Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

28
Дождь в сосновом лесу

В конце сентября мама, папа и я забрались на скалы в порту и сидели на самом высоком камне, глядя, как отплывают корабли; они пили пиво, а я фруктовый сок.

– Что ты решила? – спросил отец.

Мы уже много дней обсуждали варианты, вернее, всего три возможных варианта: остаться в Т., записаться в ближайший университет и мотаться туда; вернуться в Биеллу к маме, записаться на литературный в Турине и тоже мотаться; или же вернуться в Болонью и найти подходящее жилье для студенток с детьми. В любом случае одной мне было не справиться.

Я сидела между ними, овеваемая ветром, без намека на живот, несмотря на трехмесячный срок; даже еще похудела из-за тошноты. Разглядывала последних туристов, отправлявшихся на Эльбу и Корсику. Я заметила их, потому что они были ужасно одеты – в шлепках, в шортах. И Беатриче до сих пор была повсюду – в моем взгляде, в окружающем меня пейзаже; мне все время приходилось ее прогонять. Я не имела ни малейшего понятия о том, что ждет меня впереди, – боль во время родов, кормление по часам, бессонные ночи казались преувеличением. Я помню, как сирокко набрасывался на мою юность, помню закат, окрасивший оранжевым будку береговой охраны, тучи чаек, сопровождавших паром на Портоферрайо, и свое переполненное отвагой сердце: нет, Беатриче, я не дам тебе выиграть.

– Я вернусь в Болонью, – ответила я.

Родители помолчали. Мама заговорила первой:

– Правильно. Это город, который ты сама выбрала.

На самом деле выбрала его не я, а некий Давиде, которого я даже не знала и который теперь, вероятно, сражался вместе с индейцами, а может, бомжевал на виа Петрони. Это было не взвешенным решением, а лишь желанием: я хотела вернуться на виа Дзамбони, где впервые ощутила себя на своем месте, учиться в университете под глядящими с потолка лицами на фресках, проходить через пьяццу Верди – вернуть ее себе и не сдаваться перед этим поцелуем.

– Мы будем приезжать поначалу, я и твой отец, – продолжала мама, – потом найдем няню, а в год уже можно будет отдать его в детсад. Да, Паоло? Ты меня слушаешь?

Папа погрузился в свои мысли, прихлебывая пиво и глядя вдаль. Я решила, что он расстроился, потому что хотел, чтобы я записалась в его университет и мы бы вместе каждое утро ездили на поезде, и тогда он бы не остался опять один. Но я ошиблась.

Он допил пиво, поставил бутылку и сурово взглянул на меня:

– Ты не можешь делать вид, будто Лоренцо тут ничего не значит и вообще ни при чем. Не можешь лишить его этой возможности.

– Я не хочу его больше видеть, – тут же отрезала я, защищаясь.

– Ты не хочешь. Но ребенок – это не ты.

Вмешалась мама:

– Паоло прав, надо ему сказать.

– Ты понимаешь, Элиза? Мы тут уже решаем, где он будет расти, кто им будет заниматься, а Лоренцо ничего не знает, ничего! – Папа говорил возмущенно, точно это его лишили возможности. – По-твоему, это справедливо? У Лоренцо такие же права и обязанности, как и у тебя. И прежде всего – право знать.

– Нет, потому что он кусок дерьма.

– А ты невинное создание.

– Я его убью, если увижу.

Отец терял терпение:

– Ты хочешь, чтобы твой ребенок вырос наполовину? Чтобы узнал своего отца в четырнадцать, как ты? Серьезно, хочешь повторить наши ошибки?

Сжав кулаки, я промолчала. И забыла, что хотела ответить, – какую-то чушь. Мама вздохнула, прикурила сигарету:

– Эли, соберись с духом и позвони. Мы это уже проходили и знаем, что злость никуда не ведет.

Я тоже хотела пива, или вина, или косяк, но вместо этого выпила последние капли фруктового сока. Отвага сменилась прежней угнетенностью, будущее снова стало беспросветным, а возможная встреча с Лоренцо в Болонье превратилась в кошмар, который сбудется со стопроцентной вероятностью. О Беатриче же невозможно было даже думать. Та, чье имя не называют, виновна до такой степени, что место ей в аду. Теперь уже я была Валерией с полным ведром воды в руках и словом «шлюха» на устах. Даже смешно, как мы все иногда становимся женоненавистницами и принимаем ту версию, что она – Ева, коварная искусительница, а он – святая невинность. Конечно, я ненавидела его, но ненависть к ней была несоизмеримо больше. Почему?

Потому что ты была мной, Беатриче.

Ты была всем.

Зеркалом, в которое я глядела на себя; бойкой сестрой, которую я всегда желала иметь; шансом побыть воровкой, гордо прошагать по корсо Италия субботним вечером, надеть джинсы за сколько-там-евро? Не важно. Ты была светящейся звездой, явившейся мне на пляже на Феррагосто; и сколько же времени потребовалось, чтобы высказать тебе это – не простить, но хотя бы, может, принять.

В тот день, когда мы сидели в порту Т., мысль, которую я не могла переварить, страх, который не могла высказать, заключался в том, что, если я позвоню Лоренцо, ты прилипнешь к нему и станешь слушать и, может, даже смеяться надо мной. Вы и по отдельности божественно красивы, а уж вместе… Как я могла не замечать, что я третья лишняя? Вот почему я схватила тебя, бросила в яму, забросала землей и перестала писать. Потому что если бы я помнила тебя, то просто не смогла бы жить.

Повеяло холодом. Низкое солнце заскользило по поверхности моря. Я наконец сдалась:

– Хорошо, я позвоню ему. Но только когда почувствую, что готова.

– Ладно, – ответила мама.

– Только не затягивай, – предупредил отец.

Мы продолжали сидеть на скалах, несмотря на ветер и наползающую с востока темноту. Никому не хотелось уходить. Наше лето подходило к концу. Трудные времена сгущались между Черболи, Эльбой и размытой точкой – Корсикой. Правда в том, что нам было жаль расставаться.

Но при этом мы выздоровели.

* * *

И вот я вернулась в Болонью на своем «пежо», на этот раз насовсем, в понедельник 16 октября, опоздав к началу занятий. С собой у меня было лишь самое необходимое: немного одежды, шесть дневников, которые хранили нашу историю и которые я так больше и не открыла, и мой амулет, то есть «Ложь и чары».

Отец в последний момент сумел найти мне комнату в общежитии им. Морганьи – одном из немногих, куда пускали тех, у кого «особый случай», вроде матерей с детьми. Расположенном в двух шагах от моего факультета, но – по закону подлости – прямо между виа Сан-Сиджисмондо и пьяццей Верди. К счастью, по прибытии я обнаружила, что мои окна не выходят ни туда, ни туда. Конечно, это было не то же, что квартира на виа Маскарелла, но ванная была нормальная, стол удобный, шкафы вместительные. Я поставила полупустой чемодан в угол, села на кровать, прислушиваясь к незнакомым голосам, доносившимся из коридоров и с лестниц. Мысль, что мой живот будет расти здесь, в окружении студентов, почему-то успокоила меня. И даже вызвала улыбку.

На самом деле мой живот довольно скоро начал выступать под свитером и выделять меня на фоне свободных, беззаботных студенток, которые флиртовали с будущими философами и инженерами, заводили отношения, обжимались в аудиториях и на общих кухнях, а по ночам проскальзывали к ним в комнату. Я, естественно, из этого всего была исключена. По мере моего превращения в шар на меня переставали смотреть не только с интересом, но даже и с простым любопытством. Как в общежитии, так и на факультете и в библиотеке. А в других местах – на вечеринках, в барах – я не бывала. Во время беременности – потому что не могла пить, к тому же приходилось много заниматься, чтобы сдать экзамены. После рождения Валентино – потому что некогда было даже вымыть голову, времени едва хватало, чтобы почитать и загрузить в стиралку испачканные срыгиванием комбинезончики.

Любовь осталась и до сих пор остается за порогом моих возможностей. Хотелось бы сказать в прошедшем времени, но реальность такова, что я ни с кем не встречаюсь и ни с кем не живу. Да, были коротенькие романы, намечались даже более серьезные отношения с коллегой, но и это все в прошлом. Женщина с ребенком, да еще и работающая, особо не располагает временем и не рассматривается как интересный вариант. Что бы там ни говорила Россетти, возможно не все. В жизни ты все время выбираешь, все время отказываешься от чего-то. Хотя я в 2006-м ни черта не выбирала, а просто попала в неприятности. Жизнь состоит в основном из неприятностей.

К декабрю у меня уже были такие грудь, живот и бока, что я впервые в жизни стала самой заметной. Я приходила на лекцию, на экзамен, да просто в университет – и сразу бросалась в глаза, притягивала все взгляды и смешки, тем более что я одна была в таком положении. Факультетские приятели и преподаватели, носившие меня раньше на руках, теперь разочаровались и охладели. Будущая звезда академического мира не может забеременеть в двадцать лет; так просто не делается, и все. Сначала я страдала и даже пожалела, что сохранила ребенка. Потом внутри стала подниматься ярость, в особенности когда я шла по пьяцце Верди, – ярость, которая со временем преобразовалась в решимость: ты должна учиться, Элиза, должна закончить университет и ухватить хотя бы кусочек самого завалящего счастья.

В Морганьи все было по-другому. Там жили ребята из отдаленных городков Апулии, Калабрии, Абруццо – льготники, ухватившиеся за свой единственный шанс. Я не могла заводить с ними отношения или ходить вечерами в бар и веселиться, но разделяла их азарт и отчаяние. Должна признать, что они все мне очень помогали. Иначе я бы не справилась. И Валентино, вероятно, не стал бы таким общительным.

Помню, когда я вернулась из роддома, ко мне явилась целая процессия поглядеть на него. Они брали его на руки, возили гулять в коляске на пьяццу Маджоре – развлечение, которое в итоге испробовали, наверное, все пятьдесят или шестьдесят живших там студентов. Когда Вале начал ползать, а потом садиться, ему аплодировала целая аудитория. Отучали от груди его на присылаемых из провинции продуктах: ботве репы из Сан-Вито-деи-Норманни, белых дынях из Нардо, капоколло и клементинах из Катандзаро. Когда папа и мама не могли приехать в Болонью, и Лоренцо со своими родителями тоже (об этих визитах я вообще говорить не хочу), то мои ребята стучались ко мне даже ночью, если слышали, что Вале сильно плачет.

Валентино рос в бардаке, в окружении книг, но его никогда не оставляли одного в библиотеке. Если я шла на экзамен, с ним сидели по очереди. Его брали в аудиторию, в компьютерный класс, и он ползал там, пока они учили химию, историю. В три года он уже прекрасно произносил слова вроде «метафизика», «империализм», «хлорид натрия», «Капоретто». Я же сумела окончить и бакалавриат, и магистратуру, как самый настоящий, неисправимый ботан. За все пять лет, что мы там жили, мне ни разу не пришлось нанимать няню. И когда после окончания учебы пришлось съехать из общежития, Валентино несколько месяцев плакал каждую ночь. До сих пор, поссорившись с приятелем или получив отказ от какой-нибудь девочки, он просит меня свозить его туда, хотя студенты в общежитии уже другие и мы там никого не знаем. Ничто на самом деле не умирает бесследно в тех местах, где мы бываем.

Но поскольку роман принадлежит не мне, а Беатриче, не буду больше задерживаться на воспоминаниях, которые к ней не относятся. Расскажу о том дне, когда я, на восьмом месяце, понукаемая отцом связаться с Лоренцо (пришпоренная уже не по-хорошему, а по-плохому: «А то я ему сам позвоню!»), спустилась в компьютерный класс и зашла в интернет за информацией о ней.

* * *

Помню, с каким чувством я впервые набрала ее имя в поисковике: «Беатриче», пробел, «Россетти». Словно я искала Жан-Жака Руссо, Джулио Андреотти, Рафаэля Санти или Бритни Спирс. Ее блог выскочил сразу, в первой строке, в окружении космических цифр, чему я тогда немало удивилась.

Это был февраль 2007-го. Прежде чем нажать мышкой на кнопку «Найти», я задержала дыхание и долго глядела в окно, выходившее на виа Сан-Сиджисмондо, и на лица других студентов, уткнувшихся в мониторы компьютеров – старых, громоздких, серых, гудящих, как у моего отца когда-то. Чтобы не дрожали пальцы, мне пришлось вдавить их в клавиши и, держа в узде свой страх, заставить себя открыть этот блог, уже восхваляемый и критикуемый столькими людьми и совершенно не знакомый мне.

Когда я увидела ее лицо на экране, у меня сердце остановилось.

Заключительный штрих был добавлен.

Беатриче была кудрявая.

То есть уже в точности с такими волосами, что и сейчас. Великолепная масса лежала идеальными волнами; блестящая, плотная, словно высеченная из мрамора. И все же – дикая, неукрощенная.

Вот она, Россетти. Освободившаяся, как и я, от последних остатков хрупкости. Она больше не обуздывала себя, не душила свою истинную сущность. Поняла себя и завершила образ. Никто больше не способен был остановить ее.

С первой же фотографии стало ясно, что я не найду там и следа настоящей Беатриче. Только черноволосую диву, которую в дальнейшем окрестили Мавританкой за ее прическу. Некоторые модные эксперты в ту пору кривили нос от ее украшений и нарядов, хоть и были они уже не те, какими она щеголяла в школе или на пьяцце А.

Я преодолела первый шок, нехватку воздуха, пустоту за грудиной. Засучила рукава, сконцентрировала все свое внимание, словно мне предстояло спуститься в пропасть. И в таком настроении изучила сотни фотографий, опубликованных за время моего отсутствия. Я читала и перечитывала подписи, пестрящие надерганными откуда-то цитатами, шаблонными фразами, банальнейшими изречениями на тему жизни и окружающего мира: Беатриче, надо заметить, никогда не умела писать. И догадалась – отчасти по ее «дневнику», отчасти по Дуомо и Модному кварталу на заднем плане, – что теперь она живет в Милане.

Ты победила, Джин, подумала я. Ты все-таки это сделала.

Беатриче красовалась на фоне жеваных-пережеваных открыточных видов с экстравагантными сумочками, аксессуарами, в дорогих туфлях и винтажных пальто, почти всегда одна. Я внимательно изучала снимки, увеличивая, разбирая детали. Изредка на втором-третьем плане виднелся еще кто-то. Девушки, все очень красивые. И буквально пару раз – атлетичные мужчины. Вскоре мне попалось изображение, где она была под руку с парнем модельного вида, и удивилась, как он похож на Габриеле. Но это был единичный случай, да и неясно было, что между ними – дружба или нечто большее.

Главное, что там не было Лоренцо.

Нигде. Ни на фото, ни в текстах, ни в подписях. Снимки были сделаны на роскошных террасах, в дорогих заведениях, в холлах шикарных отелей, а Лоренцо в таких местах не бывает. С другой стороны, за четыре месяца в Болонье я его ни разу не встретила. Да, инженерный факультет не рядом с виа Дзамбони, а я никуда, кроме своего литературного, не хожу, к тому же Лоренцо имеет все причины, чтобы избегать меня. И все же – где он?

Я поискала в интернете и его. Набрала: «Лоренцо Монтелеоне», однако ничего вразумительного не выпадало. Упоминались какие-то Монтелеоне, но явно не те. Скудные, разрозненные снимки без какой-либо информации. В тот единственный раз, когда мне бы помогли социальные сети, их еще не было в Италии. Через два часа бесплодных поисков я поднялась, надела свое пальто для беременных и вышла.

И как могла быстро зашагала на виа Маскарелла. Мне необходимо было знать, прямо сейчас. В голове все металось, путалось: если эти двое не вместе, то…

То что это меняет, Элиза? Ничего. Или, может быть, все.

Я шла к старой квартире торопясь, задыхаясь, на ватных ногах, ослабевших уже после первых четырехсот метров. На секунду мне представилось, как я звоню в домофон, слышу голос Лоренцо и прощаю его, стирая прошлое лето и весь этот ад, лечу вверх по лестнице к нему, добегаю, обнимаю: давай поженимся, у нас будет ребенок! Испытав огромное облегчение от того, что они не вместе, я потеряла всякую способность рассуждать. Я более не спрашивала себя о причинах того поцелуя, а просто отодвинула его в сторону.

В реальности я позвонила в домофон. Ответил незнакомый голос. Я спросила Лоренцо Монтелеоне, и голос нетерпеливо ответил, что никаких Монтелеоне у них нет.

Я отрезвела. Села на ступеньку, ощущая камень вместо живота. Идиотка. Я достала телефон, позвонила отцу. «Папа, сделай одолжение. Можешь узнать какие-нибудь новости о Лоренцо?.. Зачем? Какая тебе разница? Я просто хочу узнать что-нибудь: где он, чем занимается. Да, потом я позвоню ему, клянусь, но сначала я хочу знать, кому я звоню».

Минут десять я ждала в оцепенении. Вскоре отец перезвонил и очень нейтральным тоном, скупыми словами рассказал, что Лоренцо изучает международные отношения в Париже.

В Париже? Международные отношения? У меня дыхание перехватило.

– Есть ручка и бумага? – спросил он.

Я растерянно порылась в карманах:

– Да, есть.

– Тогда записывай его номер. Он французский.

Он продиктовал номер, и я нехотя записала его на обороте какого-то чека.

– Папа, как ты его раздобыл?

– Открыл телефонный справочник и позвонил его родителям.

Мне стало дурно.

– Теперь ты не отвертишься.

Я постояла на ступеньке у входной двери, которую, по счастью, никто пока не открывал, с чеком из пиццерии в руке и незнакомым телефонным кодом «+33». В голове щелкнуло, и я засомневалась: а не было ли случившееся той ночью после чемпионата лишь комедией? Но могла ли я признать, что была слепа так долго? Нет, в 2007-м нет. Мне потребовалось тринадцать лет и почти четыреста страниц, чтобы понять это.

Тогда, на виа Маскарелла, мне было ясно лишь одно: Беатриче в Милане, Лоренцо в Париже, и пути у нас троих разошлись. И еще: нужно сказать Лоренцо, что я через полтора месяца рожаю. Эта история тоже должна завершиться, мне надо снять с себя этот груз. Я набрала французский номер, уповая на то, что, примерно как и у Беатриче тогда с Габриеле, пять евро на счету быстро закончатся и разговор прервется. Я слушала гудки закрыв глаза, с подступившим к горлу сердцем и заледеневшими легкими, а Лоренцо не спешил брать трубку. Валентино пинался, кто-то открыл дверь подъезда и попросил меня подвинуться в самый неподходящий момент, и тут я услышала его голос:

– Алло?

Он не мог знать, что это я. Мы не разговаривали полгода. Он не искал меня: ни электронных писем, ни бумажных. Я глубоко вздохнула и на одном дыхании выговорила:

– Привет, это Элиза. Через полтора месяца, если все будет хорошо, я рожу, ребенок твой. Знаю, звучит неожиданно. Я ничего от тебя не хочу, правда. Ты ведь в Париже? Там и оставайся. Просто ты должен знать, так будет правильно.

Я положила трубку. За эти двадцать-тридцать секунд Лоренцо и пикнуть не успел. Тут же перезвонил мне, потом еще и еще, но я, сидя на пепелище своей юности, не смогла заставить себя ответить.

* * *

И теперь, то есть в конце истории, я спрашиваю себя: почему ты все эти годы не забывала Беатриче, Элиза?

Лоренцо отставим, у вас с ним ребенок. Но Беатриче? Любая девчонка, восхищавшаяся в лицее своей лучшей подругой, вырастает и забывает ее. Это обязательный этап. Никто не делает из этого такую драму.

Конечно, пытаюсь я оправдаться, если бы через год не появились социальные сети, если бы во время моего взросления не совершалась эта цифровая революция, то, наверное, я бы смогла оставить ее позади. Не видя ее каждый день, каждый час во всем ее великолепии. Но мир пошел известно каким путем.

Книги устарели, перед интернетом устоять было невозможно.

Я стала матерью, она – знаменитостью.

2008-й, 2009-й, 2010-й: сколько ночей я проплакала, качая на руках горящего в лихорадке Валентино, отчаявшись закончить курс, влюбиться еще когда-нибудь и начиная понимать мою мать. А Россетти, где она в это время была? В бизнес-классе рейса на Дубай, обвешанная золотом, с энным по счету бойфрендом – актером, бизнесменом, – с которым она целовалась и запечатлевала их экзотические путешествия, купание в бассейне, льющееся литрами шампанское. Ни единой простуды, насморка, накладки, морщинки. Лишь море света, успеха, веселья. Но что было хуже всего? То, что я специально искала ее. Не желала ни видеть, ни слышать, но не могла устоять. И часами смотрела на ее фотографии, ощущая себя абсолютным ничтожеством.

Из того, что я рассказала, можно вывести, будто студенческие годы были идиллическими, – не хотелось, чтобы так думали, потому что на самом деле я просто погибала. Несмотря на всю помощь, я все равно оставалась двадцатилетней девушкой с ребенком, которой надо как-то жить. После совершенной ошибки. По вечерам все остальные, проведав Валентино, уходили развлекаться, заниматься любовью, а я сидела взаперти с ним на руках – капризничающим, страдающим от колик – и изучала творчество Данте. Невыносимо было, сходив с кем-нибудь на встречу, услышать: «А-а-а, у тебя ребенок», потом вернуться в полном унынии и, открыв наугад какую-нибудь соцсеть, увидеть Беатриче на Мальдивах, а Лоренцо – целующимся с другой. Сущий ад. Потому что и Лоренцо, конечно же, тоже. Думаете, он не публиковал свои фото в Сорбонне? С толпой друзей? На лугу у Дома инвалидов? Что он не сменил штук двести девушек за эти годы?

Мы с ним стали «друзьями» в интернете. Друзьями, представляете? Но раз я пользовалась вымышленным именем и фиктивным аккаунтом, то с кем он тогда дружил? Ни грамма правды не было между нами на этой платформе. Мы ни о чем не говорили, не поддерживали друг друга, не давали друг другу пощечин. Я лишь шпионила за ним, в одностороннем порядке, и билась о стену его лжи, потому что и он тоже – что он о себе рассказывал? Может быть, что у него есть сын? Или брат? Да нет. Какая дружба возможна через витрину? Это просто конкурс мазохистов, по крайней мере в моем случае.

И вот я искала их в интернете – Беатриче, Лоренцо, – и чем больше фотографий смотрела, тем больше прощала. Бледнели проведенные вместе моменты, дуб, пьяцца Паделла. Мои воспоминания словно потеряли свою ценность оттого, что они оба теперь вели такую великолепную жизнь: один наконец превратился в достойного отпрыска, вторая, как и ожидалось, – в настоящую королеву вселенной.

Ну а я – единственная, кто вернулся в начальную точку, так и оставшаяся асоциалом – заводила себе эти фиктивные аккаунты, которыми пользовалась легкомысленно и без всякой меры. Правда, лишь поздно вечером, закончив учебу и уложив Валентино. Мне совсем нечем было похвастаться: я просто училась и сидела с сыном, чувствуя себя как в тюрьме. Однако в тот период я пребывала в заблуждении, будто этот способ автоматически принесет мне свободу. И потому, стыдясь и чуть ли не прячась от самой себя, шла в ванную, наносила боевую раскраску, в которой никогда не показалась бы на улице, раздевалась, принимала перед зеркалом соблазнительные позы в белье и фотографировала себя. Я воображала, будто освобождаюсь от самой себя, меняю личность, убегаю.

Ничего из этого в сети вы не найдете. Все эти профили, созданные в украденные у себя же ночные часы, я через пару месяцев закрывала. Называлась разными нелепыми именами: Джессика Макиавелли, Дебора Поцци, Шерон Моранте. Я просто пряталась и отвлекалась через эту фальшь, знакомясь с мужчинами, которых никогда бы не встретила на литературном, тренируясь соблазнять, пытаясь сделать так, чтобы меня принимали, признавали мое существование. Хоть и знала, что вот эта я, сидящая в своей комнатке на втором этаже общежития, по-прежнему не годится для общества. Я чатилась ночами напролет, как мой отец. Загружала непристойные фотографии, изобретала отчаянные приключения, которых у меня никогда не было, – с головной болью и отвращением к себе, ощущая себя еще более опустошенной, чем раньше.

Сейчас-то я уже это бросила. Какое-то время назад я уступила самой себе, позволила не нравиться другим.

А тем временем лицо Беатриче застывало в известную всем маску. Ее образ окончательно отделился от нее, кристаллизовался в некую магическую сущность, которую все либо призывают, либо проклинают. Одни и те же кудри цвета горького шоколада, одна и та же помада, тени, наклон головы, ибо этого требует мир. Я ничего не смогла бы рассказать о ее жизни за прошедшие тринадцать лет, и не потому, что мы не общаемся, просто, глядя на фотографии, где она всегда одна и та же, я думаю, что этой жизни у нее и не было.

* * *

Я просидела до шести утра. Рождество наступило. Я вымоталась, но надо ехать в Биеллу. Последний раз – клянусь! – взгляну на тебя.

Завидовала ли я тебе когда-нибудь? Хотела ли в глубине души сама завоевать Всемирную паутину, а не сочинять посредственные стишки? Может быть.

Я подключаюсь к интернету, выхожу в мир. На экране в моих ладонях ты – за шесть миллионов световых лет от меня. Токио, Париж, свита подруг, на месте которых должна быть я. У тебя профессиональный взгляд и непроницаемая улыбка. На заднем плане – Эйфелева башня, Карибы, но никогда – Т., виа Леччи, лицей, который теперь уже совсем развалился. И я знаю все твои лайфхаки, знаю, сколько работы стоит за каждой фотографией, как скрупулезно ты стираешь улики и ловко прячешь свои приемчики, потому что сама тысячу раз помогала тебе, да и потому, что все мы уже этому научились и беспрерывно подражаем тебе. Но все равно ничего уже нельзя поделать – даже я по-прежнему продолжаю попадать в твои сети.

Ты ничего не говоришь, лишь сверкаешь. Задние планы, правильный свет. Ты ослепляешь, а не показываешь себя. Ты как стихотворение, по которому я писала диплом. Ты, Беа, как «Дождь в сосновом лесу». Я могу целый день читать его и не насытиться; могу часами смотреть на тебя, забывшись. Позволить заколдовать себя звукам дождя или твоей улыбке.

 
…Литься
продолжают капли
по веткам провисшим,
тяжелым лапам…
 

Волосы, спадающие тебе на плечи.

 
по мокрым кистям
и листьям дрока,
по цветам с душистым
тягучим соком…[25]25
  Габриеле Д’Аннунцио. Дождь в сосновом лесу. Пер. А. Евдокимова.


[Закрыть]
 

Твои зеленые глаза – и какой же это зеленый! На коже – ни родинки, ни прыщика. И чем больше я изучаю тебя, тем меньше понимаю. Чем больше ищу, тем меньше нахожу. Зачерпываю – а в руках ничего. Потому что ты не существуешь.

Ты осталась на офисном стуле в моей подростковой комнате, в спортивном костюме с пятнами травяного чая, с ободранным лаком на ногтях, с вопросом: «Я выгляжу счастливой?»