Текст книги "Про Хвоста"

Конец 90-х был золотым периодом «Симпозиона». Но в этот же момент клуб стал населяться разной “беглой” молодежью и не очень, с довольно сомнительным прошлым, отсиживающейся по разным ответвлениям клуба, где можно было незаметно переночевать. Хвост, собственно, принимал всех парней, проще говоря бандитов и воров, если я правильно понял, – калейдоскоп лиц был довольно серьезный. Чем больше там собиралось народа, тем более “разделял и властвовал” Хвостенко, хотя его здоровье становилось все более шатким и влияние начинало подпадать под остракизм; возлияния же продолжали быть каждодневными; каждый тащил в подвал бутылку, многочисленные вернисажи и концерты завершались полным сабантуем по всем правилам, так что я во многих случаях не помню окончаний, ибо старался всегда уйти пораньше. Узнавал я о разных ЧП уже позднее, по рассказам.

Надо отдать должное друзьям Хвостенко, а именно доктору Владимиру Загребе и особенно Милию Шволлесу, благодаря которым вообще клуб продержался на ногах, потому что всю официальную часть, договора об аренде, переговоры с хозяевами и отмазки от авторитетов при слишком шумных мероприятиях лежали именно на них. К сожалению, под конец клуба началась явная деградация, вплотную связанная с состоянием здоровья Алеши: он уже явно не владел ни ситуацией, ни своими “кадрами”, заполонившими пространство. Шли не самые лучшие годы в России, Париж был наполнен разного рода “шантропой”, стекавшейся на огонек хвостовского горения, апофеозом которого являлись четырнадцатые ноября, день рождения дракона-скорпиона Алексея Львовича Хвостенко. Это были всегда грандиозные праздники-столпотворения с концертами и выставками, было не протолкнуться. Социальная роль Хвостенко была в апогее.

В то же время Алеша показал мне свои “Три песни старца”, произведшие на меня глубокое впечатление, сразу же возник концепт их опевания, что и было осуществлено. Мы с Хвостом уединились в дальней комнате «Симпозиона», где он пропел по моей просьбе свои стихи на одном тоне, с паузами между каждой строфой, на ДАТ. Это позволило впоследствии обработать материал и выпустить одноименный диск, в котором я потом на три разных гласа распел Алешины стихи шестиголосным хором с канонархом, реализовав монтаж и запись в студии у бессменного друга и соратника, светлой памяти Джона Ливенгуда, покинувшего нас в 2006-м году. Этот диск уже после отъезда Хвостенко на родину был выпущен в “Отделении Выход” Олегом Ковригой, за что я ему очень признателен.

Собственно, описание истории наших отношений с Хвостом могло бы закончиться на этом, но я хочу отметить еще один немаловажный момент, который повлиял и продолжает влиять на текущую историю советского авангарда и андеграунда в эмиграции. Я имею в виду Юрия Васильевича Титова. В конце 90-х годов Хвост позвонил мне и говорит: «Камильчик, ты не мог бы помочь дяде Юре, устроить его в какой-нибудь приют, его теперь держат в Белом доме (большой психиатрический госпиталь в Нёйи на Марне) и не выпускают, ему там очень х…во”. Это был серьезный наказ, но ставший, как ни печально, причиной наших с Хвостом дальнейших разногласий.

Юрий Васильевич Титов (род. в 1928 г. в Струнино), архитектор, художник и диссидент, знаменитый в Москве в 60-х годах, выброшенный из СССР в 1971 г., потерявший жену в 1975-м и выпавший совершенно за грани художественно-экономической жизни эмиграции в последующие десятилетия, действительно находился в ужасном состоянии – в Maison Blanche его закалывали психотропами и привели в совершенно нечеловеческий вид. Совершив длинный ряд административных и других передвижений и подав ряд прошений, мы добились того, чтобы, в конце концов, Земгор русского Красного Креста согласился его принять, и в 1999 году Юра был перевезен: ему выдали социальную помощь, а самого его определили в персональную комнату в старческом доме в Кормей. Я занимался исключительно Титовым в то время, и Хвост вдруг оказался этим не доволен, хотя он же и послужил главным инициатором обустройства Юрия Васильевича, проводившего десятилетия в ужасающих условиях скватов, выдворенного из общаги замка Монжерон, бродящего по улицам или ночующего в дурдомах и психприемниках Франции; тут мы были не очень согласны с Алешей. Я продолжал регулярно ездить к Юре (что стараюсь делать и по настоящий день), а Хвостенко – психически все более и более деградируя, вплоть до почти маразма, в который он впал, резко прекратив в один прекрасный день пить и курить, – требовал все большего внимания к себе. Ситуация была не совсем нормальная; я “предпочел” старика Титова, и наши пути с Хвостом разошлись в последние годы. Им занимались его друзья, сопровождавшие его, триумфальный в своем роде, возврат в Россию как “дедушки русского рока”. Спасибо Алексею Батусову и покойному Вячеславу Белову-Черноусову.

Была еще одна, последняя, встреча с Хвостенко, в 2002 году, когда он пришел в Comedie Frangaise, где Васильев рецидивировал с «Амфитрионом» Мольера, в котором я сочинил и исполнил оригинальную музыку, с электронным участием Джона Ливенгуда. После спектакля мы встретились с Алешей в сопровождении его дочери Веры, уже взрослой девушки, в кафе “Немур”, около театра на Пале Руаяль.

Хвост был буквально покорён, весь сиял от удовольствия, заявил мне, что “не нашел ни одной режиссерской ошибки в спектакле”, был заметно доволен и сказал мне, что собирается сотрудничать в Москве в ближайшее время с Театром Васильева и самим Анатолием. Судьба распорядилась немного по-другому, как относительно театра Васильева, отобранного у него городским главой и культурной властью (вплоть до нового приказа, все же новое десятилетие на дворе!), так и касательно жизни и смерти Хвостенко – видимо, если суждено поэтам возвращаться на родину, то лишь для того, чтобы почить в ея сырой земле…

В качестве послесловия скажу про Римму Городницкую, гражданскую жену Алеши в Париже, мать Веры Хвостенко. После кончины Алеши она оказалась немного не у дел, потому что благодаря стараниям доброжелателей и друзей практически все художественное наследие Хвоста было перевезено на прицепе в Москву, он забрал и вывез в Россию все свои главные работы, скульптуры и коллажи.

Часть из них осталась во Франции в личной коллекции одной из Алешиных поклонниц, а основное теперь стало здесь, на Западе, практически недоступно. Римуля, с которой мы встречались неоднократно после смерти Алеши, держалась стойко, хотя ее положение было не из простых – они не были расписаны, и на их совместную социальную квартиру неоднократно посягали из городского управления. Не буду вдаваться в подробности; Римма нас покинула, пережив на четыре года своего мужа. У нее оставались последние Алешины коллажи, датированные 2003 годом.

Камиль Чалаев

Париж, октябрь 2010 г.

Лариса Фуртвенглер

Многолетний сотрудник радио «Свобода».

Живет в Мюнхене

Два штриха – впечатления от Алексея Хвостенко

Как-то услышала от Анри Волохонского о том, что у Лёши непредвиденные материальные проблемы (это был тот, «редкий случай»), я решила поучаствовать и хоть как-то помочь. И вот, 2-го февраля 92-го года, в очередной приезд Хвостенко в Мюнхен, к его домашнему концерту мною был подготовлен буфет с закуской и выпивкой, плюс к тому, десять марок за вход для желающих послушать выступление Алексея. Леша, как всегда, очаровал публику. Он играл на гитаре, пел, шутил и только что в пляс не пускался. Под конец творческого вечера я вручила Хвостенко конверт с определенной суммой, который он тут же, без всякой ложной скромности, сунул в карман. Через пару минут я неожиданно заметила, что Алексея в квартире нет. Прошел час. Вдруг звонок в дверь. Открываю. На пороге стоит Леша с двумя здоровенными авоськами, доверху набитыми водкой и вином. Если Алексей хотел поблагодарить своих друзей, то делал это с присущим ему «хвостенковским» размахом. Гулять, так гулять…. А материальные проблемы отступали куда-то на второй план.

И еще, уже в другой свой приезд в Мюнхен к Волохонским, Алексей попросил меня помочь купить ему шарф. Мы поехали в центр города, где самая большая сеть магазинов одежды. Проходя мимо одного из дорогих бутиков, Леша заметил в витрине элегантный мужской костюм и сказал:

«Прекрасно, сюда мы и заглянем». Я тактично намекнула ему, что цены в этом магазинчике прямо заоблачные, а он мне иронично-шутливо в ответ: «Извини, Лара, у меня никогда не было психологии нищего, – и, чуть помедлив, с грустью добавил: – Но и денег тоже никогда не было».

Октябрь 2010,Мюнхен

Михаил Аксенов-Меерсон

Родился в 1945 г., эмигрировал в 1972-м.

Протоиерей. Настоятель храма Христа Спасителя в Нью-Йорке (Православная церковь в Америке).

Живет в Вашингтоне.

Хвост-баптист

Вот именно!

Я тоже был крайне поражен, когда на вопрос Ермоле, а справится ли Хвост со своей для меня столь новой и неожиданной ролью крестного отца (Юра Ярмолинский хотел креститься в нашей церкви Христа Спасителя в Манхэттене и настаивал на Алеше как своем крестном родителе, откладывая свое крещение до его приезда), тот с возмущением ответил: «Да ты что, старик? Да Хвост за последние годы пол-Питера крестил. Там его теперь иначе и не называют, как «Хвост-Баптист». «Как это крестил? – профессионально удивился я. – Он, что, священником стал?» – «Ну, нет, зачем же? – объяснял Ермола. – У нас в Питере достаточно знакомого духовенства. Вот к нему-то Хвост всех и водит. Даже Енота крестил».

Последний аргумент меня сразил. Впрочем, при более подробном рассмотрении предмета такое развитие событий мне представилось вполне логичным. С Алешей я встретился первый раз, кажется, году в 60-м – 61-м, когда приехал в Питер и остановился у Олега Григорьева. Имея вполне благополучное детство (оба родителя были живы, работали, и я привык спать на простыне), я позвонил О лежке и объявил о приезде, задав ему свой мелкобуржуазный вопрос: есть ли у него белье, а то я могу привезти свою простыню. «Да что ты, старичочек, помилуй, какое белье, что мы тут, в Питере, для тебя простыни не найдем, что ли?»

Конечно, простыня нашлась. Когда я явился к Олегу, у него на этой простыне сидел Глеб Горбовский. На следующий день на ней сиживал и сам Хвост, пришедший туда со своей женой Дусинеей. В тот момент отношения их были наинежнейшие. Впоследствии Дуська, как она была известна в кругу друзей, будучи страстной, как

Отелло, и столь же ревнивой, в припадке ревности достала Алешу ножом. Хвост, обливаясь кровью, замял скандал и выжил. Но между ними все же пробежала кошка. Событие это нашло творческое выражение в Алешином исполнении американской песенки про месть Френки своему неверному возлюбленному Джонни:

 
Пуляет Френки в первый раз,
пуляет во второй,
Пуляет Френки в третий раз,
и он с копыт долой,
Ведь он, подлец, ей изменил,
Ведь он, подлец, ей изменил…
 

После того, как мы познакомились с событием, повествование продолжается уже от первого лица, где самосознание уходящего из жизни героя с таким неподдельным чувством передается исполнителем Алешей:

 
Зовите, люди, доктора, зовите поскорей.
Попала пуля в левый бок, и я умру, ей-ей,
Ведь я, подлец, ей изменил,
Ведь я, подлец, ей изменил…
 

В те годы в нашей среде Хвост был самым популярным американистом, во всяком случае, мои представления об Америке складывались из его песен. Возьмем, к примеру, песню про американского повешенного, написанную или переложенную им совместно с Анри (Волохонским) и исполнявшуюся Алешей тоже с почти автобиографическим чувством:

 
Адвокат был изрядный мерзавец и сука,
Прокурора надула знакомая шлюха,
А судью укусила за задницу муха —
Вот за что я был повешен, Боже,
Сам не знаю, как подвешен, Боже!
……………………………………………
Мой палач парень был и хмельной,
и неловкий,
Не намылил, как принято в Штатах,
веревки,
не хватило, видать, у него тренировки —
Вот за что я был повешен, Боже.
………………………………………………..
Мне сначала дыханье от этого сперло,
Мне петля из пеньки шею вмиг перетерла,
Промочить невозможно в аду будет горло.
Нету правды на планете, Боже!
Пожалейте меня, дети, Боже!
Я один за всех в ответе…
 

Ах, на диване, да на скрипучем на диване…

Но вернемся к простыне на диване О. Григорьева, которая мне была обещана и на которой, как уже очень скоро выяснилось, сиживали и леживали те самые «пол-Питера», которые в более поздние годы крестил Алеша. Итак, Олег был совершенно искренен. Простыня для меня нашлась, она, собственно, никуда и не терялась, поскольку никогда и не снималась, и давно уже сама приобрела цвет самого дивана, который невозможно описать, ибо за долгие годы многообразного использования он потерял всякий цвет, или точнее приобрел весь его широкий спектр.

Комнатка Олега Григорьева, кажется, на Васильевском острове, представляла собой обитель в стене из романа Флана О'Брайена «Третий полицейский». Сей полицейский проживал в комнате, настолько основательно спрятанной в стене, что попасть к нему было невозможно, да и для него сообщение с внешним миром тоже происходило исключительно через окно. Как у Флана, так и вполне соотвествующая ему комнатенка Григорьева, увы, точно описывают внутристенное, хорошо запрятанное от лицезрения советского общества существование российского «авангардизма» (назовем его академически, как стало принято), хотя сам себя он воспел под непритязательным именем «художнички» в гимне тех лет, вполне возможно, что и сочиненном на том же григорьевском диване тем же Глебом Горбовским и исполняемом тем же Алешей Хвостенко, вероятно, на том же диване, песнь о котором здесь и приведем в отрывках:

 
Ах, на диване, да на скрипучем на диване,
Мы лежим, художнички,
Ах, у меня, у меня да и у Вани
Протянулись ножечки…
 
 
Уменьша-уменьшаемся в размерах
Oт недо-еда-ния,
Жрут соседи, жрут соседи, гулливеры,
Жирное питание.
 
 
Далее следуют мечты, миражи под влиянием
за стеною урчащих от питания соседей….
 
 
В животе, в животе снуют пельмени,
Kак шары бильярдные,
Дайте нам, дайте нам хоть рваных денег,
Будем благодарные…
 
 
Но, увы, действительность сильнее мечты.
Мираж рассеивается:
 
 
Ах, на диване, да на скрипучем на диване,
Tишина раздалася:
У меня, у меня да и у Вани
Жизень оборвалася.
 

Песня была сочинена в те годы, когда Хрущев не успел еще ввести новый закон о «тунеядцах». Закон появился через несколько лет и пришелся впору прямо для «художничков», и не только питерских, хотя его молот тут же пал прямо на одного, и далеко не самого безызвестного из них, сосланного по новому закону на пять лет для излечения от «тунеядства» – Иосифа Бродского.

Но здесь речь идет о Хвостенко, который всю свою подсоветскую жизнь уходил от этого закона, пока тот его на всех путях подстерегал. Хотя я вырос в кругу свободных людей, многие из которых обучились этой свободе в сталинских лагерях, другого такого свободного человека, как Хвост, я не встречал. Все мы в разной мере, и в разных странах, и при разных системах все же как-то прислуживались. Алеша смиренно признавал и свою зависимость в этом падшем мире: «Кто от мира на свободе, чтоб хвалу ему не петь?» И тем не менее, он-то сам свободным оставался до конца.

Конечно, не только власти, но и мелкобуржуазная публика считала его тунеядцем, могла винить в том, что с молодых лет он «объедал тигров» (см. воспоминания Михаила Дэзы) и вообще жил за чужой счет. Но в его отношении к деньгам было нечто францисканское. Он легко их брал, но еще легче раздавал.

Некий начинающий поэт спросил одного из литературных мэтров, не то Блока, не то Толстого, писать ли ему стихи. «Если можете не писать, лучше не пишите», – ответил мэтр. Хвост не писать, не сочинять, не петь, не творить театр вокруг себя, не ваять не мог. Мусагет распирал его изнутри. Оберегая эту свою внутреннюю тусовку с музами и блюдя их не «забыть родную речь» под воздействием глоссолалий дня как в Союзе, так и за пределами, Алеша строил вокруг этих своих муз ограду из алкоголя и других подходящих средств. В тишине и на природе, в кругу, очень близком и творческом, с которым он сочинял, как, например, в компании с соавтором Анри Волохонским, он мог и вовсе не пить. Высшей трезвостью пьянила сама поэзия, когда ей вокруг ничего не мешало. Алеша и для нее пытался обустроиться в безделье праздном, в котором Пушкин, как говорят, писал стихи в постели. В постели же, не оставляя ее далеко за полдень, Декарт, как тоже утверждают, сочинял свои начала западной философии.

 
Пускай работает рабочий
Иль не рабочий, если хочет,
Пускай работает, кто хочет,
А я работать не хочу.
 

Так пел Хвост, защищая своё право на песню в своей апологии «тунеядства». Однако это была песнь мечтателя. Жестокая жизнь, теснимая со всех сторон «всеобщей инфляцией», которая добралась даже до деревни Чернышово на Кубенском озере, где оба поэта (АХВ – Алеша Хвостенко, Анри Волохонский) оплакали инфляцию на все времена:

 
Падает доллар, падает франк,
Иена упала в лопнувший банк,
Драхма не стоит ныне ни су,
Я обещаю, но не несу,
 

– эта жестокая жизнь неумолимо требовала от Алеши заработков. И хотя знал и умел он много чего и мог бы неплохо продать свои гуманитарные знания и таланты и на советском рынке, Алеша предпочитал как раз самые что ни на есть «рабочие» заработки: подрабатывал руками, благо, что на все руки был умельцем, – но головы никому не продавал. Потому зарабатывать ему приходилось чем угодно: кормлением тигров в зоопарке, фотографированием пляжников в курортный сезон, мытьем ваты на ватном комбинате и, конечно же, малярством, которое он особенно вынужден был практиковать на Западе, в том числе и покраской нашей церкви в Нью-Йорке, где я был священником и устроил ему с Ермолой эту подработку.

«Беседа – моя профессия»

Искусство сочинять вдвоем редко и таинственно. Ведь сочинительство – исключительно личное дело, как знает всякий автор. Оно поднимается изнутри, берется непонятно откуда. Как справедливо сказал соавтор Хвоста Анри: «Всех поэтов должно звать одним и тем же именем Авель. По-древнееврейски оно означает дым, пар, вздор». А Шекспир так уж прямо признавался: мы сделаны из того же мате-

риала, из чего шьются сны. Правда, он имел в виду весь человеческий род, подразумевая в каждом потенциального поэта.

Как же совместить это с соавторством? Иные объясняют его Алешиным врожденным диалогизмом. Рассказывали, что однажды, еще в московские его годы, Хвоста таскали в органы, вели многочасовые допросы. Как-то уставший Хвост сказал надоевшему ему изрядно следователю, который все цеплялся за слова, пытаясь вытянуть еще и еще какую-то полезную ему информацию: «Товарищ капитан, не пытайтесь меня переговорить: беседа-моя профессия». О да, беседа была не только Алешиной профессией – она была его призванием, его энтелехией.

Мир одноглаз без одного из нас

Если поэт не может не писать, чтобы не заболеть и не умереть, а поэт, навыкший писать в соавторстве, заболевает без соавтора, как отрезанный от своей половины сиамский близнец, то и уехавший из России и поселившийся в Тивериаде соавтор Анри начал творчески изнывать без Хвоста, поэтически не находя себе места, хотя был совершенно самостоятельным и сложившимся поэтом еще до знакомства с Алешей. Надо сказать, что и песни он мог писать без него, что и сделал, написав один несколько песен, ставших знаменитыми в исполнении Хвоста, вроде песни про рай «Над небом голубым», которая сделалась гвоздем Алешиного репертуара. Мы слышали ее в Израиле в первый раз от Анри. Он пел тихо (безголосый был), но достаточно правильно. «Откуда у тебя это песенное искусство?» – спросил я как-то. «В детстве мать меня запирала дома одного и ставила мне оперы», – ответил Анри. У нас «Рай» был на слуху еще до того, как мы получили бесподобное исполнение Алеши. Оля, будучи скрипачкой, его сразу усвоила и пела под мандолину. Помню, в августе 77-го года мы с ней поехали жениться на Кипр из Иерусалима (в Израиле невозможно было пожениться из-за отсутствия гражданского брака, а мы оба были христианами). Поселились в Никосии, на берегу моря, и, ожидая документов, проводили время на пляже. Как-то я отправился за прохладительным напитком вроде кока-колы. Возвращаюсь, смотрю, Оля ходит вокруг топчана с зонтиком с сосредоточенным видом и шевелит губами. «Олик, – говорю, – что ты тут ходишь, как кот ученый?» «А я, – говорит, – тут песню завожу. Хочешь, спою, только что перевела «Рай» Анри на иврит», – и спела. Получилось очень красиво и совершенно прозрачно. Мы ее потом, вернувшись, пели Анри. Он одобрил, и она певалась в кругу любителей русской авангардной поэзии на древнееврейском языке еще до исполнения её в нашем кругу Хвостом на языке оригинала. Короче, Анри мог бы, казалось, писать и без Хвоста. Ан, нет. Это было какое-то удивительное сотрудничество, которое кое-что объясняло и в христианстве Хвоста. Для него внутри этого совместного творчества и находилась святая святых. Он никогда, например, не исполнял пьяным песню «Благовещение», которую они сочинили вместе еще в Питере и которая была прекрасна. Было ощущение, что писали они ее втроем: и Бах специально сочинил для нее музыку. Поскольку я не часто встречал Алешу вполне трезвым, то мне и не привелось слышать «Благовещение» в его исполнении (только в записях). Но с Анри, когда они работали, а они, встретясь, работали непрестанно, он не пил. Ведь алкоголь и торч были его защитой от диссонанса жизни, чтобы ее агрессивная безвкусица не нарушала той гармонии сфер, которую он в глубине слышал и таким образом оберегал. Но в обществе Анри эта потаенная гармония не нарушалась, ничто не мешало. Анри сам безвкусицы не терпел и вокруг себя создал такую плотно-интенсивную среду, из которой безвкусица выталкивалась, в её недра не проникая. Потому, попадая в его дом или хотя бы общество, Хвост мог «оттянуться» без всякого алкоголя. Тут начиналась пьянка без «чайника вина», «симпозион» совместного творчества и взаимопонимания. Думаю, что Анри потому и поселился в Тиверии, что в этой потрясающей святой дыре никто не мешал. Всякая пошлятина растворялась на подходах, на полях Галилеи. Туда наезжали к нему из других мест Израиля, из Европы и Америки даже не единомышленники, а друзья-паломники – паломники, чтобы припасть к «прекрасному». Это «прекрасное» было и религиозным, но прошу их не смешивать. Ибо, как нам всем хорошо известно, далеко не всякое религиозное прекрасно, а прекрасное религиозно. Но здесь, в среде Анри, и то и другое, разойдясь где-то в Средние века, опять сошлось в каком-то мимолетном союзе. Должно быть, этот чуткий союз зацепил в эстетической душе Хвоста какую-то религиозную струну, которая после того уже не переставала в нем бренчать и которую он после того стал оберегать, глубоко вместе с прекрасным ее там запрятав. Анри, свободно плавая в глубоких водах монотеизма и не чуждый выразительности мифологической фактуры, втянул в эту свою воронку и Хвоста. Мощному напору «богословия» Анри (писал же тот, что с юных лет, еще до своего христианства, занимался «каббалой приватно») Алеша отвечал какой-то формообразующей, музыкальной рецеп-тивностью, и так они создали свой поэтический концерн, даже лучше назвать его английским словом «Trust», вне которого оба заболевали.

 
Алешенька…. вернись,
я вновь и вновь молю, вернись…
Мир одноглаз без одного из нас.
Верни же нам хотя бы пару глаз…
 

– звал его к себе в большую, глобальную Тивериаду свободного мира из Питера-Москвы Анри. (См. целиком этот поэтический и столь трогательный зов, равно как и прочий отчет о его унылой без соавтора жизни в этом же сборнике в воспоминаниях самого Анри). Жизнь вне соавторства была невыносима; Алеше ничего не оставалось, как приехать. Друзья были рассеяны по свету, Хвост поселился в Париже, от которого, впрочем, в те годы до Тивериады было ближе, чем от Тивериады до Москвы.

Ой ты, стакан-достекан!

В Москве же я с Алешей виделся в последний раз задолго даже до своего отъезда, где-то в 63-м или 64-м году. Он приехал из Питера жарким летом, кажется, в июле, и пришел на встречу с нами – Иваном Тимашевым и мною – с бутылкой перцовки. Встретились неподалеку от моего дома, на Пушкинской, и мною было предложено отпировать на Страстном бульваре, предварительно найдя стакан.

«Стакан надо арендовать у автомата газированной воды», – предложил Хвост. Автомат находился между тогдашним театром Ленинского комсомола и угловой булочной на Чехова. Совершить заём отрядили Ваньку, как самого делового. Мы с Алешей стояли на другой стороне улицы и следили, как пройдет сделка. Напротив под июльским солнцем слепили глаза купола театра Ленинского комсомола.

Иван перешел улицу и чинно встал в конце цепочки жаждущих граждан, ждущих своей очереди, чтобы нацедить теплой газировки. В те чудесные социалистические годы (и кому все это мешало!?) стакан газировки без сиропа стоил копейку, с сиропом – три. Но, конечно, и у социализма, как должен помнить бывший советский читатель, были свои недостатки. Очередь двигалась медленно, поскольку стакан оставался всего один. Когда подошел к нему Ваня, то за ним уже выросла новая нетерпеливая очередь. Народ нервно переминался с ноги на ногу и пытливо буравил глазами очередного пьющего. Огромный, почти двухметровый, Ваня, храня полную невозмутимость – никто не мог там знать его намерений, – нацедив себе экономно единственный оставшийся стакан простой газировкой, медленно, видимо, обдумывая план дальнейших действий, выпил его явно через силу и вдруг со стаканом в руке на глазах ошеломленной и потерявшей дар речи очереди с легкостью и изяществом Барышникова двумя прыжками перелетел через Чехова – Малую Дмитровку – и, сделав изящное па в нашу сторону, стал парить далее широким витком через Пушкинскую площадь в направлении Страстного бульвара.

Под впечатлением виденного мы неторопливо отправились вслед за ним. Он ожидал нас на условленном месте – лавочке, стоящей в тени бульвара напротив Екатерининской больницы. Иван вынул из кармана взятый напрокат граненый стакан и передал Хвосту. Алеша, повертев его в руках и ловя каждой его гранью солнечного зайчика через листву, пустил в него, наконец, золотистую струю перцовки. Всякий раз, когда слышу в его исполнении «Симпозион», написанный в соавторстве с Анри в Тивериаде во время одного из его наездов, у меня возникают перед глазами купола театра Ленинского комсомола и Иван, плавно несущийся по воздуху со стаканам в руке через Малую Дмитровку.

 
Ой ты, стакан-достекан,
Нам с тобой головой
Поменяться – за любую
Выпивку тебя
Даром не отдам!
 

Так бывало летом. А что зимой? Зимой Хвост, по его собственному признанию, предпочитал выпивать в Планетарии. Он уютно устраивался под звездами и, не обращая внимания на атеистический лепет, которым лектор перемежал образы созвездия Орион и Коперника, отдыхал душой, любуясь на Млечный Путь и уносясь умом к далеким галактикам.

Надо сказать, что Хвост, в отличие от многих своих, да и моих друзей тех лет, смиренно понимал, что его образ жизни подходит далеко не всем и, хотя всех желающих в него охотно допускал, никому насильно его не навязывал.

 
И туда же Нью-Йорк
заплетается:
Как живет этот странный
человеческий сталагмит?
Чем он думает и питается?
Он —
Чей зубастый огромный
неверный кристалл
От земли неба в бездну
занес пьедестал[6]6
  Анри Волохонский, «Фрагмент о Нью-Йорке» (времени симпозиона русской поэзии при храме Христа Спасителя), напечатано в Православном альманахе «Путь», Нью-Йорк, 1987.


[Закрыть]
 

Итак, мы с Алешей встретились уже в Нью-Йорке, много лет спустя, когда он приехал на крещение Ермолы уже с репутацией «баптиста». Оказался он крестным и нашей нью-йоркской подруги и прихожанки Лены Лозинской, которая вспоминала его отеческую заботливость, когда ее еще девочкой Алеша водил в школу. Её, скоропостижно и неожиданно ушедшую, я отпевал в нашей церкви, как и нескольких других старых знакомых Хвоста по Питеру и Москве в разной степени близости – от Иосифа Бродского до Василия Ситникова.

Стал вопрос, в чем двухметрового Ермолу крестить, так как у нас в церкви введено было крестить по-православному через трехкратное погружение. Крестить его взялся сам настоятель о. Иоанн Мейендорф. Для таких случаев в церкви у нас сохранялась самодельная купель для взрослых, названная «Frank Dobbs Memorial Baptisterium», которую некогда, готовясь к собственному крещению, построил из фанеры Фрэнк, член англоязычной общины. Это был огромный раскладной ящик, который собирался посредством металлических застежек, в него опускалась резиновая прокладка, наполняемая водой. В назначенный день все явились как полагается. Торжественно и скромно явился и Хвост. В церкви он держался всегда очень незаметно, встанет в уголок и тихо стоит – ну, что твой мытарь. Установили купель и налили для пробы немного воды. Отец Иоанн решил проверить купель на прочность, с беспокойством оглядывая огромного Ермолу и предлагая ступить внутрь.

Ермола бесстрашно ступил, самонадеянно откинув маленькую подставную лесенку, но оступился, навалился на одну из стенок, и Фрэнкова купель, так верно нам служившая, развалилась на составные части.

Но конгрегация, во главе с Хвостом и о. Иоанном, насмеявшись над проделками врага рода человеческого, повела раба Божия Юрия (Георгия) на второй этаж, в комнатенку сторожа с ванной. Ванну пришлось быстро отмыть и наполнить водой, туда, в освященную о. Иоанном воду, поместили уже изрядно продрогшего Ермолу в плавках, честно пытавшегося достичь полного погружения и старавшегося в ней нырять, что удавалось лишь частично. Но Хвост стоял тут же наготове с кастрюлей, которой о. Иоанн все же достиг полного эффекта трехкратного погружения через обливание. Восприемник Алеша принимал Ермолу прямо в чистую, белую, накрахмаленную сорочку.

Гибель Фрэнковой купели в ходе Ермолова крещения послужила рубежом в крестильной эпопее нашего храма. Именно Алеша, оценив невозможность достичь полного погружения посредством ванны и указывая нам на непрочность фанерных изделий, предложил построить баптистерий из металла и даже сам вызвался сделать нечто в этом роде. Однако было сомнительно, что состояние его бизнеса позволило бы осуществить этот проект. Но идея была посеяна и приведена в исполнение уже после его отъезда из Америки благодаря изобретательному гению Михаила Одноралова. Одноралов, бессменный член приходского совета тех лет, внес предложение построить взрослую купель из алюминия в мастерской ресторанного оборудования. Мастерская находилась на Брайтоне и обеспечивала бойкий растущий бизнес тамошних русских ресторанов. Кошерная мастерская, специализировавшаяся на огромных кастрюлях и чанах, приняла наш заказ на православную купель с энтузиазмом, запросив скромную цену в 600 долларов. Когда мы приехали ее забирать, вся мастерская вывалила на улицу помогать. Новая хромовая купель, с выпуклыми восьмиконечными крестами и медным краном, была водружена работниками мастерской на крышу моего «стэйшен-вагена», и под пожелания всяческой удачи мы повезли её в церковь. С легкой руки Ермолы и Хвоста, с постройкой новой купели народ повалил креститься. Так как народ был мало знаком с церковной славянью, понадобился русский перевод крещения, который я заказал, в самой просительной форме, Анри Волохонскому.