Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

14
Возвращение соек

Прошу, сделай так, чтобы он там был.

Хоть я и знала, насколько это маловероятно, но все-таки перед выходом из школы очень надеялась его увидеть. Прислонившегося к капоту машины, с сигаретой в углу рта. Я закрыла глаза, задержала дыхание и переступила порог. Спустилась на две ступеньки, сказав себе, что, возможно, вероятность все-таки есть.

Открыла глаза и вместо него увидела отца.

Я ненавидела одиннадцатое апреля, потому что каждый год вновь подтверждалось, что я ничтожество и что мои желания не исполняются.

Папа там был единственный, кому за пятьдесят. Все остальные – парни, едва получившие права, жаждущие засунуть язык в рот своим подружкам. Отец, как и они, припарковался во втором ряду с аварийкой, только волосы у него были с проседью и борода как у бен Ладена (и это еще не рекорд). В руках – штук двадцать роз, на лице – неуверенная улыбка человека, отважившегося на сюрприз.

К моему обычному ежедневному дискомфорту прибавилось еще и какое-то особое, злобно-неистовое разочарование. Мне захотелось пройти прямо к скутеру, не глядя на него. Но разве я могла? Он застыл столбом, скособочившись, такой беззащитный среди всей этой молодежи. Я почти что растрогалась.

И пошла ему навстречу.

– Что ты тут делаешь? – спросила я оскорбленно.

– Отвезу тебя в одно место, – ответил он, протягивая мне цветы. – Сегодня ведь твой день рождения.

Да, только я не хотела его праздновать. Вообще никак. Настаивала на этом. Никаких тортов со свечами, пиццерий, списков гостей, которые не придут. Я взяла розы, стараясь на них не глядеть. Они были красные.

– Я же просила, никаких вечеринок.

– Так и будет.

Я обернулась проверить, кто на нас смотрит. Никто. Но в разгаре подросткового возраста я жила с навязчивой идеей, что каждую секунду все за мной наблюдают. Сейчас я не могу понять, как мне удалось увязать этот эгоцентризм с убеждением, что я полное ничтожество.

Мои одноклассницы разъезжались на обед. Кто, сияя, вместе с парнем, а кто в одиночку на своем скутере. Никто не заметил цветов, никто меня не поздравил.

– Пообедаем в городе, потом сюрприз? – настаивал отец.

Жалкая правда заключалась в том, что альтернатив у меня не было.

Я забралась в «пассат», бросила розы на заднее сиденье и заметила записку, но читать не стала. Папа тронулся, я опустила стекло: стоял волшебный солнечный день. Чтобы отвлечься, я нашла радио радикальной партии.

За два года и четыре месяца, прошедшие с тех пор, как я прервала свой рассказ, кое-что, конечно, изменилось.

Двенадцатого сентября две тысячи первого я впервые пошла в газетный киоск в твердой решимости что-то понять. Днем раньше я внезапно открыла для себя историю и тот факт, что являюсь ее частью. Я увидела, как «Боинг-767» целится в бок башен-близнецов, как люди выбрасываются в пустоту с сотого этажа, как сталь и цемент в один момент превращаются в столб пыли. Кто тогда еще не родился, может поискать видео в интернете. А кто, как я, все видел, был вырван из повседневности и брошен в необъятную, пугающую реальность; поначалу даже невозможно было поверить, что это не кино.

До этого я еще ни разу не читала газет и не знала, какую взять. Выбрала «Манифесто» за заголовок: «Апокалипсис». И с тех пор каждое утро являлась в класс с газетой под мышкой, ощущая себя взрослой, и даже заработала несколько взглядов. Каждый день я внимательно изучала хронику и тематические статьи. Вот и одиннадцатого апреля две тысячи третьего, пока отец вез меня за город праздновать мой семнадцатый день рождения, я слушала оппозиционное радио, погрузившись в дебаты о войне в Ираке, о Буше, о Саддаме Хусейне и распространении демократии и взволнованно размышляя, что через год уже смогу голосовать. Закинув ноги на приборную доску, не пристегнув ремень, незаметно поигрывая во рту пирсингом, который был у меня теперь на кончике языка.

Я изменилась – но не радикально, слегка. И если и обхожу молчанием некоторые годы, то, повторюсь, лишь потому, что жизнь и писательство – разные вещи. И еще потому, что, как научила меня Беатриче, роман не терпит незаполненных дней, медленного вызревания событий, миллиметровых и миллиграммовых изменений в теле. Роман требует ускорений, напряжений, драматических сцен.

* * *

Отец припарковался у «Чезари» – популярной траттории на пляже в районе Фоллоники. Я выключила радио, подождала, пока он выйдет, перегнулась к розам и прочитала записку.

«Мои самые сердечные поздравления, Элиза, – было там написано. – Твой папа».

Я зацепилась за «сердечные», потом за «твой». За напряжение, сквозившее за этими двумя словами. Для романа это, конечно, не лучшая деталь, но мы с отцом провели несколько сотен вечеров рядом на диване, вдвоем, глядя в телевизор; а еще в сезон винограда папа мыл мне его по утрам перед уходом на работу. Сколько тележек мы вместе наполнили в супермаркете, сколько новостей обсудили за ужином с бокалом красного вина на каждого; сколько было недель и месяцев, в которые не происходило ничего, но которые в совокупности породили какой-то необыкновенный эффект, раз теперь эта записка так меня тронула.

Я положила ее в карман и побежала догонять отца. Зашла в ресторан, увидела его со спины, услышала, как он просит столик на двоих, и на мгновение даже всерьез подумала обнять его. Потом он обернулся, и я зажалась.

Было два часа, посетители заказывали десерты, размешивали сахар в кофе. Мы заняли место в углу с видом на море. Пляжи еще не работали – они должны были открыться после Пасхи. Пустой берег, заброшенный, без зонтов. Я быстро оглядела другие столики: все парами или семьями. «А мы кто?» – спросила я себя.

– Спасибо, – я показала на машину, имея в виду цветы.

Отец дернул плечами и притворился, будто читает меню.

Мы заказали одно и то же: спагетти с моллюсками и окуня, запеченного в соли. Папа налил воды, и мы помолчали немного; он разглаживал салфетку, я грызла хлебную палочку. Потом он решился заговорить:

– Мне бы хотелось поговорить о твоем подарке.

– Мне ничего не надо. – Я читала «левую» «Манифесто», и моя позиция по вопросу потребительства была очень жесткая.

– Возможно, тебе пора сменить скутер.

Я вытаращила на него глаза: ни за что бы не подумала, что он решит предложить мне нечто подобное.

– Уже нет смысла, – ответила я. – Через год я получу права.

– Но он тебя уже три раза подводил!

Я невольно улыбнулась. То ли записка на меня подействовала, то ли тот факт, что мне уже семнадцать, но, в общем, я сказала:

– Ты откопал мне единственный в Т. «кварц», самый отвратительный на свете; все надо мной смеялись из-за него, а ты даже ничего не заметил!

Папа тоже улыбнулся:

– Это был отличный экземпляр, крепкий и надежный.

Мне вспомнился тот удушающе жаркий день. Мы, должно быть, жили в Т. уже недели две, когда папа постучался в мою дверь, заявляя, что у него для меня кое-что есть. Мама куда-то ушла, Никколо спал. И я решила пойти за отцом – вниз по лестнице, потом на улицу, во двор – только от скуки. Он с гордостью показал мне «кварц». Я оглядела помятый бампер, проржавевшую выхлопную трубу и поразилась, насколько же он уродлив.

– «Спасибо, не надо» – так ты мне тогда ответила. И что «в Биелле никто на них не ездит». К счастью, тут спустился твой брат и убедил тебя попробовать. – Отец засмеялся. – Вот кто тогда воодушевился из вас двоих.

Принесли спагетти. Я, склонившись над тарелкой, осознала, что теперь у нас есть общие воспоминания. У папы и у меня.

– Не буду его менять, – заключила я. С этой колымаги началась моя независимость. – Ты был прав.

Папа кашлянул, вытер рот салфеткой. Но я успела увидеть, что он растроган.

* * *

После обеда мы поехали дальше. Больше часа отец вел машину на юг, упорно скрывая от меня место назначения. В Аурелии он съехал с шоссе, свернув на раздолбанную проселочную дорогу. Дома, фермы, заправки – все следы человеческой деятельности исчезли; осталась лишь монотонная равнина, покрытая каменными дубами. Когда местность вокруг стала болотистой, я заволновалась:

– Куда ты меня везешь?

– Не переживай, чуть-чуть осталось.

Через десять минут появилась большая коричневая табличка с надписью: «Природный парк Сан-Квинтино».

У меня внутри все опустилось.

– Я все варианты перебрал, – сказал отец, заглушив двигатель.

На парковке, кроме нас, было лишь два несчастных автомобиля.

– Купил тебе бинокль 8×42, кепку с козырьком и защитный костюм, чтобы их не беспокоить.

– Кого – их?

– Птиц.

Он шутит, что ли? В те времена я видела мир в черно-белых тонах: поэзия против математики, природа против культуры. Я много говорю о противоречиях, но это теперь; тогда компромиссов не существовало. На третьем году лицея естественные науки были занятием для идиотов, которые коллекционируют бабочек, а вот поэты – да, поэты все в этой жизни понимали.

Папа протянул мне зеленую кепку с надписью «bird-watcher»[18]18
  Орнитолог-любитель (англ.).


[Закрыть], в точности как у него. Я попыталась устроить бунт:

– Ты иди, а я тебя тут подожду, поучу греческий.

Папа вышел, обошел «пассат» кругом, распахнул мою дверцу.

– Выходи, – серьезно сказал он. – Я сыт по горло твоими отказами. Ты слишком закрытая, замкнутая, это нехорошо.

Я, фыркнув, вылезла. Отец открыл багажник и всучил мне брюки и флиску с магазинным ярлыком, а еще пару трекинговых ботинок, тоже совершенно новых: все зеленого цвета, как и кепка.

Я не двигалась с места, пока папа энергично заканчивал приготовления.

– Уже и так поздно, мало шансов встретить сойку. Переоденься и разгрузи рюкзак – возьми только бинокль и флягу, прошу тебя, остальное оставь в машине. Давай!

Птицы превращали его в фанатика. Я огляделась: ни туалетов, ни кафе, где можно было бы переодеться. Забравшись обратно в машину, я, стиснутая сиденьями, стала возиться с новой одеждой. Хоть мы и близкие родственники, но без штанов перед отцом я стоять не собиралась.

Вышла я, экипированная словно парашютист. Отец поправил мне кепку, велел говорить тихо, шепотом, и – «ради бога» – не шуметь. Мы углубились в заросли пробковых дубов. Воздух был влажный, тяжелый. Нашим целевым видом, как принято говорить, была та самая сойка, вернувшаяся из Африки для гнездования и размножения. Любовь заставляла ее терять осторожность и выходить из укрытия: нам нужно было занять позицию и ждать. И все.

Мне гораздо больше нравились коты, чем птицы. Они, по крайней мере, хоть погладить себя давали и приходили на зов. А эти сойки так прятались, что их словно и не существовало. Мы полчаса провели под миртовым деревом. Стоя, в тишине. Папа – прислушиваясь, с наведенным биноклем, максимально сконцентрировавшись. Он узнал морского зуйка, авдотку, прошептал мне:

– Смотри! Скорей!

А мне было семнадцать, и полагалось мне быть не здесь и заниматься совсем другим! Я даже толком не знала, как его держать, бинокль этот чертов. Наверное, с полсекунды я видела какое-то пятно…

Потом мы прятались под миртами еще целую вечность. К половине седьмого мы так и не увидели ни намека на сойку. Я ужасно хотела домой, но папа был так возбужден, что я не решилась ничего сказать.

Мы укрылись в шалаше, чтобы пофотографировать птиц. Папа вытащил из рюкзака свой новенький цифровой «Контакс-Н» с телеобъективом (что особо подчеркиваю, поскольку в дальнейшем он сыграет ключевую роль) и запечатлел десятки редких птиц, находящихся на грани исчезновения. За исключением сойки.

Мы вернулись к реке. Меня до чертиков достало слушать щебетание, попискивание, жужжание насекомых. Отсутствие слов угнетало, грязь и комариные укусы – лучше и не вспоминать.

– Классический случай, – прокомментировал отец, остановившись на берегу. – Поставить цель и не достигнуть ее.

Он заметил цветок. Отложил «Контакс», достал «Поляроид» – тот самый, которым пользовался в прежние, счастливые времена, фотографируя мою мать. Потратил несколько минут, настраивая угол и освещение. Начал считать вслух, словно бедный цветок мог сбежать. И нажал на спуск. Вышла бесцветная карточка. Папа подхватил ее, сунул в блокнот. Через четверть часа она проявится, но отец не станет торопиться: вернется домой, закроется в супружеской спальне, где уже давно спит один, сядет на стул, где, как у любого разведенного мужчины, который упорно не заводит новых отношений, скопилась гора брюк, – и тогда уже перевернет фотографию. Вознося молитвы, чтобы вышло хорошо.

– Теперь едем домой?

– Подожди, я еще одну сделаю.

– Нет! – Я теряла терпение. – Это мой день рождения, не твой.

Папа остановился, взглянул на меня. Наверное, понял, что уже поздно.

– Ладно, пойдем назад.

Мы развернулись – и вдруг услышали шелест. Призыв и ответ с дерева неподалеку. Папа рванулся за биноклем, навел резкость. На его лице расплылась экстатическая улыбка, и он прошептал:

– Эли, это сойки! Самец и самка!

Я тоже навела объектив, стараясь изо всех сил сделать все правильно. Замерла, почти перестав дышать, и различила в перекрестье линз голубое оперение, черный клюв, зоркий глаз, чужеземную и таинственную красоту. Это было настоящее чудо.

И тут у меня зазвонил мобильник.

* * *

Вокруг мгновенно образовалась тишина.

Я бросилась к рюкзаку, торопясь заткнуть телефон.

– Твою ж мать! – закричал отец. Второй раз (первый был, когда мы съели торт с марихуаной) я слышала, как он ругается. – Неужели нужно было объяснить тебе, чтобы ты выключила телефон? Сама не могла догадаться? Черт возьми! Ты помешалась на этой штуке!

Телефон не находился. Ни во внешнем кармане, ни во внутреннем. Ну где же он? Сойка давно улетела. Исчезла с такой скоростью, что, может, она нам вообще привиделась. Наконец телефон нашелся. Папа смотрел на меня с глубоким разочарованием, а я держала в руке телефон, который продолжал звонить.

– Это Беатриче, – сказала я, оправдываясь. – Я должна ответить.

И побежала прятаться за деревом.

– Алло? – Связь была плохая. – Беа, ты меня слышишь?

– А ты где? Ужасно плохо слышно.

Тем утром мы не виделись: Беатриче не пришла в школу, что в тот период случалось часто.

– Моя мама сказала, что хочет поговорить с тобой.

– Что? – Я решила, что не расслышала.

– Мама. – Она выделила запретное слово. – Завтра днем. Приходи, пожалуйста.

– Конечно, приду.

Я не верила своим ушам. Про мой день рождения она забыла, подумала я и тут же почувствовала себя виноватой. Со всеми этими событиями, Элиза, постыдилась бы!

– Поздравляю, – сказала Беатриче. – Сегодня был тяжелый день, но я не забыла. Я тебе даже подарочек приготовила.

У меня на глаза навернулись слезы.

– Завтра увидимся, – пообещала я.

– В три часа в берлоге?

– Ок.

Я положила трубку. Проверила новые сообщения – ничего. Никколо точно забыл. Мама прислала эсэмэску в восемь утра, перед сменой, потом еще одну в обед. Она от них просто тащилась и постоянно слала мне «ЯТЛ».

– Убери его, – приказал отец, когда я появилась из-за дерева. Он, конечно же, ненавидел эсэмэски. – Выключи, – яростно прибавил он. – Будь проклят тот день, когда я тебе его купил!

Я не стала выключать, а поставила беззвучный режим. У меня была «Нокиа-3310», как у всех тогда. Я упросила папу подарить мне ее, я умоляла его, потому что, хоть и изображала из себя панка, смелости быть не как все мне все же недоставало. На Рождество папа нехотя уступил. И вот теперь мы поссорились.

Было очень неприятно. По пути к машине мы не обменялись ни словом. Папа больше ни на что не обращал внимания. Страничка в блокноте, где он записывал, что удалось заметить за сегодня, осталась полупустой. Я ощущала себя в ответе за это.

В машине я даже не осмелилась включить радио. Сидела не шевелясь и держала руку с телефоном в кармане. Незаметно ощупывала его, поглядывала на экран: хоть бы загорелся! Одно сообщение, один звоночек! От него. Почему отец не понимает, что это для меня жизненно необходимо? Быть доступной для звонка, по крайней мере, в день рождения.

Мы вернулись домой, и я заперлась у себя в комнате. И первым делом – не снимая грязных ботинок и пропотевшей кофты, не помыв рук и не утолив жажды, – я включила компьютер. Свой. Еще один чудесный подарок отца.

Я нетерпеливо ждала, пока он загрузится. Каждая папка означала боль и удовольствие, страх и надежду. Вот чем я теперь занималась каждый вечер до ночи. Делала уроки, ужинала, смотрела с отцом телевизор – и закрывалась у себя. Но теперь уже не одна.

В папке «Документы» хранились сотни вордовских файлов, заполненных громкими прилагательными, неиспользуемыми существительными, довольно нелепыми, на мой нынешний взгляд, метафорами, однако в то время все это подтверждало, что я писательница. Я погружалась в них, купалась в них, упивалась ими. Ничего не смыслила в писательстве, но мнила себя соблазнительницей. Еще там была особая папка, защищенная секретным паролем. Называлась она «Переписка».

Я уже говорила, что изменилась. Стала продвинутой в плане технологий, не писала больше ручкой на бумаге. И даже коннектилась к интернету по ADSL-модему, который не шумел и не занимал телефонную линию; впрочем, старыми моделями никто уже не пользовался. Но я не блуждала в сети. Сидела неподвижно. Для меня быть в другом месте означало быть в прошлом, а не в будущем. И тем не менее в моей жизни появился почтовый ящик. Электронный.

Папа убедил меня в его полезности и как-то в воскресенье попросил придумать для него логин, после чего зарегистрировал меня на сервере Virgilio. Из всех возможностей интернета я выбрала только почту. И общалась там лишь с одним человеком.

Мы писали друг другу каждый вечер.

Опасные, непроизносимые вслух вещи.

И когда один из нас не отвечал сразу же, телефон вибрировал от звонков. Под подушкой или рядом с кроватью, он продолжал трезвонить до трех, четырех ночи в подтверждение того, что мы не можем заснуть, что мы должны думать друг о друге, должны встать и написать еще что-то. И что эта «Нокиа» – настоящее орудие пыток.

В течение дня мы блестяще умели игнорировать друг друга. Но в 22:30 начинали ждать писем. У экрана все становилось допустимым: любое заявление, любое действие. Мы доходили до предела при помощи одних лишь слов, после чего спать уже было невозможно. И приходилось продолжать. По телефону, по почте.

В голове старой отметиной всплывает его адрес, и я умильно улыбаюсь: [email protected].

* * *

Я была morante86, и у меня была грудь.

С тех пор как она появилась, в школе меня называли Элизой.

За два года я вытянулась на пять сантиметров, и под джинсами брата вполне недвусмысленно проступали бедра и задница.

Прибавлю еще, что в 2003-м в Т. никто из моих знакомых не делал пирсинга. Никто. Я же могла позволить себе позабавиться, высунув язык и постучав шариком по зубам, ощущая себя при этом крутой телкой. На шутки парней, не блиставшие оригинальностью и всегда одного содержания (наверно, классно теперь минет делаешь), я реагировала высокомерной гримасой и поднятым средним пальцем. Я красилась, читала «Манифесто», а Энцо сделал мне каре и укоротил челку. Беа божилась, что я – вылитая Ума Турман в «Криминальном чтиве». Настоящая революция!

И все же я не изменилась.

С отпечатавшейся в голове палацциной Пьяченцей, с беспокойной материнской кровью в жилах, с нашей перекошенной семейной историей, полной дыр, грудь уже ничего особо не решала. И пирсинг тоже.

Я была все той же неудачницей, которая по субботам сидела на мысу и читала «Так говорил Заратустра», делая вид, будто что-то понимаю, а вечером возвращалась домой. Вместо того, чтобы, наоборот, гулять до ночи, танцевать на стойке, напиться, закрыться в туалете и выкурить косяк, с кем-нибудь целоваться. Нет, не с кем-нибудь: с Моравиа, которого я тут все обхожу стороной, хотя и так понятно, кто он.

Я не стала встречаться с Лоренцо. Вместо этого я наблюдала, как он вернулся к Валерии, потом замутил с другой, изменил и этой, – а я даже пальцем не шевельнула, чтобы как-то вмешаться. Я фантазировала, фантазировала, фантазировала – в порту, на краю волнореза, на высокой и плоской гранитной плите. Ветер в страницах, ветер в волосах – настоящая романтическая героиня. Отчаянно бегущая от реальности.

Я была уверена, что не переживу ту катастрофу под дубом двухлетней давности, тот стыд и неуверенность, неубиваемое чувство вины за то, что была собой. Я не дала себе прожить то, о чем мечтала: раздвинутые бедра, шарящие по телу руки, просачивающиеся внутрь пальцы; как мы вдвоем с ним в машине на бельведере, как целуемся с языком. И чтобы все знали.

Теперь он уже трахался с другими.

Но каждый вечер писал мне.

И я каждый вечер отвечала.

Он был Моравиа, я – Моранте.

Которых мы, кстати, даже не читали. А выбрали лишь из-за ореола страсти на их совместных портретах. Из-за фотографий! И это уже ни в какие ворота… Мы играли в знатоков литературы. В те времена, когда в интернете все назывались как-нибудь вроде «кошечка86» или «лора84», мы считали себя не такими, как все; единственными, кто познал истину. Мы были тяжеловесны, знаю, и немного нелепы.

Тогда, одиннадцатого апреля, я зашла в почту, умирая от жажды и одновременно еле сдерживаясь, чтобы не описаться, ибо не могла больше ждать ни минуты (и уж тем более терпеть до 22:30).

Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он мне написал. Страница грузилась с обычной для тех времен невыносимо черепашьей скоростью. С прыгающим сердцем я уставилась на экран. «У вас одно непрочитанное сообщение».

Он не забыл! Я ощутила прилив невыразимого счастья. Время – 15:05, тема – «С Днем рождения, любовь моя!»

Он не остался ждать меня сегодня у школы, не посадил в свой «гольф», который родители подарили ему на восемнадцатилетие. А почему он должен был? Я сама установила эти мерзкие правила: только слова, никаких тел.