но, конечно, не в размерах, приближаются к Юриному.

Юрин проект, поистине масштабов Пиранези, представлял собой коронованного лебедя, прямо на голове которого, посреди самой короны, возвышался пятиглавый православный собор. Посетители русского культурного центра оказались бы внутри огромного сферического пространства тела лебедя, из которого скоростной лифт прямо по шее возносил бы их в храм. Забыл, где, собственно, Юра мыслил его построить. Но если на той же набережной, то так и вижу, как вознесся бы православный собор Юриного проекта, паря над Эйфелевой башней на высоко поднятой лебединой голове уже не троянским конем – а прямо, по словам песни Анри Волохонского, столь прекрасно исполняемой Хвостом – гордым русским «белым снегом, белым лебедем», – над Парижем и всей Европой.

Вечером, после длиннющего и совершенно убойного застолья, у Хвоста оказались силы отправиться с моей женой в монжеронскую церковь на всенощную. Всенощную служил афонский монах, обратившийся в православие выходец из древнейшего европейского аристократического рода, о. Василий Гролемунд. О. Иоанн Мейендорф, знавший его, но склонный забывать имена, называл его «Глория Мунди». Почему упоминаю его афонство? О. Глоримунд служил по афонскому уставу, ничего не сокращая: его всенощные, начинаясь где-то в восемь-девять вечера, продолжались до утра. Одно из таких богослужений отстоял Хвост. Там, собственно, и было их трое: о. Василий, Оля в хоре и Алеша в качестве лика.

Конечно, всякая душа – загадка, но тогда я еще подумал: «Какая загадочная душа, Хвост, Хвост-Баптист!»