Текст книги "Про Хвоста"

Его ценили и французы. У него бывали и выставки – и даже успешные! Во всех планах, кроме финансового. Приятель Хвоста – директор Симпозиона – выделил ему довольно большое помещение, и мы туда эти работы стали свозить. Их становилось все больше и больше, причем производительность нашего труда была чрезвычайно низка: то Хвост плохо себя чувствовал, то он хотел есть, и надо было переться куда-то за едой, то, простите, наоборот – у него были явные проблемы со здоровьем, – несмотря на уверения мадам N, что «все это временно и нет человека здоровей Хвоста!» Веселье начиналось в обед: «Сосна! Хвосту надо немедленно выпить!», и к вечеру все уже были в хлам. Я держался: мне надо было водить машину, поэтому не больше бутылки за обедом и не больше двух перед сном (ха-ха!). Все это, разумеется, не способствовало скорости сборов. Как-то раз, чтобы пробраться в один из подвалов, нам нужно было несколько часов отлавливать человека с ключами, а потом полдня разгребать завалы на подступах к этому, в прямом смысле слова, андеграунду. Часто приходилось решать на месте, не вылезая из подвала, возможно ли везти шедевр сразу или его нужно сначала реставрировать. Кое-кто из парижских друзей Хвоста, у кого мы забирали временно хранившиеся работы, был явно разочарован и даже огорчен их вывозом – они уже успели стать «своими», и на меня смотрели как на конкурента… Хвост назвал свою намечающуюся выставку «Колесо времени». Мероприятия эти затянулись недели на две. В какой-то момент стало понятно, что все работы в автомобиль не влезут, даже если купить верхний багажник, что я собственно и собирался сделать, соорудив такую халабуду на крыше… Хвост стал поговаривать, что неплохо было бы достать прицеп…

Зверевский центр существует на очень небольшие частные деньги, и бюджет (если это слово вообще здесь уместно) мероприятия был весьма ограничен. С собой у меня было порядка четырнадцати – пятнадцати тысяч евро, от которых значительно «откусил» купленный автомобиль. Конечно, вернувшись в Москву, я отремонтировал свой помятый автомобиль и продал его, но все это произошло сильно спустя, а тогда надо было как-то соизмерять насущности с возможностями и кроить бюджет. Банковскую пластиковую карточку, где был небольшой запас средств, сожрал банкомат на этой прелестной Рю де Пари, когда я трижды ошибся в наборе кода…

Понимая, что я еще раз вряд ли приеду – не хватит ни сил, ни средств, ни внутренней решимости, – Хвост изрядно давил.

– Ну какой был смысл со всем этим делом затеваться, если не влезет и половина? – нудел он уже несколько дней, и мне было нечего ему возразить. Я надеялся, что все с помощью Божьей обойдется. И когда мадам N – отдадим ей должное ещё раз – нашла каких-то реликтовых армян-автомехаников, из тех, которые одинаково плохо говорят на всех языках мира, в том числе и на русском, и у которых, по их уверениям, был «атлычный прицеп», я понял, что это судьба, и перестал противиться.

Это было абсолютно «армянское свидание»: мы ехали в никуда, договорившись ни о чем, потому что встретиться должны были в неопределенный час вечером на центральной площади в славном городе Евро.

Приехали уже в сумерках, запарковались в центре, возле знаменитого собора (в каждом французском городе есть знаменитый собор), и названивали Сурику в Париж, а он упорно не брал трубку. Я уже понемногу даже стал радоваться, что вот сейчас мы поедем обратно. Но все-таки в небесах что-то такое раскрылось, и рядом с нами притормозило авто другого армянского человека, тоже с горем пополам говорившего по-русски, и мы поехали за ним – а потом опять закрылось, потому что на окраине славного города Евро мы увидели это чудо – уже не техники, нет – природы! – с французским, давно просроченным номерным знаком… Оно до сих пор стоит на заднем дворе Зверевского центра, и я могу сказать, что эти шесть лет под открытым небом не произвели на него более разрушающего действа, чем предыдущие лет двадцать с лишним эксплуатации. Милости просим взглянуть! Артобъект здоровенных размеров в совершенно «венецианском стиле»: из под желтой краски виднелась (и виднеется!) вишневая, а из под той местами бьет красный пожарный. В нем была нарушена электросистема, отсутствовали тормоза, полусгнило и пошло длинной щепой фанерное днище, и, тем не менее, даже не потому, что Хвост и мадам N смотрели на меня как на вершителя судеб, а просто подчиняясь фабуле уже третью неделю длящегося художественного произведения, я поднял глаза на продавца. Это был долгий, тяжелый и, как я теперь понимаю, бескомпромиссный взгляд поэта на коммерсанта. Над окраиной славного города Евро вставали первые звезды. На горизонте доминировал черный силуэт знаменитого, наверное, собора. Очень хотелось пить.

– Пачти новый прицеп, адын раз вино привез из Германии, две тонны берет…

– Сколько?

– 400 эуро, – сказал хозяин, и я, более искренне, чем в соответствии с законами жанра, всплеснул руками и заявил, что ни при каких обстоятельствах, никогда! Я так и сказал: жа-мэ! не заплачу за эту рухлядь таких безумных денег! Цена немедленно была снижена до 350, потом до 300 евро… одним словом, когда я решительно сел в машину и призвал последовать своему примеру оторопевших Хвоста и мадам N, армянин согласился на 250. Я завел мотор и захлопнул дверь. Хвост потянулся за бумажником («я могу добавить…») – Молчать! – заорал я. Двести евро! Двести!!! Не хотите?! Тогда на хрен всю эту историю!

– Слышишь, ты, милый человек?! – я опустил окно. – Ха эс?

– Ха! – немедленно отозвался он и посмотрел на меня с удивлением.

– Хайастан цоф ис цоф!

Удивление сменилось интересом:

– Аткуда знаешь? Харашо. 200. Харашо. Адын раз вино привез.

«Бог мой, как на этом ехать?» – даже не подумал, а скорее, почувствовал я и в ужасе перед тем, что через секунду произойдет, протянул ему две евросотки.

– Фаркоп есть? – полусказал-полуспросил Хвост. Фаркоп был. Втроем мы с трудом натянули ржавое прицепное устройство на фаркопный крюк, который и вправду, по счастью, оказался на моей машине. Одно из двух колес прицепа было полуспущено; запаска, разумеется, отсутствовала. Армянский человек перехватил мой взгляд, достал из своего авто ножной насос и молча стал качать.

– А документы? – спохватился я. Качать в результате пришлось мне, зато я получил невероятную бумагу на армянском французском, из которой при надлежащем терпении и серьезных филологических познаниях можно было понять, что такой-то продал (vendu) мне, такому-то, свой embarque (прицеп) за такую-то сумму.

– Доедет ли это колесо до Москвы? – ерничал я сам над собой словами классика.

– Вы понимаете, что мы здесь ночуем? – мой вопрос адресовался к мадам N. с Хвостом.

Я никогда в жизни не ездил с прицепом, а с таким прицепом вообще ехать ночью было опасно, потому что у него невесть как подключалось электричество и при этом высота борта оказалась такой, что полностью закрывались задние габаритные огни автомобиля. А вокруг все-таки была Европа… «Что же мы будем делать?» – заволновалась мадам N, сообразившая, что на трехместный номер в отеле меня точно не продавить.

– Спать в машине, – злобно отозвался я.

– У меня тут приятель, – Хвост, порывшись в записной книжке, позвонил куда-то, и через пятнадцать минут благоухающий свежим алкоголем эмигрант-генетик с мировым именем вывалился из машины и полез обниматься к Хвосту: они не виделись десять лет. А через пять минут езды все мы оказались в деревне, в старофранцузской крестьянской усадьбе XVII-ro, что ли, века. Первое, что я заметил в гостиной – еще до коллажей Хвоста, а там висели две его работы, – довольно среднюю, но подлинную картину Зверева 1968 года. Генетик был коллекционером.

На стол со следами одинокой пьянки добавилась еще одна литровая бутылка кальвадоса. Закусывали сразу несколькими сортами сыра.

О, как расслабились мы в теплом интерьере этого милого французского дома! Как он там, жив ли хозяин? На каждом перекрестье ажурной решетки потолка висел керамический колокольчик, и среди них не было двух одинаковых. Наверно, несколько сот. Откуда?

– Моя жена из Литвы, родственники привозят. Немножко модернизированный дом говорил, так сказать, с литовским акцентом. Генетик не стоял на ногах, но с головой у него был порядок.

– Двадцать пять лет я здесь, двадцать пять… А этот «Зверев» еще из Москвы. Переночевали в гостевом домике – перепрофилированном каретном сарае.

Утром с этим же славным малым мы развернули прицеп вручную, чтобы не раздавить огромную запущенную клумбу, и я еще раз взглянул на наше приобретение.

Прицеп был хоть и для легковой машины, но нереально здоровенный. С этим ужасом мы поперлись в Париж, где продолжили наше безнадёжное дело. В Париже, если кто не в курсе, в основном, довольно узкие улицы, к тому же забитые до предела припаркованными автомобилями. Таким образом, задача наша усложнилась еще и обстоятельством прицепа. Обычно возле него кто-то оставался караулить, чтобы объяснить полицейскому, что это на минуту: да это русский парень, посмотри, видишь, он на немецких номерах, не обращай внимания, он сейчас уедет. Немецкие транзиты спасали от штрафов. Без габаритов и поворотников наше передвижение осуществлялось только днем – при наступлении сумерек прицеп закатывался или к Олегу во двор, или оставался ночевать в Симпозионе. Колесо конкретно спускало, и приходилось его подкачивать через день, благо парижские бензозаправки оборудованы компрессорами… Доедет – не доедет…

Работы были близки к завершению, когда показалось желательным для пущей важности получить нотариальную бумагу «от автора» на ввоз произведений для таможни. Ее надо было составить и заверить в российском посольстве в Париже. Кроме того, от меня потребовалась доверенность на моего сотрудника в Москве, чтобы пройти процедуру таможенной очистки автомобиля. Мы приехали туда и встали было в безнадежную очередь, но мадам N тяжелой грудью пробила толпу французских соотечественников и шипела: «Да вы знаете, кто это? Вы знаете, что это Хвост?! ХвоооостМ!» Кто-то из очереди отозвался: «Ну знаем, ну допустим, ну Хвост…» – унылая толпа французских-россиянских была как-то на удивление пассивна. «Вы знаете, что ему сам Путин вернул российское гражданство?!» – продолжала шипеть мадам N.

– Я из рук замминистра иностранных дел паспорт получал! В торжественной обстановке! – задребезжал своим ржавым железом Хвост.

Не понимаю почему, но перед этими аргументами публика спасовала, и мадам N прорвалась к заветному окну, куда подтянула и Хвоста, и меня. Совок полнейший! Но, если бы мы не прорвались в тот день, мы засели бы во Франции еще на три дня, а меня уже поджимали сроки…

В этой увеселительной поездочке все оказалось как-то необыкновенно по-русски: на авось, с одной лишь помощью Божьей. И всё-таки с помощью. Доверенность на перевозку культурных ценностей оформили. Я заверил доверенность для сотрудника в Москве. Ее надо было послать курьерской почтой. Хвост рекомендовал для этого почтовую систему «Хронопост», мимо офиса которой мы проезжали: “Известная международная почтовая система, нормально! Давай где-нибудь выпьем! ” Ко второй половине дня он почти всегда, ну, скажем, неважно себя чувствовал… «Хвост в полном порядке!» – утверждала мадам N. Ей приятно было уверять окружающих, что рядом с ней не просто известный художник и музыкант, а еще и сильный мужчина, хотя иронический Хвост всем своим обликом показывал, что это, конечно, хохма. Время от времени она моталась с ним в какую-то больницу. Я как человек с автомобилем принимал в этом участие и понимал, что Хвосту не просто худо, а очень и очень худо… Словом, весь этот вот уплотненный быт, переизбыток отношений и разница в целях, наверное, и привели к тому, что мы с мадам N перестали находить общий язык.

Хвост заметно уставал при такелажных работах. Нам помогали, но не регулярно. Если здоровенные ассамбляжи вписались в габариты прицепа довольно удачно, то часть так называемых скульптур пришлось разбирать на фрагменты и укладывать на дно толстым слоем… Отправка документов через “Хронопост” оказалась неудачной. Несколько дней я ждал подтверждения получения доверенности, а письмо все искали и искали. Что выяснилось впоследствии: я написал по-французски только страну – Russie, а ту часть бланка с адресом, которая должна читаться уже в России, заполнил по-русски, что, по-моему, было естественно, и у меня приняли этот конверт! А оптическая машинка, которая читает и сортирует почту, превратила мою на кириллице РОССИЮ… в РУАС-СИ – чудное местечко под Парижем!

Я не должен был никуда ехать, не дождавшись подтверждения из Москвы о проведении всех таможенных мероприятий с автомобилем, но тем не менее виза моя истекала, и средства заканчивались. Надо было срочно трогаться в обратный путь. «Найдется почта, никуда не денется». И тут внезапно мадам N объявила, что они с Хвостом хотят поехать со мной в Германию, а мне, дескать, все равно «по дороге». По этой причине потребовалась перепаковка произведений, чтобы освободить пространство внутри автомобиля. Я внутренне выматерился, но внешне сдержался. Потеряли еще день. Великолепные «Воспоминания о Сиракузах» перекочевали в прицеп и наспех были укутаны полимерной рогожкой. Только бы не было дождя, только бы не дождь!

Мне немного неловко касаться в этих записках темы отношений человека с Отцом Небесным. Они или есть, или их нет. Скажу только: в моем случае они были. И это были очень доверительные отношения.

Мадам N, мотивируя свой внезапный позыв в Германию, все время твердила о каком-то Штайнере, «у которого замок, ты понимаешь, Сосна, замок! Замок!!!» Я, согласившись заехать туда, почему-то пребывал в уверенности, что там тоже находятся какие-то работы Хвоста и что это практически по дороге, но все оказалось намного смешней.

Скорее всего, он был секретарем или смотрителем какой-то частной коллекции – из тех, что часто размещаются в бесчисленных немецких замках. Я не помню, в каком городе он назначил нам встречу – Хвост и мадам все время рвали друг у друга карту и мы пару часов тупо кружили на одном месте, – но факт остается фактом: мы проехали пол-Германии на восток только для того, чтобы в какой-то мучительной дыре взять этого лысого козла и опять попереться на запад, в Майнц, который, как выяснилось, был нужен ему по причине лечения зубов! Он, простите, бесплатно лечил зубы у нашего бывшего гражданина, ныне гражданина Германии Марка Зойбельмана, владельца стоматологического «праксиса» и известного коллекционера! Мы профигачили взад-вперед километров 500 с немыслимым прицепом только для того, чтобы этот мудак вылечил!! Свои!!! ЗУБЫ!!!! И мы приперлись в этот Майнц!

Я так горячился, потому что не знал еще божественного замысла.

А тогда моему терпению пришел конец. Я взорвался и наорал на них так, что оба-два и Штайнер затихли окончательно и бесповоротно, я пригрозил, что сейчас немедленно отстегну этот прицеп на хрен, если они не заткнутся и не дадут мне поступать так, как я считаю нужным. Я орал на них, как никогда в жизни не орал. Штайнер испарился. Я объявил – в присутствии уже Зойбельмана, – что брал на себя обязанность вывезти работы Хвоста и больше ни под чем не подписывался. Зойбельман, которому Хвост тут же подарил коллаж из прицепа, потому что тот рассказал ему о создающемся новом художественном фонде, кажется, меня понял… (Припоминаю, как заезжали к Хвосту в ту же их квартирку на Карентин Каре и среди прочих объектов Хвост взял этот коллаж. Во второй и в последний раз в жизни видел я Римму, совсем уже бабушку. До сих пор слышу ее умоляющий голос: «Оставь колляж, Алексей! Оставь этот колляж!» Она ценила его как художника, жена его Римма… Но Хвост вел себя как человек давно и долго на что-то решавшийся и наконец решившийся. Ни на кого не глядя, он молча вытащил большую бело-красную работу, и мы увезли ее в Симпозион. Чувство неловкости, однако, осталось…)

Все наше хозяйство было укутано жиденькой секущейся пластиковой рогожкой, которая растрепалась буквально на первых же ста километрах. Венецианский прицеп с внезапно водрузившимися сверху «Сиракузами» напоминал корабль викингов. Еще не потонувший, но уже что-то где-то… Обрывки синей рогожки трепетали на ветру. Рассекая по Майнцу, я ловил потрясенные немецкие взгляды пешеходов и автомобилистов…

У меня, к сожалению, не было фотоаппарата, и за всю съемку отвечала мадам N. Хочется верить, что есть несколько хороших снимков, иллюстрирующих эту крайнюю степень безумия. О, если бы я хотя бы на пять процентов понимал, с чем столкнусь, я бы, конечно, ни за что не вписался бы в эту авантюру!.. К счастью для проекта, я этого не понимал.

Отправив всех ужинать, я поехал куда глаза глядят. Вечер. Дождь…

И тут выяснилось, что все крытые парковки в Майнце находятся под землей. На две я не смог заехать: верхний габарит арт-объекта возвышался так, что не проходил под ограничительную планку паркинга, но на третьей все-таки повезло. Чудом проскочил я туда с прицепом и все-таки нашел место, где можно было поставить и автомобиль, и прицеп. Буквально напротив снял номер за тридцать евро в гостинице и понял, что без перевода из Москвы через Вестерн Юнион не продержусь…

О, следующее утро, это отдельная песня… Звонок из Москвы, из которого следовало, что почта утеряна: “Они уверяют, что приложат все усилия, но лучше выслать заново”. Блин!.. Мучения по оплате парковочного талона… Ошибка на одну букву в моей фамилии при переводе через Вестерн Юнион…

И когда в какой-то момент мне позвонил Зойбельман, забеспокоившись о дальнейшей судьбе собрания Хвоста, я понял, что это шанс. Вообще-то давно замечено, что стоматологи – очень влиятельные люди!

Во-первых, с его контактами в русском посольстве в Бонне оказалось реальным снова заверить доверенность на растаможку машины. Я ломанулся за сто с лишним километров от Майнца в Бонн, назвал пароль «Зойбельман», прошел сквозь толпу соотечественников, которые тоже хотели чего-то от российского посольства, и был принят клерком, который мгновенно исполнил все, что от него требовалось. Во-вторых, заслуга Зойбельмана была еще и в том, что он выделил русского молодого человека из своего «практиса», который помогал мне два дня переупаковывать и придавать хоть какие-то цивильные черты этому прицепу. Мы купили два вида толстой пленки, израсходовали несколько коробок обойных гвоздей, дорасфрагментировали все крупные объекты Хвоста… И к концу второго дня этот прицеп стал напоминать качественно обитый гамбсовский стул, или, точнее сказать, диван. Мы умудрились наладить электричество, и хотя по-прежнему не было тормозов, зато можно было без ужаса ехать ночью. Этот славный Миша поселил меня у себя дома, и мы подружились настолько, что он открыл мне свою глубокую духовную проблему. Сам из Питера, он был евреем по маме и татарином по отцу и мучился, не зная, к какому берегу прибиться. «Ты настоящий христианин, Миша, потому что ты возлюбил ближнего!» И на следующий же день, к удивлению его жены, мы окрестили его в православном храме города Висбадена, что недалеко от Майнца. Так в мир благодаря Хвосту пришёл еще один христианин. Чудны дела твои, Господи! Очень скептически относившийся к искусству вообще, и в частности к мании Зойбельмана – коллекционированию, за эти два дня, что мы прожили вместе, перепаковывая работы Хвоста, он проникся – к нему ли, ко мне ли, – но искренним чувством, увлекся, задавал вопросы… Когда ты имеешь вид одержимого, то даже неважно, чем ты одержим. Как только люди оказываются затянутыми в твою орбиту, они волей-неволей начинают тебе помогать, даже если внутри себя и убеждены, что ты занимаешься полной ерундой.

А под конец он свел меня с приятелем, который в самый конец июля – то есть пик путешествий – нашел за реальные деньги билет на паром из Ростока в Финляндию.

В Ростоке я провел ночь и на следующее утро, после небольшой прогулки по городу, отправился на паромную переправу. За прицеп, увы, пришлось платить отдельно почти ту же сумму, что и за автомобиль. Плыли мы почти сутки в Финляндию, поскольку одна граница показалась мне привлекательнее трех. И финская – всяко лучше польской, украинской и белорусской вместе взятых. В Европе, когда я пересекал границу Франции, Германии, я вообще никому не был нужен – ни с прицепом, ни без. Лишь когда я покидал Евросоюз через Финляндию, меня лениво спросил пограничник: «Что в прицепе?» «Да то же самое», – ответил я, показывая на «Сиракузы», вернувшиеся в салон после перепаковки… А на пароме мне опять попались перегонщики автомобилей, упавшие от смеха под сиденья, когда я им рассказал про «армянский документ» на прицеп. Всласть нахохотавшись, они нашли мне бланк так называемой фактуры, типа той, что заполнялась при покупке автомобиля. Бумажка очень пригодилась. В Финляндии я в последнй раз компрессором накачал колесо, дал вдвое против нормы, с запасом. В Торфяновке начались мытарства. Разумеется, от слова «таможня» – «мыт». Безжизненное, все в заборах и колючей проволоке пространство, создававшееся под натиск танкового полка. Гигантская вышка в форме реактивного самолета, уже не задействованная, потому что даже нашим одноклеточным военным понятно, что Финляндия не станет на нас, несчастных, нападать… Сначала я прошел сквозь погранцов: что в прицепе? открывай! – не, ребят, нельзя! – это как?! – да тут вишь, какое дело, друг Путина, художник, вот смотри: и в нос им номер «Независимой газеты» со статьёй про Хвоста, благоразумно прихваченный из Парижа, с сакраментальным подзаголовком: «Мои друзья показали письмо Путину»… – А-ааа… Ну, это к таможне…

Таможенников в первую очередь интересовал автомобиль, во вторую – прицеп как транспортное средство, и только в третью – содержимое прицепа. Первый вопрос решался автоматически, потому что мои сотрудники осуществили необходимые платежи и выполнили формальности, а с прицепом пришлось изрядно повозиться. Прицеп пришлось отстегивать, предъявлять эксперту, ехать платить в Выборг… А что касается содержимого… Тот таможенный офицер, которому я, собственно, правдиво изложил всю историю, сначала был очень холоден и формален, но, когда я предъявил ему «Независьку» и доверенность с печатью посольства, он внезапно понял, чего от него хотят, и пришел в ужас: «Мужик, ты че, хочешь провести вот этот прицеп, не показав, что там внутри?! Это просто невозможно!» – А я ему: «А как же так, ведь с января действует закон о беспошлинном ввозе культурных ценностей!» И самое главное: «Да ты пойми! я же его не запакую так больше! Мы его вдвоем двое суток паковали! Тут обойных гвоздей на мебельный гарнитур, ты хоть взгляни!»

– Я пойду, посоветуюсь, – говорит мне начальник смены.

И исчезает.

Я прожил там почти трое суток, я сдружился там со всеми, я пил захваченное из Парижа бордо с вахтером таможенного склада. От меня – с газеткой с портретом Хвоста – последовательно убегали: два начальника таможенной смены, начальник таможни, два его заместителя…

Официальная процедура, как ее мне представили, должна была быть такой: произведения искусства я должен был выгрузить, собрать и разместить на таможенном складе, стоимость одного квадратного метра которого в сутки столько-то; затем я должен был сфотографировать все, поехать в Выборг, найти там эксперта, убедить его, что это – произведения искусства, с тем, чтобы он поставил на фотографиях свою печать и подпись. Потом я должен был вернуться, предъявить фотографии для сравнения с оригиналами, а после – запаковать шедевры обратно в прицеп, предварительно их снова разобрав…

В существование такой картины мира я не мог поверить даже в самом страшном сне и понимал, что надо находить какой-то нетривиальный способ решения, абсурдный выверт… И он нашелся.

Выезжая в Выборг по поводу растаможки прицепа, я привез на обратном пути пачку сигарет пограничнику-рядовому, попросившему у меня закурить. А сутки спустя встретил его на другом, въездном со стороны Финляндии, посту. Малый довольно бойко говорил по-английски, и его ставили, когда ожидался наплыв финских автобусов. Он как родному помахал мне рукой.

– Послушай, – сказал ему я, – а можно отсюда в принципе… свалить? просто так?

– Вообще-то можно, – ответил он и посмотрел на меня выжидающе.

Я показал ему все, что у меня было из наличных, – а еще нужно заправиться, доехать до Питера и только там получить перевод. – Только 20 баксов? ОК! Сделаем так: я тебе скажу, когда можно, но, если все будет в порядке, я тебе позвоню, и ты мне обязательно будешь еще что-нибудь должен…

Кончались третьи сутки. Я понимал, что вот-вот должен заступать тот офицер, в смену которого я приехал. И, если он сейчас меня здесь увидит, не решившего до сих пор своего вопроса, это будет полный конец.

За 15 минут до восьми вечера, то есть до окончания смены, таможенный офицер уходит, остаются только охранники и «бобры» – СОБРы.

Справа, встали три автобуса с «финиками» – пользуясь таможенной терминологией, автобусы с финскими туристами.

Слева последний таможенник разбирался с водителем, вывозившим в салоне автомобильные покрышки, – уж я не знаю, о какой сумме они там договаривались.

И в этот момент пограничник подал мне едва уловимый знак рукой, и я… Я поехал на своей серебристого цвета машине с невероятным пестрым прицепом, обитым по периметру ярко-желтым полиэтиленом… Я пошел, практически, напролом.

Не знаю, как получилось, что таможенник не обратил на меня внимания: то ли был так увлечен покрышками, а остальные таможенники стояли за «финскими» автобусами и видеть меня не могли. Метров через 400 был выездной пост со шлагбаумом, через который я уже ездил в Выборг, и там стояли те же, кто меня уже выпускал… Я остановился и показал два документа: на автомобиль и на прицеп. Две бумаги, две печати, два транспортных средства – шлагбаум открылся. Отъехав метров 50, позвонил в Москву: “Мама, я сбежал с таможни, молись!” Все 6 или 7 км, которые отделяют основной блокпост от последнего выезда, я ехал, ожидая погони. Погони не было. На последнем (контрольном) выезде у меня не спросили никаких документов и просто молча открыли шлагбаум. А все оставшиеся деньги ушли на бензоколонку, потому что выезжал я с давно горящей красной лампочкой. В Питере мне удалось застать кого-то из знакомых, и прожить там еще день, и на следующее утро получить очередной перевод.

Из Питера я выехал очень поздно и часа в 4 или в 3 ночи, абсолютно мертвый, рухнул в мерзейшей гостинице «Тверь» одноименного города. Ехал долго: дороги в районе Новгорода тогда практически не существовало. Несмотря на рекомендации персонала гостиницы поставить автомобиль на платную стоянку, коим я не последовал, с ним ничего не случилось. Его не вскрыли и не ограбили. И днем, в районе 3–4 часов дня, я оказался в Москве и, исполняя постановления таможни (до такого-то числа оказаться там-то) – я оказался на московской таможне. Здесь возникла последняя полоса препятствий, уже, казалось, бы на ровном месте. Все то, что требовалось сделать в Торфяновке, требовалось повторить в Москве.

Все нужно было собрать и предъявить. Я метался от офицеров к таможенникам, от начальников к офицерам. Таможня располагалась в каком-то кавказском автосервисе, сутки пребывания здесь стоили немалых денег. Мне сказали по секрету сами же таможенники: если машина не отстоит положенного количества времени, получить ее не сможешь – такая разводка! Я был к этому готов, но, когда эти люди стали отстегивать прицеп, чтобы его оставить здесь, а машину выкатить за ограду таможни, я понял, что предстоит еще один приступ моего вдохновения.

Молясь мысленно всем святым, имена которых я только знаю, я завопил, в последний раз потрясая газетой, что, если они не оставят прицеп в покое, я вызову сюда корреспондентов всех мировых агентств, всех изданий и покажу им, как хотят обойтись с произведениями человека, которому Путин! лично!! вернул российское гражданство!!! И там случайно в начальничках оказался один опасливый человек, который, видимо, смекнул, что проблем со мной может быть больше, чем нужно таможне.

Он отозвал меня в сторону:

– Давай, мы вернем тебе все бумаги, которые ты сдал, как будто ты их не сдавал. У тебя есть еще один день, ты выезжаешь отсюда, как будто не приезжал, а завтра приедешь к нам с пустым прицепом и машиной, и вся процедура повторится снова, идет?

– Идет, – сказал я, решая, что лучше: потерять прицеп по дороге, или пусть его у меня угонят. Потому что совершенно бессмысленно все эти фрагменты вынимать в Зверевском центре, где нет специальных складских помещений… А в прицепе, который мы обвернули еще раз полиэтиленом, достояло и выстояло. Так оно и встало, будучи собранным!

На таможню я приехал с чистой совестью, с одним автомобилем и со справкой из милиции, что я обратился с заявлением “об угоне этого прицепа”. (Номера кузова благополучно сбиты. Французский старинный номерной знак – уже антиквариат.)

Когда Хвост месяца через три появился в Москве, я помолился о том, чтобы он дожил до этой выставки. Я не знаю, как остальные, кто его окружал, но мне было абсолютно понятно, что этот человек живет свои последние дни.

У него был нездоровый цвет лица, подрагивали руки, ему с большим трудом давался перенос тяжестей, от которых мы, конечно же, старались по мере сил его освободить, но, тем не менее, какие-то работы по восстановлению произведений требовали значительных физических усилий.

На открытии он был в торжественном черном смокинге и, возможно, в красном галстуке. Во всяком случае, выглядел он при всей элегантности достаточно вычурно. Но это, видимо, соответствовало его внутреннему миру. На следующий день после открытия выставки прошел его литературный вечер. Хвост читал из своей книги «Продолжение», изданной в 90-м году в Питере. И, глядя на него, я с какой-то невероятной отчетливостью понял, что никакого продолжения уже не будет.

К сожалению, не осталось ни записи, ни, толком, фотографий…

Тем не менее, невозможно думать все время о том, что рядом с тобой находится, очевидно, очень больной человек. Он был все время под крутым плечом мадам N, которая всем своим видом показывала, что все необходимое делается, что все в порядке, все нормально… Кашель его был силен, он и в Париже покашливал, а в Москве, тем более был ноябрь, кашель еще усилился.

14 ноября выставка была открыта, мы планировали ее до 30-го ноября, но она пользовалась невероятным успехом, и нас попросили ее продлить на максимально возможный срок. Продлили в итоге на 4 дня.

В один из вечеров мы оказались у Анны. Была еще Ромашка, наш куратор; Вера (Верушка Нуш – это ее артистический псевдоним). Невероятная красавица. Той Верки – 6-ти лет от роду в 1990-м – я практически не заметил: мелькнула белокурой тенью. Не имея детей, никак не фокусируешь на них зрение… А теперь она была уже звездочкой, снялась в каком-то канадском фильме, получившем положительные отзывы.