Текст книги "Про Хвоста"

Ольга Меерсон

Профессор-литературовед в Университете Джоджтауна.

Живет в Вашингтоне.

Алеша Хвостенко сразу вошел в мою жизнь как легенда, но не в силу недоступности, а в силу отношения к нему того, кто рассказывал.

Это был мой крёстный Анри Волохонский, и дело было в Израиле. Анри цитировал, то читая, то поя. Когда у него не хватало голоса, чтобы пропеть нужную цитату, он говорил: «Ну, в общем, поймешь, когда познакомитесь». А это было еще до того, как Хвост уехал из Питера, в 76-ом, а не, скажем, в 77-ом году. И Анри, и Хвост были старинными друзьями моего мужа, сначала будущего, а потом и состоявшегося. Самое трудное для меня было привыкнуть к тому, что Анри и Хвост принадлежат не мне и прочим своим друзьям, а всему миру. Когда-то я пережила то же самое со своим собственным двоюродным братом[9]9
  Альфред Гарриевич Шнитке, авангардный композитор-полистилист. Девичья фамилия О. Меерсон – Шнитке, и она при этом имела несчастье долго профессионально заниматься музыкой.


[Закрыть], и надо сказать, что я прекрасно понимаю, почему родственникам и близким друзьям часто трудно оценить величие близкого человека: слишком уж он близок. Но зато Анри научил меня некоторому панибратству с поэзией. Это на всю жизнь дало мне прививку против снобизма. Если бы не эта прививка, я бы, наверное, не так быстро поняла, что Хвост – гений, причем широко и глубоко образованный. Уж очень он хорошо запрятывал всякие сложные и заумные цитаты в своих произведениях: как будто дурака валяет, а по ходу дела тебе всю мировую культуру раскрывает. Мне даже показалось, когда я первый раз его увидела (был его концерт в Нью-Йорке, в лофте у Юры Ярмолинского, которого мы с Хвостом в тот же его приезд ухитрились посредством о. Иоанна Мейендорфа и моего мужа крестить, тем самым покумившись и между собой), что Алеша несколько стесняется того мощного груза культуры, который исходил от его слов, и что поэтому он старается говорить не много и как-то притушенно, то есть – чтобы никто не догадался, сколько всего он даже не знает, а слышит внутри себя. Говорят, таков Франсуа Вийон. Мне тоже был раньше известен поэт подобного типа, стеснявшийся необъятности того, на что в культуре он отзывался. Это Пушкин. Не зря Хвост с Марамзиным выбрали для названия и эпиграфа журнала, который они стали издавать в Париже, «Эхо» Пушкина.

В общем, когда я увидела Хвоста впервые (а мне было что-то очень мало лет, уж никак не больше двадцати), я чувствовала не столько трепет, сколько счастье. Но была и ревность: он все время сидел и выпивал с мытарями и грешниками и с блудницами – нет чтобы, дескать, культурно проводить время с людьми, знавшими ему цену как поэту. Только потом уже я поняла, что в таких случаях подразумеваешь не тех, кто знает цену великому человеку, а тех, кто знает цену самим себе, – причем скорее, все-таки, завышенную. В общем, я тогда была важная и напыщенная, как это часто свойственно молодости. Хвост меня в тот раз пощадил. Когда я приуныла от богемности компании, он, чтобы меня утешить, спросил: «Ты чего грустишь? Ну, хочешь, я тебе Окуджаву спою?» А я ему и говорю: «Нет, а ты вот лучше спой свою и Анри песню про Благовещение» («Вижу Образ ангельский Твой…»). Каково же было мое удивление, когда он мягко, но решительно сказал: «В другой раз: здесь не время и не место». Значит, у него было четкое ощущение невозможности профанировать. В этом и состояла разница между тем, чтобы знать цену высокому, и тем, чтобы так уж высоко ценить себя самого. После общения с Хвостом я как-то резко повзрослела, с меня начал соскакивать подростковый эгоцентризм и юношески-напыщенная важность.

Впрочем, что уж говорить: мой муж, которому в то время было уже почти 35 лет, очень стеснялся не самого Хвоста, а именно старой своей, богемно-«языческой» компании. Он тогда еще только что принял сан и очень боялся уронить то ли его (сана), то ли собственное достоинство, а различали мы с ним оба эти две вещи еще не четко. И вот он, после этого вечера, уходя, и говорит Хвосту: «Старик, ты только никому не говори, что я здесь был. Ладно?» Даже я готова была провалиться сквозь землю со стыда от такого предательства старинного богемного друга. Мы такие вещи замечаем лучше в другом, чем в себе, и я по отношению к своему о. Михаилу отнюдь не была исключением, хотя и тут Хвост меня несколько перевоспитал, причем не чем-нибудь, а именно своей реакцией на меерсонские слова. Он совершенно не удивился такой просьбе, предполагавшей, что его, Хвоста, общества можно в каком-то случае устыдиться. Ответ его был товарищеским и безусловным: «Старик, ну как можно?!» Если друг просит не позорить его знакомством с собой, то я, мол, не буду выяснять почему, а то вдруг я его подведу? Когда я услышала этот ответ, я одновременно почувствовала и юношескую радость оттого, что мир, скажем, «Трех мушкетеров» жив и здоров в лице своего полпреда Алеши Хвоста, и пронзительный укол вполне взрослого стыда: как же это нехорошо, считать свою персону настолько важной, что и сам Хвост мне может быть позорен! Но стыдно мне было уже не за моего мужа (они старые друзья и сами разобрались причем очень быстро, в течение недели после этого разговора), а за саму себя, за то, что я разочаровалась, увидев человека такой мощной культуры – «без чинов». Как всегда, самым поучительным оказалось то, что учительствовать не собиралось, – смирение.

После того, как мы окрестили Юру Ярмолинского, в тот же приезд Алеши, они – Хвост с Ермолой – затеяли побелить заново нашу церковь. У нас в то время был удивительный казначей, Борис Павлович Дорен, ушедший во время гражданской войны из-под Нежина в Добровольческую армию из-за того, что его брата красные живьем закопали в землю. Он и сам много чего повидал: например, уже в немецком плену, будучи во французской армии во Вторую войну, подружился с «одним бывшим буденовцем», поскольку они взахлеб и с нежной ностальгией вспоминали места «и битвы, где вместе рубились они», – друг с другом! Борис Павлович был и сам очень смиренен, понимая, что и его враги – тоже лишь жертвы «страшных лет России». Он говорил об этом буденовце так: «Я-то в Америку попал, а он вернулся, и его уже Сталин сгноил у себя дома». Так вот, Борис Павлович мгновенно узнал в Алеше дорогого и уважаемого человека. Пока они с Ермолой красили, он таскал им краску, ведра, бутерброды и даже выпивку, искательно глядя Хвосту в глаза и повторяя: «Алексей Львович, дорогой Алексей Львович, вам больше ничего не надо? А то я сбегаю, принесу…» Борис Павлович узнал, причем мгновенно, в Алеше какого-то князя духа, что ли. В результате, этот богемный, вийоновский человек для него стоял на недосягаемой высоте человеческого достоинства. Я никогда не забуду этих дней. Если бы не Хвост, я бы еще долго была напыщенной дурой. Царствие Небесное и вечная память, Алеша!

Наш храм времен Хвоста

Юрий Ярмолинский

Родился в 1948 г. в Ленинграде.

Художник-дизайнер.

С 1975 живет в Нью-Йорке.

Страшный суд

Хвост соскочил в Америку в середине 90-х годов прошлого века и решил завязать.

Место рождения субурбии, слово, я надеюсь, уже известное читателю. Пит Сигер пел «Little Boxes» про Levittown, first mass-produced suburb in America. Час на пригородном поезде до Манхаттана. Formidable. По причине приезда в саду была устроена вечеринка. Пришло большое количество народа. Кино, вино, домино. Песни про муку и про тесто пел Хвост.

Алёша прятался от выпивающей публики в мастерской, переоборудованной из гаража, куда время от времени проникал очередной почитатель с двумя стопочками, предлагая выпить, закусить, поговорить и т. д., и т. п.

Хвост вежливо отказывался, но после шестого или седьмого посетителя сказал:

«Знаете, – сказал Хвост, – я хочу, чтобы на моей могиле надгробие было бы в виде штопора. Когда наступит страшный суд, Господь мою могилу откроет первой».

Ниже и выше прилагаются несколько проектов памятника. Безусловно, возможны и другие варианты, как и разнообразие видов штопора.

Но пока суть да дело, открой поскорей, читатель, бутылку хорошего вина и выпей вместе с нами.

New York, NY 2010

Александр Дрючин

Родился в 1949 г. в Москве.

Художник.

Эмигрировал в 1980 г.

Живет в Нью-Йорке.

Хвост ушел, но хвост его кометы остался с нами.

Когда в середине девяностых прошлого го века Хвост был в Нью-Йорке, Юра Ярмолинский, его старинный друг, выдал блестящий каламбур, назвав Хвоста – “Greatfull” ДЕД.

Кроме чисто звуковой ассоциации с названием культовой рок-группы “Greatfull Dead”, острота этой шутки заключается и в том, что калифорнийцы и Хвост были маргинальными фигурами, а солиста группы Джерри Гарсия и нашего героя явно объединяла совершенно расслабленная манера исполнения. К тому же посеребренная борода и голова Хвоста – ну, чем не дед.

Хвост ушел, но хвост остался. Вспоминаю утро, когда я приехал к Хвосту в день его рождения. В то время он жил в лофте, на другой стороне Гудзона от Нью-Йорка.

Позднее утро, нам некуда спешить, мы явно свободны.

Прогулявшись тихонечко к ликеро-водочному, мы вернулись, устроились у огромного окна с панорамным видом на могучий Манхаттен и, за неторопливой беседой, стали со вкусом выпивать.

Ну, просто идиллия богемно-беззаботной молодости.

Часа через два зазвонил телефон. Громко звонила Москва.

Оказалось, что в этот день божественное провидение подарило еще один день рождения. Дочь Хвоста, красавица Аня, родила своего первенца, сына Алешу, а я оказался свидетелем счастливых слез, катившихся по щекам Благодарного Деда.

New York, 2010

Юлия Каган

Математик по образованию.

Музыкант.

Живет в Нью-Йорке.

«Юленька, делай только то, что нравится тебе самой…» Я была каким-то очередным проездом в Париже, и мы с Алешей стояли на балконе моего номера в отеле. Это была наша последняя встреча.

А первой я не могла дождаться. Моя подруга и толкователь жизни – Лена Лозинская – бесконечно мне рассказывала про Хвоста. Как Алеша учил ее играть на гитаре… как они пели вместе новые песни… как все жили в Москве… какая красивая была Римуля… как они проводили лето в Крыму и Алеша добывал всем, уже совсем безденежным к концу лета, еду… потому что он был такой красивый, что все местные столовские тетки таяли и начинали его и всех его друзей немедленно кормить… какой он совсем, совсем красивый… и гений.

Лена, помимо своего феерического литературно-театрального образования, памяти и разных талантов, еще имела потрясающий вкус и всегда говорила, что хотела бы стать дизайнером. Поэтому к приезду Хвоста мы всегда носились по магазинам и покупали ему сумасшедшие шмотки. Вкус у них с Хвостом был схожий. Например, Лена могла ему купить японские башмаки с отдельным «карманчиком» для большого пальца… Хвост совершенно соглашался с предложенной концепцией и с удовольствием носил эту дикую обувь. Это было красиво и удивительно… как и должно было быть. Хвост удивительным образом умел принимать подарки – в целом, с благодарностью, но совершенно естественно, как само собой разумеющийся и вполне ожидаемый факт. Как настоящий аристократ. Кем он, собственно, и был.

Короче, первый приезд Хвоста совершенно не был исключением: к его приходу была готова изрядная пачка кожаных штанов, кашемировых свитеров и тому подобного. Звонок в дверь. «Алешенька!» – «Ле-е-ночка..». Объятья. «А это – Юлька. Моя дочка». Лена всегда покровительствовала разным молодым людям и опекала их. Я на протяжении долгого времени была, пожалуй, самой покровительствуемой… Некоторым людям меня представляли «дочкой». Так было cool. Лена любила и умела расставлять акценты: вот крутая нью-йоркская девочка, живет сама одна с маленьким сыном в Манхэттэне, бизнесменша, да еще и потрясно играет на гитаре. Короче, состоялось представление Алешеньке. Хвост доброжелательно принял мое существование к сведению… все-таки я появилась не с улицы – Лена была человеком «вне текущей тусовки». Стало быть, и я автоматом заняла соответствующее место в его орбите. Он меня как бы принял в круг приближенных. Наверное… Во всяком случае, относился ко мне всегда ласково и бережно. Это было максимумом. По-моему, Хвост никогда ни с кем внутренне не соединялся… он жил в моменте с теми, кого посылала судьба на каждом повороте географии: Питер, Москва, Нью-Йорк, Париж, Лондон… близкие, почитатели таланта, обожатели, влюбленные дамы, влюбленные мужчины, дети, последователи поэтической школы, просто выпивающие рядом персонажи… Мучился вынужденным

соседством или не очень. «Леночка, кто все эти люди..?» – рассказывала мне Лена о некой угарной квартирной тусовке в его честь в «раннеэмигрантском» Нью-Йорке. «Пойдем отсюда…» Пойти безденежно-богемной ночью было, собственно, некуда. На такси тогда никто из «наших» не ездил.

В общем, приехал Хвост в Нью-Йорк. Стали мы ходить во всякие разные гости и места. Я всегда была шофером. Иногда отдавала машину Хвосту – он был чудный водила. Как-то они даже с Леной приехали в аэропорт меня встречать, я много тогда работала-моталась… Было ужасно приятно: стоят два таких красивых человека, совсем отличающиеся от всех вокруг, – и встречают меня… Вообще, было много каких-то совместных «проектов», удивительно, как Лена могла всех вокруг себя организовать. Все что угодно – от вешанья полок на невозможные стены, поскольку «Алешенька» удивительно ловко умел все делать, до доставания денег на студию и запись диска. Хвост плавно или включался, или не включался в предлагаемые проекты. Без напряжения. А вот в один он как-то сразу включился: в проект записи моего альбома на его стихи.

Дело в том, что я к тому времени как раз записала диск. Авторская песня с профессиональной музыкальной аранжировкой. Это было нечто новое. Кроме винила, записанного Никитиными с симфоническим оркестром еще в 80-х, на тот момент, по-моему, ничего похожего в доступных мне русско-американских источниках не было. Чуть позже появилось много всего и сразу. Но тогда, в далеком 95-м, я пригласила на запись чудесных профессиональных музыкантов – джазовых и классических – и записала диск со своими любимыми песнями: Окуджава, Бродский-Мирзоян, Щербаков, Луферов… короче, отдала дань тому, чем занималась много лет еще до Америки, и так, как считала нужным это сделать именно с музыкальной стороны. Это был мой личный ответ преследовавшему меня всю мою жизнь звуку расстроенных КСП-шных гитар…. до спазма… до зубной боли… Лена называла это «мучить людей своим творчеством». Я же всегда хотела невозможного: баланса между непосредственной искренностью и профессиональным умением излагать. Короче, диск этот был безумием со всех точек зрения: идеи, организации, осуществления и дальнейшей его судьбы.

Так вот этот самый диск и дал Лене идею попросить Хвоста записать со мной новый альбом. Мне бы, конечно, такая наглость и в голову не пришла. Но «старшие товарищи» договорились. И начался еще один безумный отрезок моей жизни.

Хвосту достали денег на запись его собственного диска. Идея была в том, что записывать мы будем одновременно два альбома. Денег на альбом Хвоста дал Лене один ее пациент, почитатель и меценат. Новый русский. Про Хвоста он ничего до того не знал, но узнал. Когда Хвост, невзирая на подобающую в таких случаях политику, написал не очень похвальные стихи, в которых явно прослеживался образ спонсора, он очень обиделся и вышел из картины. Никакие увещевания не помогли. Но это потом. А вначале в Нью-Йорк для работы был приглашен Толя Герасимов – чудесный музыкант и аранжировщик. Ему, собственно, и обязан выходом в жизнь этот самый нью-йоркский альбом Хвоста – «Завтра потоп». Толя увез исходники и только через несколько лет свел и издал его уже в Москве, поскольку почти все изначальные альбомные деньги Хвост потратил на станки, пилы и сверла, которые ему тогда нужны были для его инсталляций, а также для приведения очередного «сквотного» нью-джерсийского пространства складского типа в изящное и изысканное место для проживания… В этом пространстве, пока Хвост там жил, и происходили бесконечные тусовки творческой интеллигенции города Нью-Йорка и его окрестностей. Потом Хвост просрочил американскую гостевую визу и уже больше никогда не мог приехать в Америку. Да и дом с пространством пошел в реэлторский расход, и эпоха закончилась.

Но тогда был еще и Хвост, и дом, и я, которая не совсем представляла, как мы будем работать вместе… Сначала мы с Леной выбрали несколько уже готовых песен Хвоста для нашего диска…

«Деревенская песня»:

 
…Свет прольется над землей
Звезды падают на крышу
Птицы улетели вдаль
Мне ж все это только снится…
 

и «Птицы»:

 
…В холодном небе стволы дерев пылают
Осенний ветер огонь листвы срывает…
 

Но идея была в чем-то совсем ином… Понятно, что надо было сначала выбрать музыку. Возможно, в любой другой ситуации это было бы неправильным подходом, но Хвост, как известно, был страшным знатоком музыки, и джаза в частности, и написал много своих стихов на основе «первичной» музыкальной темы. Много его знаменитых песен, к примеру, «Завтра потоп», написаны на известные джазовые мелодии.

Идея стала проясняться. Сама я всегда просто болела бразильским джазом. Еще в России у меня была записанная кем-то пленка Аструд Жилберто с «Девушкой из Ипанемы». Я ее подобрала на слух, изобретая джазовые гитарные аккорды по ходу дела… Так вот, мой магнитофон тянул пленку, и в результате «Девушку» я подобрала на полтона ниже, так что все мои изобретенные аккорды тоже оказались в странноватых позициях… В общем, джаз. Бразильский. Я начала искать музыку. К тому времени у меня уже была приличная коллекция из Тома Жобима, Гаетано Велозо, Марии Бетании и прочей волшебной по красоте музыки, которую я открыла для себя уже здесь, в Америке. Я выбрала несколько своих любимых мелодий: Jobim, Toquinho, Veloso, Baden Powell… «Samba Nota So» стала «Белый Дятел», «Samba da Rosa» – «До расвета», «Apelo» – «Свидание»… Дальнейшее было феерией. Тот, кто записывал студийные альбомы, знает, что это всегда сопряжено с Процессом. Помимо так называемого «творческого процесса», ты завязан на расписание студии, расписания остальных музыкантов и прочие хозяйственноорганизационные вопросы. Толя Герасимов пригласил ко мне на запись невероятных джазовых музыкантов. Например, Ромеро Лубам-бо, который играл пять лет в группе той самой Аструд Жилберто, кумира моего детства… потом стал аккомпаниатором Гал Коста, Дианы Кролл… и т. д. Музыканты такого класса всегда очень востребованы, и у них плотный график. Каждая запись планируется заранее. Но Хвост был вне процесса. Затолкать Хвоста в процесс было гиблым делом. Порой за день до студийного времени еще не было стихов…

Тогда я оставляла работу, ребенка и прочие отвлекающие обстоятельства, приезжала в нью-джерсийское изящное жилое пространство и своим присутствием заставляла Хвоста сосредоточиться. Он брал бутылочку пива или стакан вина и с неизменной сигаретой садился за столик у окна. Я садилась рядом. И обалдевала. Пожалуй, это одно из самых сильных впечатлений моей жизни… Порой у меня на глазах, почти без помарок, появлялись совершенно отточенно-точные мысли в странной, удивительной, потрясающей форме… Иногда мы разбирали какой-нибудь заковыристый ритм бразильской музыкальной фразы – «тра-тата-тА-та-тА-а», – расставляя ударения на слогах, сочетания которых должны были стать словами… Иногда Хвост говорил: «Понял… дай я подумаю…» – и на следующий день показывал что-то совершенно неожиданное, полностью в сторону от всего, что мы обсуждали накануне…

Иногда сначала была «рыба». Вот, к примеру, рыба «Белого Дятла»:

 
Белый дятел на колонне
Белый ворон на мосту
Белый всадник по Коломне
Скачет в каменном седле
Звон часов на белой башне
Звон стекла и стук подков
Под колеса скачут дети
Разгоняя седоков
 

Сначала «рыба» разбивалась на части «А, В, С», и из них складывалась картинка: АВ АА ВА…

А вот финальный вариант первого куплета:

 
…Белый Дятел на колонне
У сирены на крыле
Пролетает по Коломне
Ангел в каменном седле
У хрустального фонтана
В опустевшей тетиве
Убегает нимфа фавна
На покинутой стреле…
 

Однажды я решила проявить поэтические способности и принесла ему свои наброски на тему «Aquas de Marco» Jobim-a. Получила потрясающий прикладной урок поэзии: все встало на свои места, больше не пишу. Пока, во всяком случае. Я не смогла в своих записях найти то, что я ему принесла. Наверное, выкинула от ужаса. Но точно помню, что Хвост сказал: «Юленька, ты не можешь делать такие аллитерации, смотри», – и написал вот это. На тот же самый ритм…

 
…Динь, дон, синь, звон
Хрупкий лед, легкий бег
Яркий солнечный блик
Из-под смеженных век
 
 
Грязный снег в колее
Запах талой воды
Переход в бытие
Невесомость беды
 
 
И надеждой набух
Прошлогодний песок
Пятна черной земли
Источающих сок…
 

Наверное, самое сильно впечатление у меня осталось от того, что и как он сочинил на музыкальную тему, которую написал мой отец. В древних 50-х, когда джаз еще был вполне «проституткой империализма», папа написал мелодию в ритме вальса, с очень сложной гармонией, для их студенческого джазового оркестра. Страшно красивую. Хвост внимательно прослушал тему, мы разобрали ритм… И предложил ее назвать «Веселые сны»… Потом сел за столик. И начал практически без перерыва писать. О временах. Года.

 
Только тогда дорогая беда
Только тогда убегаю тебя
Снова тогда узнаю непогоду
И снова беда и снова, снова
Веселые сны
И снова весна
 
 
Голые дни убегают по следу
Теплые дни убегают беды
Долгие дни умаляют победу
Яркие дни заметают следы
 
 
Только сейчас убегаю тебя
Только сейчас отступает беда
Снова сейчас улетает погода
И снова слова и слезы снова
Веселые сны
И лета слова
 
 
Лета слова улетают потешно
Лета слова улетают туда
Где пролетали они безутешно
В долгие ночи и полночи сна
 
 
Только тогда помогаю беде
Только тогда я иду по воде
Снова тогда утешаю себя я
Что осень светла и снова, снова
Веселые сны
И смелые дни
 
 
Лучшие сны возвращают погоду
Сладкие сны – возвращенье беды
Чуткие сны открываются годом
Пышных цветов и начала зимы
 
 
Только сейчас укрывают сады
Радость не знает прошедшей беды
Снова сейчас открывают амбары
Полны закрома и снова, снова
Веселые сны
И счастье зимы
 
 
Голые дни убегают по следу
Лета слова улетают туда
Сладкие сны умаляют победу
Я ж убегаю беды навсегда.
 

* * *

Я сидела и смотрела. Я понимала, что, в общем, наверное, не часто бывает, когда у тебя на глазах рождается настоящее чудо. Обыкновенное… как у Шварца… Я не знаю, что это было. Совсем не все написанные им к нашему диску стихи были вот так созданы… Когда он закончил, это была совершенно готовая песня. Было уже поздно. Я взяла текст и, позвонив по дороге моему терпеливому сыну, что я задерживаюсь, рванула к Лене. Я приехала и прочитала ей стихи. Потом мы обе сидели и плакали.

В общем, мне бы хотелось закончить рассказ на этой ноте. Потому как для меня он на этой ноте и закончился: ничего светлее невозможно придумать. Прикоснуться к той ниточке, которой поэты привязаны к небесам.

2011

New York