Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

9
Адресат отсутствует

Прошло несколько дней. Каждое утро я заезжала на школьную парковку и кружила, кружила, и не торопилась парковаться. Зияющая пустота в желудке; мучительные, незнакомые прежде мурашки от висков до паха. Я исподтишка сканировала другие скутеры: может, он здесь? Дни стояли прозрачные, как часто бывает в приморских городках зимой. Тихое, спокойное вне сезона побережье; холодный ясный свет грациозно ложится на мыс. На глади моей жизни ни морщинки. Расписание, маршруты – ничего не изменилось. Парты, классы – все на своих местах.

Я входила в школу с колотящимся сердцем. Даже по дороге в туалет ребра сдавливало страхом, хоть и было ясно, что здесь я его не встречу. Я держалась подальше от третьего этажа, от дворика с курильщиками – и отчаянно хотела его видеть. Только об этом и думала. Все чувства были напряжены до предела. Беатриче на занятиях подталкивала меня локтем, не давала покоя вопросами в тетрадке: «Ну что?»

А ничего. Я серьезно решила, будто это письмо способно что-то сдвинуть с места? Может, Лоренцо его и не видел даже. Уборщица нашла прежде и выкинула. Или он его достал, развернул и сложился пополам от смеха на первой же строчке. И послал его в корзину – ура, баскетбольный трехочковый! Или даже еще хуже: прочитал перед всем классом вслух. И теперь на пороге нашего четвертого «В» вот-вот возникнут его друзья, распевая: «Шлюха, шлюха!» Разоблачат меня.

Боже мой, на какой риск я пошла!

Однако ничего такого не случилось. Лоренцо вместо уроков часто проводил время в учительской, беседуя о политике; на переменах курил со своей компанией на пожарной лестнице – по информации, тайно добытой Беатриче, которая против моего желания настойчиво выслеживала, подслушивала, расспрашивала. В час двадцать он выходил из школы и беззаботно уносился прочь на своем черном «фантоме». Вторник, среда, четверг, пятница, суббота.

Воскресенье я провела, валяя дурака в постели. Спрашивая себя, где он сейчас, что делает, с кем. Пока мой отец старательно начищал свой бинокль в ожидании прилета соек (через три месяца), я, окопавшись у себя в комнате, слушала Adam’s Song и смотрела в потолок, а мое тело горело в огне.

Лоренцо не был вымышленным персонажем, воображаемым другом. Он был реален. Встречался с девушкой. Как раз сейчас они, возможно, гуляют вместе по главной улице – влюбленные, официально помолвленные. Или укрылись за каким-нибудь утесом. Или под одеялом, в какой-нибудь комнате. Чем они занимаются? Раздевают друг друга? Эта мысль сводила меня с ума. И все мое тело – сердце, ноги, живот – сгорало от нетерпения, от жизненной необходимости увидеть его.

Я встала, наплела отцу про несуществующую договоренность с Беатриче, села на свой «кварц» и поехала его искать.

На набережной. На покрытых водорослями песчаных пляжах. На Железном пляже. В порту. Я останавливалась на углу боковых улиц, впадавших в проспект, кишащий моими сверстниками. Шпионила за ними. Они были увлечены прогулкой, неуклюжими ухаживаниями, с промасленными пакетами с картошкой фри в руках, первыми сигаретами в неловких пальцах. А я – словно за стеной, отгорожена от всех. Я никому не принадлежала. И отчаянно желала найти его. Одного на какой-нибудь скамейке. Я клялась, что если это случится, то я найду в себе смелость сесть рядом, поцеловать его, сделать что угодно, лишь бы он не вернулся к своей Валерии. Что она с ним делала? Что умела? Какие же глупости проносились у меня в голове! Я ехала дальше, и ледяной ветер забирался под шлем и резал глаза. Завидев черный «фантом», я каждый раз оживала, возбуждалась. Остановка на заправке, несколько литров высокооктанового бензина в бак – и снова в путь, рыдая из-за человека, о котором не знала ничего, кроме того, что он читал Серени.

Домой я в тот вечер вернулась в таком напряжении, что у меня раньше времени начались месячные. Я побежала к себе за прокладками, которые прятала в ящике с бельем. Пусто: закончились. Вернулась в коридор к сумке, достала бумажник, открыла: ничего. Я все потратила на бензин. Сколько часов меня не было?

Папа выглянул из кабинета, заметил мое смятение:

– Случилось что-нибудь?

Я могла бы просто попросить его: «Дашь мне денег?» – «А зачем тебе?» – поинтересовался бы он. И я могла бы ответить как есть: «В аптеку надо, за прокладками. Мне четырнадцать, у меня уже менструации, вообще-то, я больше не маленькая девочка, которую ты не знал!»

– Ничего, – отрезала я, не глядя на него. Ушла в ванную, закрылась на ключ, нарвала ваты, завернула в бумажный платочек и кое-как пристроила в трусах.

«Мама! – взывала я, сидя на унитазе. – Здесь такой дурдом, я больше не могу».

Выйдя из ванной, я поглядела на телефон, на трубку. И не подняла ее: ведь если она не ответит, я не переживу эту ночь.

Я дотянула до утра. В понедельник я убедила себя, что письмо нашли сотрудники школы. Ну и хорошо: нет ничего более пафосного, чем послание, спрятанное в парте. Что за идиотизм, кто так вообще делает? Только тот, у кого нет больше матери, а есть скверная подруга вроде Беатриче. Бумага – хрупкий носитель, слова – средство ненадежное. С какой стати парень вроде него – гордость лицея, мальчик из элитной семьи – должен на меня клюнуть? Я вспомнила Бритни Спирс – как она изгибалась, виляла бедрами. А у меня между ног была прокладка ручной работы.

Прошла еще неделя. Беатриче перестала меня дергать и выслеживать Лоренцо на переменах. Буря миновала. Разрушительное природное явление разыгралось и умерло внутри меня, практически в воображении.

Первого декабря я задержалась до половины второго, заканчивая сочинение. Педантично перечитала его дважды. Потом вручила синьоре Марки, которая любезно задержалась ради меня.

– Сколько же ты пишешь, Черрути. Я знаю, кем ты хочешь стать, когда вырастешь.

Она знала, я нет. Я вышла из школы последней. На парковке остался только мой «кварц». Доставая из кармана ключ, я издалека увидела на сиденье что-то белое.

Я замедлила шаг. Ноги будто превратились в мешки с песком. Сердце, с которым я ничего не могла поделать, гулко, точно в пустом ящике, застучало в грудной клетке.

Я надеялась. И не осмеливалась надеяться.

Я желала этого всем своим существом. И страшилась.

Конверт. Запечатанный.

С затуманенными адреналином глазами, с пережатым дыханием, я открыла его дрожащими руками. Внутри была записка.

С текстом, нацарапанным карандашом:

Завтра в 15:00.

В конце виа Рипамонти начинается тропинка. Оставь там скутер и иди пешком, пока не дойдешь до лужайки с огромным дубом. Буду ждать тебя там.

Лоренцо

Я снова сложила листок. Сунула письмо вглубь рюкзака. Села на скутер, тронулась, вдавила газ в пол. Я не ощущала ничего – только улыбалась, и все. Не замечала пролетающих мимо холмов и моря, словно их и не было. Я парила по улицам Т. в сторону дома, словно в раю.

* * *

– Он ответил.

Беатриче на другом конце провода торжествующе воскликнула:

– Я же говорила! И что там?

Скорчившись на полу с прижатой к уху трубкой, чтобы ни единого звука не доносилось в гостиную, где отец сидел и что-то читал, я прошептала:

– Он хочет увидеться завтра.

О месте встречи я умолчала.

– Что ты собираешься надеть?

Я не думала об этом.

– Эли, это имеет решающее значение.

– Но у меня ничего нет.

– Ты не можешь явиться туда оборванкой из детдома, как обычно. Это язык! Ты общаешься посредством одежды, которую носишь.

Я с трудом общалась даже посредством голоса.

– И что мне делать?

У меня не было помады, стрингов, обуви на каблуках. Вдруг я ощутила, что это свидание мне не по силам; мы с реальностью были в совершенно разных весовых категориях. Я поняла, что единственная причина, по которой Лоренцо захотел увидеться, – это мое вранье в письме: он купился, уверился в том, что я опытная, раскованная, готова на любые безумства. Какой кошмар.

– Ты должна заехать ко мне перед свиданием. Я тут что-нибудь наколдую.

– Я не пойду… – Отчаяние придало мне смелости: – Я еще девственница, я там все наврала.

Беатриче, вздохнув, замолчала. Я представила, как он будет разочарован, обнаружив, что я блефовала. Он уйдет навсегда, оставив меня там. И я больше никогда не выйду из дома.

– Ты все равно пойдешь к нему, врушка, – скомандовала Беатриче. – Оказывается, ты не так глупа. Значит, справишься. И потом, ты даже не представляешь, на что ты способна! Он дар речи потеряет. И Валерия исчезнет.

Она была так устроена. Все превратить в соревнование, найти противника, которого можно унизить, уничтожить. Неудивительно, что ее не любили. Я – случай нетипичный, вне всяких состязаний, но даже со мной в тот день это сработало: Беатриче убедила меня, упомянув Валерию. Убедила в том, что я тоже могу жить как она, как все остальные. Могу попытаться.

– Полчаса: заходишь Золушкой, выходишь принцессой, – пообещала она и велела мне прийти на следующий день в 14:10.

А я хотела, чтобы вместо нее со мной была мама. Накануне мы говорили с ней всего десять минут, и я почувствовала, что там что-то не так. Она была рассеянной, обрывала фразы, словно пьяная. Отец от разговора с ней тоже весь извелся, встревожился, как и я. Вырвал у нее обещание:

– На Рождество приедете? Для Элизы очень важно провести его вместе. Можете остаться до Нового года, до Эпифании, как хотите. Пожалуйста.

– Что она сказала? – спросила я, едва он положил трубку.

– Похоже, согласилась, – ответил отец и, пытаясь успокоить меня, выдавил улыбку, которая вышла довольно печальной.

Я ухватилась за это «согласилась», игнорируя «похоже». Я не справлялась одна, я отчаянно нуждалась в ней. Без нее повсюду были пустоты, в которые я проваливалась: на уровне груди, бедер, на полу под ногами. Если бы я сейчас зашла в гостиную и увидела, как она сидит там на диване, переключая каналы, я бы рассказала ей про Лоренцо? Спросила бы совета? Нет, мне нужно было лишь сидеть у нее на коленях, обхватив руками за шею. «Ты меня любишь?» И слушать, как наполняется ее голосом ответ – утвердительный, однозначный.

Но ее со мной не было. Была Беатриче.

Второго декабря я, согласно ее инструкциям, спряталась за баком с сухими ветками с боку гаража и стала ждать. В 14:10 дверь поднялась ровно настолько, чтобы я могла пролезть на четвереньках, и потом сразу опустилась. Беа встретила меня в халате, с очищающей маской из глины на лице. Она спешила и сделала мне знак следовать за ней – тихо, бесшумно: в доме шли напряженные приготовления к какой-то поездке. Мы заперлись у нее в комнате, и я ошеломленно застыла при виде распахнутого шкафа, набитого снизу доверху, – туда словно два магазина одежды втиснули. Беатриче усадила меня на стул перед зеркалом. Стола у нее не было – зато был туалетный столик. Чтобы сэкономить время, она заранее разложила на нем тени, пудры, карандаши и помады, все в огромном количестве.

– Мне ничего этого не нужно, – сказала я.

Беа ткнула пальцем в зеркало, вынуждая меня взглянуть на свое отражение.

– Видишь? У тебя ни одного прыщика нет, – изрекла она. – Уже из-за одного этого нужно считать себя счастливицей и научиться нормально краситься. Не прячься, покажи себя! Ты должна сказать: «Я крутая телка. Смотри, Лоренцо, и изнемогай».

Я глянула на свое бесцветное лицо, на броские цвета помады. И скептически заметила:

– Я буду как клоун. Я же не ты.

– Все могут быть как я.

И на этой фразе нужно задержаться. Беатриче действительно произнесла ее: вот она здесь, в моем дневнике. Я прямо вижу перед собой ее лицо, уверенное, властное. Как оно выговаривает эти слова, которые теперь, по прошествии времени, выглядят бесстыднейшей ложью.

Все могут быть тобой, Беатриче? Издеваешься? Ты их когда-нибудь считала – этих девушек по всему миру, которые подражают тебе, гонятся за тобой и неизбежно терпят неудачу? Девочек, которые мечтают стать похожими на тебя, когда вырастут, что невозможно. Жаль, ты не видела, как я регулярно пыталась сделать селфи. И, знаешь, в итоге я всегда сдаюсь, потому что не выдерживаю сравнения с тобой.

Итак, вернемся снова в тот день. Я залезла на стул, напряженно прислонившись к спинке и вцепившись руками в подлокотники.

– Не хочу ничего менять. Только понять, нормально мне так или нет.

– Нет, не нормально. Тебе нужен цвет.

– Что?

– Вот это. – Беатриче взяла коробочку, показала мне: – Не бойся, оно не кусается. Это просто пудра, которую наносят на скулы. – Она начала терять терпение. – Это блеск, это тушь – необходимый минимум, если хочешь пойти на свидание. Иначе можешь и дальше зарастать мхом в своей комнате.

– Но это будет обман.

– Да? А в письме все было правдой?

Я сдалась. Закрыла глаза и позволила ей делать свое дело. Беатриче принялась за мои губы, щеки, веки. Снизу долетали обрывки дискуссий насчет того, кто должен ехать с сестрой Беатриче, а кто остаться дома; насчет сумки – какую взять; насчет игровой приставки – нужно выключить. Возражения, оскорбления, взрывы гнева: «Беа, Беа, всегда только Беа! Это нечестно, мы из-за нее вечно выходные теряем!» Да, в этом доме тоже, наверное, непросто живется.

– Теперь можешь на себя посмотреть.

Я ничего особенного не ожидала – ведь я просто удовлетворила прихоть подруги. Но когда увидела себя в зеркале, испытала настоящий шок.

– Ну что, неплохо я справилась? – подмигнула Беатриче. – С самой первой секунды, как я тебя увидела, помнишь? В ресторане. Я подумала: «в ней что-то есть». И вот, пожалуйста, это самое «что-то».

Сколько мне теперь было лет? Семнадцать, восемнадцать? Зовущие губы, почти как у Бритни Спирс; глаза, подведенные черным, уже не кажутся детскими. Мне словно действительно внушили, что я «крутая телка».

– Теперь остальное, и через две минуты мне надо смывать маску. Вставай, я посмотрю, как ты выглядишь.

Я поднялась со стула. Беатриче, поставив меня перед зеркалом в полный рост, под яркий беспощадный свет, присела, изучая мою фигуру.

– Толстовка, в общем, ничего.

– Это Pennywise!

– Без разницы. Агрессивная, оставим ее. Но джинсы – ни в коем случае. – Она поднялась, обошла вокруг меня. – Не видно задницы, а задница – это очень важно. Ты не оставляешь мне выбора.

Никогда этого не забуду. С этой маской на лице, которая уже высохла и потрескалась вокруг носа и рта, Беатриче взяла стул, поставила перед шкафом, забралась на него и принялась вытаскивать с верхней полки пакеты с какими-то свитерами, детский лыжный комбинезон, блестящий балетный купальник. Пока не достала их.

– Ты что! – остановила я ее.

– Я тебе обещала.

– Они твои; они только тебе подходят.

Она пристально взглянула на меня:

– Ты наденешь их первой. Так будет справедливо.

Она уложила краденое на кровать. Несколько секунд мы молча смотрели на них; они ослепляли, оглушали, соединяли нас до самых глубин, в которых сейчас происходили трансформации.

С лестницы донесся властный голос:

– Беатриче! Ты готова?

– Да, мама! – крикнула Беа и обернулась ко мне: – Давай, надевай их!

Я больше не сопротивлялась. Сняла штаны из Биеллы, бросила на пол, надела джинсы. Метаморфоза была очевидной.

Беатриче кивнула. Она была Франкенштейном, я – ее созданием.

Схватив мою руку, она снова потащила меня вниз, подняла дверь гаража, вытолкнула меня наружу. Я крадучись побежала вдоль калиток и изгородей к своему «кварцу», припаркованному на три дома дальше, поскольку выяснилось, что мама Беатриче «не в восторге» от ее новой подруги. Я отвлекала ее дочь от подлинных целей. Не умела ни одеться, ни причесаться. И потом, какие тайны кроются за моим переездом сюда? Наша дружба, переместившись в подполье, стала еще более нерушимой. А я даже не успела поблагодарить ее, подумала я, усаживаясь в седло.

* * *

Ангар, одинокий домик, дальше – ничего; леса и поля. Я заранее нашла в справочнике виа Рипамонти и запомнила дорогу: последний перекресток на выезде из города.

Я добралась до него, свернула. Я задыхалась. Поехала, то ускоряясь, то замедляясь, по дороге, взбиравшейся на холм. Каменные дубы, можжевельник; цветов нет – зима. В воздухе висел терпкий запах опавших листьев. Я сомневалась, что дорога правильная. Теперь я с ностальгией вспоминаю те ощущения: приключение, неизвестность, никто за тобой не следит, никаких GPS и камер, никто не позвонит и не испортит твой побег.

Дорога уперлась в потрепанную ветрами площадку. И в центре действительно стоял «фантом» Лоренцо.

Я припарковалась, заглушила мотор, сошла на землю. И, видимо, в тот миг я осознала, что самые яркие моменты жизни – когда есть риск, опасность, – это словно маленькая смерть.

Я увидела тропинку и пошла сквозь кустарник в своих «Сваровски», со своими короткими волосами, которые упорно подстригала все в той же парикмахерской, что и на Феррагосто, и со своим взрослым макияжем. Я продвигалась все дальше; заросли были густые, спутанные, невысокие, а тропинка – словно тонкая карандашная линия. Чего ты ждешь от этой встречи, Элиза? Чего желаешь? У меня еще было время повернуть назад, все отменить. Но я знала только, что должна потерять девственность. Любовь была абстракцией, чем-то смутным и непонятным, и при этом, по-видимому, чем-то сложным и мучительным. А вот мое тело находилось здесь и сейчас и было вполне реальным.

Кустарник расступился. Показалась солнечная поляна, идущая под уклон, защищенная от бушующего, пробирающего до костей мистраля. Я тут же узнала дуб: роскошный, вечнозеленый, высотой метров сто. Под дубом сидел, прислонившись спиной к стволу, Лоренцо.

Он увидел меня и не двинулся с места.

Я тоже.

Несмотря на расстояние, я ощутила плотность его взгляда: словно пальцы пробежались по одежде, приподнимая края. Как в то утро в библиотеке. Только теперь вокруг на многие километры никого не было.

Я была вольна сбежать, исчезнуть. От него, вместе с ним.

Наконец Лоренцо поднялся и пошел мне навстречу.

– Я думал, ты больше не хочешь меня видеть, – сказал он, подойдя вплотную.

Пять или шесть сантиметров разделяло наше дыхание. Я была жива, жива настолько, что если бы он коснулся меня, то взорвалась бы. И он коснулся, взял мою руку в свою:

– Пойдем.

И повел меня вперед, сквозь высокую буйную траву, к самому дубу.

У корней был разложен плед. Еще я увидела горный рюкзак, свернутое одеяло, бутылку водки со вкусом персика и два пластиковых стаканчика.

– Не особо романтично, знаю, – прокомментировал он.

Прерывистый вздох, неожиданный румянец на щеках; несколько потных прядей приклеились к вискам. Он и правда сказал «романтично»?

Он опустился на колени, потом сел скрестив ноги. Я узнавала эту скованность: такую же, как у меня. Тот же страх ошибиться, оттолкнуть, а не привлечь. Я молча осталась стоять.

– Пожалуйста, давай ты сегодня будешь разговаривать? – Он улыбнулся, стараясь не выглядеть беззащитным. – Садись, а то я чувствую себя неловко.

Я оглядела клетчатую ткань, упавшие сверху листья, двух карабкавшихся по краю пледа муравьев.

У меня получилось сесть. Лоренцо показал на край холма на западе; я поглядела в ту сторону и увидела море. Маленький кусочек – темно-синий, бушующий. Руки у меня дрожали, и я подсунула их под себя. Джинсы врезались в ладони.

– Прости, что я так долго не отвечал. Меня твое письмо просто убило, я себя таким ослом почувствовал. Тысячу раз принимался за ответ, но все было не то. Все порвал.

– Ничего страшного, – ответила я и тут же пожалела об этом. Нельзя мне говорить: только открываю рот – сразу лезут банальности одна хлеще другой.

Он задел мой локоть своим, случайно. Я ощутила движение воздуха, когда он повернулся ко мне. Ощутила его взгляд на своем ухе. И тоже повернулась, попыталась поднять на него глаза.

– Ты классно пишешь, ты в курсе?

Я сглотнула.

– Я тебе завидую. Я-то до этого думал, что я крут. А ты меня отрезвила. – Он засмеялся, снова посмотрел на море. – Но ты не виновата. Мне отец каждый день повторяет, что писательство – это не профессия.

Было больно. Быть там и не знать друг друга. Все слова на свете вдруг стали плоскими, бесполезными. Я хотела расспросить его об отце, о матери; ссорятся ли они, как мои? Но в то же время меня это совершенно не интересовало. Я желала лишь, чтобы он коснулся меня, нарушил границы, утолив мою необъяснимую потребность ощущать его рядом. Чтобы он просто был.

– Давай я открою водку.

Лоренцо потянулся за бутылкой. Я ее еще ни разу не пила, но часто видела, как брат с друзьями доводят себя до совершенно жалкого состояния, поглощая эту штуку. Лоренцо неуклюже подал мне стаканчик. Там было больше половины. Я поднесла его к губам, и от одного только запаха желудок свернулся в трубочку. После этого я двадцать лет не могла даже смотреть на полки с водкой в супермаркете, в особенности с персиковой; однако второго декабря двухтысячного года в четыре часа пополудни на вершине холма я сделала глоток – и лицо свело гримасой. Лоренцо ободряюще улыбнулся мне. Я подождала, пока он тоже выпьет, и попробовала снова. Сделала второй глоток, оказавшийся еще более тошнотворным. Потом еще, и еще. И Лоренцо тоже. И после десятого глотка я повалилась на спину, хохоча как сумасшедшая.

Из-за волнения дома я не пообедала. Лоренцо лег на бок, навис надо мной. Солнце еще не село; рассекаемый ветвями свет становился текучим, оранжевым.

– Ты такая красивая. – Его голова загородила обзор. – Красивая. – Он лизнул палец и повел его по моему веку, по щеке, по губам. – Даже без всего этого макияжа.

Я стала защищаться:

– Ты зачем меня сюда позвал?

Лоренцо снова сел. Заговорил серьезно:

– Я хотел вернуться и извиниться за то, что тогда сбежал, но не смог. Сто тысяч раз прошел мимо библиотеки. Потом начал замечать на парковке «кварц» и быстро понял, что это твой. Я шпионил за тобой, когда ты ездила по пляжам, и даже два раза провожал до дома вечером. Но клянусь, я не опасен!

Я представила, как он едет за мной, пока я ищу его.

И чуть не заплакала от этого открытия.

Но сумела сдержаться.

– Зачем? – снова спросила я.

Лоренцо взял стаканчик – не имело значения, свой или мой, – и опрокинул в себя все, что там оставалось. Заставил и меня сесть и сделать то же. Я подчинилась – и у меня перехватило дыхание; горло горело, небо и деревья мельтешили перед глазами, точно кукольный занавес из папье-маше.

– Потому что ты не такая, – ответил он пьяным голосом, – как все остальные девчонки в Т., и как все девчонки, с которыми я знакомился на каникулах. Потому что ты читаешь, у тебя короткие волосы и амфибии с железными носами. Потому что ты меня притягиваешь и пугаешь, и с тобой я не могу себя контролировать.

Он схватил мою руку и положил себе между ног. Это уже был не мой брат, игравший со своей струей в туалете. Я почувствовала там большое, твердое. Потрогала.

– У тебя есть девушка.

– Да, есть.

Я убрала руку. Глубоко вздохнула, припомнила, что говорят в фильмах:

– Ты хочешь со мной трахнуться.

Лоренцо глядел на меня с какой-то неопределенностью в глазах. Я поняла, что мое обвинение соответствует истине. Он казался много старше, у него был кадык, светлая щетина на подбородке, бугор спереди на джинсах. Вещи, которых у меня не было, которых я не знала, которые и волновали, и манили.

– Трахнуться – неправильное слово, – сказал он и попытался меня поцеловать.

Почему? Разве я хотела чего-то другого?

Без сомнений и сожалений: я уже решила сдаться. Превратиться в такое место, где он мог бы потеряться, а я стать другой. Печально, что я так и не прочитала «Ложь и чары».

– Я соврала, – призналась я. – Я этого еще не делала.

Лоренцо просиял:

– Я тоже.

Солнце уже начинало закатываться за Корсику. Поднялся ветер. Лоренцо заливал мне рот слюной, а я была устрашающе счастлива. Что я первая. Что мы играем на равных. Я сняла с себя куртку, толстовку. И с него тоже. Я чувствовала себя свободной; он трогал мою грудь, и его ладонь была там, где еще никому не позволялось быть.

– Я возьму одеяло, – сказал он. – И допьем водку.

Я смотрела, как он встает, берет бутылку, достает что-то из кармана рюкзака. Мы были заодно. Я напилась, но соображала четко. Мы безмолвно подписали это соглашение. Что было совсем не просто, потому что он – мужчина, а я – женщина. Мы разные, и нам пришлось постараться. А еще я ощущала эту пустоту внутри, там, внизу; и это было не мимолетное чувство, а постоянная потребность. И он должен был войти туда, снять с меня этот груз. Я больше не хотела быть ребенком, не хотела быть не как все, не хотела чувствовать себя изгоем. И вот, как только я все это подумала, вернулся Лоренцо и накрыл нас одеялом.

* * *

В тот вечер я позвонила матери.

Я вернулась домой в половине восьмого и прошла прямо на кухню. Не помыв даже рук, распахнула шкафчик. Нашла баночку с шоколадно-ореховой пастой, пачку сухарей. Этим и поужинала – натрескалась до отвала, сидя за столом без скатерти, с выключенным телевизором, уставившись невидящим взглядом на цветочный мотив занавесок. Папа все предлагал приготовить мне пасту, рыбу, что-то приличное. Я не реагировала.

Утолив голод, я вышла в коридор. Не снимая вымазанной в земле и траве одежды, взяла трубку. Набрала код города, 015, потом номер. Линия была свободна. Я считала гудки: до восьми.

– Алло?

– Привет, мама.

– Дорогая, как ты?

– Плохо.

– Что ты говоришь?

– Я хочу, чтобы ты вернулась. Или я сама приеду, мне пофиг. Я хочу, чтобы ты была со мной, чтобы мы жили вместе.

Молчание.

Отец застыл в дверях кухни, прислонившись к косяку, безвольный, точно швабра. Меня не волновало, что он все слышит.

– Я завтра возвращаюсь в Биеллу.

– Милая, мы с твоим отцом уже это обговорили. Мы приняли решение ради твоего блага.

– Моего блага? Хрена лысого!

– Элиза, ты должна учиться там, это важно для твоего будущего. Ты должна жить нормальной жизнью, спокойно, чтобы тебе кто-то помогал с учебой.

– Ты меня бросила, – прервала ее я. – Отделалась от меня. Даже на Рождество не хочешь приехать. Но почему? Почему ты меня совсем не любишь?

Я разразилась рыданиями.

Отец пошел было ко мне, но я предупреждающе выставила руку.

– Я тебя люблю, Элиза, ты даже не представляешь себе как. Думаешь, мне легко больше не видеть, как ты бродишь по дому? Думаешь, весело лежать на диване и не чувствовать, как ты сидишь рядом, на своем месте? Не покупать тебе картофельные палочки, не смотреть вместе телевизор? Думаешь, я не скучаю? Я привыкла ходить с тобой в магазин, ужинать вместе, знать, что ты сидишь, читаешь. Твоего брата дома не бывает, я все время одна.

– Но не так, как я! – яростно возразила я. – Ты не можешь равнять нас, это ведь ты моя мама!

– Я не особо преуспела, – услышала я слабый смешок, далекий, за пятьсот километров отсюда. – Создала тебе массу проблем – не нарочно, но это все равно моя вина. И я не хочу испортить тебе еще и лицей. Твой отец позаботится о тебе гораздо лучше.

– Очень удобно! – гневно крикнула я. – Что мне за дело до этой тягомотины? Я тебя уже два месяца не видела!

– На Рождество я приеду. Обещаю.

– Этого мало. Ты не можешь перестать быть моей матерью.

Я услышала, как она плачет.

Папа подошел обнять меня.