Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

«У него что, ни бабушек, ни дедушек нет, у этого парня? Еще каких-то родственников?» – спросил меня однажды Джино, и я рассердилась: «У него есть я, и придется вам этим довольствоваться».

До конца остается десять минут. Я ставлю на паузу свою жизнь и отправляюсь в Неаполь вместе с Ферранте. Переступаю порог текста и растворяюсь там, где все, даже боль, имеет смысл. И в то же время думаю: кроме Розанны и еще парочки матерей, нас никто не зовет на дни рождения. Хотя Вале такой общительный. Вероятно, я повторяю ошибки своей матери. Вероятно, теперь я мама, которую все остальные избегают.

Тренировка закончилась. Я еще немного сижу и читаю. Он уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно сходить в душ, одеться, собрать сумку. Когда он подходит вместе с Микеле, благоухая шампунем, с непросохшими волосами, мне очень хочется обнять его, сказать, что если он не вытрет их как следует, то заработает отит. Но я сдерживаюсь. У него уже не тот возраст, чтобы позволять обнимать себя, тем более перед другом.

Мы садимся в машину, везем Микеле домой. Ребята тут же включают Сферу и принимаются тараторить о чем-то между собой. Когда потом они прощаются, то сцепляются руками, бьют друг друга кулаком в грудь, в общем, это целый ритуал, который я не понимаю: в мое время так не делали.

Мы остаемся вдвоем. Валентино спрашивает, что на ужин.

– Опс, – отвечаю я. В холодильнике пусто; я так увлеченно писала, что забыла купить продуктов. – Пицца?

Вале ликует. Прямо как мы с Никколо, когда нам приходилось есть картошку фри. Потом он становится задумчивым, выводит подушечкой пальца на запотевшем стекле неведомые мне иероглифы.

– Ма, – говорит он, набравшись смелости, – почему я не могу поехать с тобой в Биеллу на Рождество?

– Потому что так решено. Мы будем вместе на Новый год.

– Скукота! – фыркает он и делает следующую попытку: – Новый год я хотел с друзьями, ты же знаешь.

Конечно, знаю: он только об этом и говорит весь последний месяц.

– Когда ты подрастешь.

– Я уже подрос!

Я глушу двигатель, выключаю магнитолу, вынимаю ключ из зажигания. Смотрю на него в желтом свете салонной лампочки и, кажется, впервые осознаю: он вырос. Конечно, еще недостаточно для того, чтобы одному провести в Болонье три-четыре дня, но черты его лица уже изменились, детскость ушла. И он выше меня сантиметров на десять.

– В следующем году, – обещаю я, позволяя себя ненавидеть.

На улице потоп, мы быстро выходим и перебегаем дорогу. Заходим в пиццерию на виа Фондацца. Делаем заказ. Ждем. Я смотрю сквозь стекло на город во власти муссона, Вале отходит и, прислонившись к табурету, достает мобильник.

Мне удалось дотянуть запрет на мобильник до прошлой весны; потом я пыталась убедить его не пользоваться социальными сетями, но именно их он и жаждал. Я наблюдаю, как он соскальзывает в экран. Хочется удержать его. Он ныряет, уплывает, и я с тревогой на сердце невольно спрашиваю себя: а вдруг даже мой сын посещает страницу Беатриче?

24
Погребальная мода

Уже час, и я не могу заснуть. Приближение Рождества портит мне настроение, и писать я больше не хочу. Одна только мысль о том, чтобы описать первый год в университете, самый жуткий из всех, и раннее утро, когда я обессиленно рухнула на тротуар на виа Каноника, обдирая коленки, парализует меня. Никогда я не смогу закончить эту историю.

Потому что она моя.

Я плюхаюсь на диван, хватаю пульт и начинаю прыгать с канала на канал, чтобы как-то отвлечься. Натыкаюсь на передачу о пирамидах, которая кажется мне довольно-таки усыпляющей, и потому я оставляю ее и приглушаю громкость, чтобы не будить Валентино. Он спит как младенец в комнате, еще год назад увешанной динозаврами, – а теперь там повсюду Сфера Эббаста с сигаретой и еще афиша концерта Массимо Периколо в Бараккано; я запретила ему идти, но он – примерно как я с афишами «Вавилонии» в его возрасте – не отказался от своей мечты. Перед сном он, как обычно, отдал мне мобильник. Я выключила его и унесла на кухню вместе со своим: сдать оружие на хранение в вазочку на столе. Пусть хотя бы ночь остается священным временем. Я, зевая, вполуха слежу за возведением гробниц, не в силах себе представить, насколько это тяжкий труд; начинаю задремывать, как вдруг картинка переносится из Египта в Тоскану – и я вижу археологический парк Баратти.

Приморские сосны с согнутыми ветром стволами, с протянутыми ветвями, обнимающими пустоту. Идеальный полукруг залива, где мы ныряли тысячи раз. Древняя Популония и акрополь, на который мы взбирались, чтобы видеть все Тирренское море, словно стражники-этруски. Скалы Бука-делле-Фате, до которых можно добраться лишь сквозь заросли каменных дубов и по такой крутой тропе, что, когда приходилось карабкаться там в разгар августа, мы, сожженные солнцем и солью, проклинали все на свете. Пейзажи проплывают у меня перед глазами, и я не просто узнаю их: я принадлежу им. Как и брату, отцу, матери. Как Беатриче.

Я сажусь, против воли воскрешая в памяти школьную поездку, гробницы, пещеры. Последние светлые, безмятежные воспоминания. Это было еще в 2005-м, когда мы в конце июля вместе отправились узнать наши выпускные баллы. Обе закончили с отличием – единственные в классе и, судя по всему, во всей школе. Все нас возненавидели; и три несчастных мальчика, которые потом бог знает куда делись, и гадкие одноклассницы со своими мамочками. Мы с Беа обнялись, запрыгали, заорали им прямо в лицо: все равно больше не увидимся. Нас с ней никто не сопровождал – мы сами сопровождали друг друга по очереди. Удочерившие друг друга сироты. Лицей закончился, закончился навсегда, и мы, скинув одежду, в купальниках запрыгнули на скутеры и поехали к некрополю. Припарковались, бросились в море. Ночью спали на пляже, изнуренные счастьем и алкоголем, со своими парнями – под одеялами, рядышком. Наконец-то свободные. Или так нам казалось.

Теперь я совсем проснулась. Говорю себе, что, по крайней мере, в канун Рождества могу позволить себе роскошь поспать до обеда. Что раз я добралась до этого момента, то больше не обязательно открывать файл под названием «роман». Я не писательница; у меня другая работа. Мечты никогда не совпадают с реальностью, такое вообще невозможно. Я уже тринадцать лет отодвигаю от себя эту дружбу, бросаю в нее комья цемента, веду себя так, словно ее вовсе не существовало. То, что мертво, должно лежать в могиле; нет смысла играть в эксгумацию, надеяться оживить покойника при помощи слов.

Телепередача в итоге не срабатывает, как я рассчитывала: она не усыпляет меня, а возбуждает. Теперь говорят о железе. Описывают процветающее металлургическое производство в Популонии в VII веке до нашей эры, многочисленные находки на Эльбе; говорят, как спустя два тысячелетия пришлось прорываться сквозь бесчисленные слои горных пород, чтобы добраться до гробниц. Экран заполняет известнейший некрополь в Сан-Чербоне. Мы были там вместе с синьорой Марки в начале весны, чтобы перед выпуском поупражняться в написании доклада для дипломной работы. Я улыбаюсь: мой назывался «Рождение черного металла». Я тогда воодушевилась античными промышленными кварталами, эксплуатацией месторождений на острове. А Беа? О чем она писала? Не помню. А, нет, помню: о том, как этруски украшали покойников драгоценностями. Вот умора! Я и правда смеюсь – одна в своей гостиной, в арендованной квартире на виа Фондацца. Вспоминаются всякие смешные сценки из тех дней, когда мы сражались с нашими разработками, как их называла Марки. Нет, надо быть совсем ненормальной, чтобы интересоваться тем, как одевали мертвых!

Мой смех обрывается. Кровь застывает в жилах.

Я бегу на кухню к вазочке с мобильниками. Включаю свой, подключаюсь к интернету, захожу на официальную страницу Беатриче, открываю последнюю опубликованную фотографию: дикие черные кудри под роскошной шляпой, легкий наклон головы влево, рот приоткрыт в улыбке. Пролистываю галерею: не считая шляпы, эта фотография ровно такая же, как предыдущая. И еще одна в том же духе полгода назад, и два года назад. Я добираюсь до 2013-го. Беатриче все время одна и та же. Как роза, высохшая в шкафу. Мой ум останавливается, гаснет; короткое замыкание, щелчок – и вот в памяти ясно, сквозь защитный пластиковый слой, высвечивается титульная страница ее работы. Название: «Погребальная мода».

Я вижу себя – разочарованную: «Беа, но почему?»

Сколько тем можно было бы выбрать в девятнадцать лет, в полном расцвете сил: торговля с греками и финикийцами, религия, письменность, фрески; сколько жизненных тем исследовать.

«Почему именно про умерших?»

И вижу ее в библиотеке, с воодушевлением в глазах:

«Знаешь, что я открыла, Эли? Знаешь?»

Воспоминание вырывается наружу, точно гейзер. Я недоверчиво мотаю головой: как же я ни разу не подумала об этом за все эти годы? Очевиднейшая связь: жизнь и смерть! Я иду в гостиную, выключаю телевизор, распахиваю дверь своей комнаты, зажигаю лампу и гляжу на стол, на компьютер. Черт, опять придется писать.

* * *

Был, наверное, конец марта или начало апреля. После школьной экскурсии Беа пришла ко мне писать свой доклад. По этому случаю мой отец высунул нос из своей пещеры, где он себя замуровал, прошаркал тапочками на кухню и увидел, как мы увлеченно изучаем горы великолепных томов из библиотеки.

– Да это же прошлый век! – заявил он и закашлялся.

Он выкуривал по две пачки в день. Чтобы приглушить стыд, с которым я вспоминаю его пижаму в четыре часа пополудни, поспешу сказать, что в тот период папа максимально себя запустил и извел. Даже обручился с какой-то женщиной из Катандзаро, «Мадонной», которую ни разу не видел, и тем не менее ночами напролет чатился с ней, точно подросток. «Папа, – заметила я как-то раз, – ты не можешь влюбиться в человека, которого не знаешь». – «Почему это? – кисло ответил он. – Разве поместить свои тела рядом во времени и пространстве значит узнать?»

Я поднималась в два-три часа утра в туалет и слышала, как он стучит по клавишам и смеется в одиночестве. Думаю, призрак бабушки Реджины – так звали его мать – побуждал его искать какую-то компенсацию и преследовать недоступных женщин с мелодраматическими историями и загадочной внешностью. Лишь недавно он, как мне кажется, выздоровел: потому что, во-первых, ему уже шестьдесят шесть, а во-вторых, синьора, с которой он теперь встречается, – актриса, и, похоже, лучшая во всей любительской труппе «Бригады грез и сновидений», и он может приходить к ней в театр и аплодировать, сидя в первом ряду.

Возвращаюсь в тот день, с докладами. Когда появился папа, Беатриче посмотрела на него нахмурившись, вероятно, удивляясь тому, как ему удалось отрастить такую бороду, которая теперь поседела и делала его похожим на Достоевского. Между прочим, замечу, что своей калабрийской невесте, Мадонне, он посылал фотографии десятилетней давности – с гладкими выбритыми щеками; а когда она хотела говорить по видеосвязи, всякий раз находил причину для отказа.

– Девочки, почему вы это листаете?

– Потому что это важнейшие монографии о культуре этрусков, – ответила я, почувствовав себя задетой, и попыталась напомнить ему, кто он: – Написанные университетскими профессорами.

– А Википедия? А сотни сайтов, фильмов, документалки, фотографии, которые можно скачать? Вы же не научную работу пишете; не надо заглядывать в это старье из самой убогой библиотеки в мире! На сегодня я вам с удовольствием уступлю свое место.

Беатриче вскочила: ей не верилось, что можно воспользоваться его новеньким «маком». Побежала за ним в кабинет, распахнула окна, чтобы впустить воздух, вытряхнула в мусор горы окурков из пепельниц. Я пришла с кислой миной. Смотрела, как они плечом к плечу, словно одержимые, охотятся за материалами сомнительного происхождения с кучей грамматических ошибок. И разозлилась как черт: меня он в свой кабинет никогда не пускает, никогда не помогает с учебой, а тут является Беа – и пожалуйста, старается, интересуется.

– Позвольте заметить, что «История этрусков» Марио Торелли мне кажется несколько более углубленной.

– Ой, Элиза, ты со своей бумажной романтикой, – передразнил он меня, – будешь скоро единственной цифровой невеждой на планете.

– Отлично, – ответила я. – Создам секту из пяти-шести выживших неудачников, которым в качестве друга по-прежнему нужна будет книга.

И ушла. Вернулась к Торелли, изданию 1981 года с пожелтевшими листами, искрящимися живой археологией, сконцентрированной на этих страницах, в их строках. А те двое в соседней комнате все кликали, смеялись, несли какую-то херню. Когда стемнело, Беа явилась на кухню, села рядом с кипой отпечатанных листов в руках, принялась восторженно показывать: одни захоронения.

– Женщин хоронили с сережками, – рассказывала она, – с духами, с кремами и драгоценностями. Смотри. – Она показала на пару сережек. – Хочу найти такие же и сделать фото лежа с закрытыми глазами и со скрещенными на груди руками.

– Совсем свихнулась.

– Это будет бомба. Неожиданно, эпатажно!

– Беа, пожалуйста, просто ищи информацию.

Она схватила меня за предплечье, сильно сжала:

– Ничего ты не понимаешь. Единственная интересная информация в моем блоге – это я.

Спустя десять лет в ведущих изданиях страны я прочитаю рассуждения такого плана: «Из отдаленной итальянской провинции с хроническим технологическим отставанием Россетти без чьей-либо помощи разглядела будущее интернета и заняла в нем центральное место». Вот еще: «Эта молодая женщина, статистик по специальности, угадала будущие тенденции сети, опередив умы из Пало-Альто: не всеобщий доступ к знанию, а позиционирование себя как единственного знания, имеющего смысл». Один особенно утонченный критик написал даже так: «Россетти предвосхитила, а по мнению некоторых, даже положила начало этой патологии социальных сетей, ныне превалирующей: закрытость вместо открытости, нарциссизм вместо интереса к другим, младенческая и болезненная концентрация на своей (фальшивой) личности». И наконец, моя любимая фраза: «Беатриче Россетти – это алгоритм с летальным исходом».

Это все из статей, которые я вырезала и собирала годами в папке под названием «БР». Потому что я была там, на заре всей истории; я хорошо помню, как спустя несколько дней Беа с сантиметровым слоем тонального крема в борьбе с акне на лице, двумя золотыми кольцами в ушах, «яблочками» на щеках – спасибо онлайн-руководству по посмертному макияжу – вымогала из меня энную по счету фотографию. Которая, естественно, шокировала, разъярила, раскалила подписчиков и увеличила их количество.

«Что такого ценного ты можешь сообщить своим подписчикам?» – хотела я бросить ей в ответ тогда на кухне, вырвавшись из ее хватки и держа в руках Торелли. Кому может быть интересно, как ты одеваешься и красишься? Хоть этруской вырядись, хоть одалиской: все та же девчонка, не сказавшая и не сделавшая ничего выдающегося. Ходишь в лицей, работаешь в секонд-хенде, семьи нет – жалкая история.

– Могу я хотя бы заметить, – с ненавистью выговорила я, – что карнавал давно кончился, и если ты изобразишь этруску, то превратишься в посмешище?

– Я превращусь в икону, чтоб ты знала.

Да, я не выписывала «Вог» и не смотрела «Топ-модель по-американски». Я воображала, что Аль-Каида, Буш, Путин и шаткое политическое равновесие в мире увлекают меня сильней, чем всякие глупости. Я появилась от родителей, между которыми не было ничего общего кроме одного: убеждения, что внешности не существует. А если уж она существует, то непременно нужно чувствовать какую-то вину – из-за кокетства, свободы?

И потому слово «икона», начинавшее укореняться в словаре модной индустрии, у меня прочно связывалось с культурой и вызывало в голове образы богов, призраки умерших. Правда, мы ведь тут именно о смерти и говорим, причем уже довольно давно, хотя я осознала это лишь сегодня ночью.

* * *

Написание «Погребальной моды» заняло у Беа дней десять, и все это время она мучила меня подробностями, которых я не просила, описывала роскошное убранство захоронений. «Это не просто дом, Элиза, это жилище навек». И рассказывала про состояние тел, про погребальные ложа: «очень удобные». Я помню, она получила девять с половиной – на балл выше, чем я со своим «Рождением металлургии». Она даже ходила со мной в библиотеку за дополнительной информацией, никак не могла насытиться. Я думала, что это ее новый способ переварить горе от смерти матери. Потому что любой элемент погребения поражал и смешил ее.

Я теперь понимаю причину: она училась.

Лишь видимость может быть совершенной.

Без болезней, пустот, трещин.

Лишь смерть может быть бессмертной.

Поэтому Беа начала погребать себя уже на последнем году лицея – но никто не замечал этого. Освоила техники захоронения, занимаясь этим докладом, и систематически применяла их на протяжении всей своей карьеры. Россетти не может изменить цвет волос; не может позволить себе сфотографироваться в шлепках и без макияжа или в трениках по дороге за покупками – о, пардон, она же не ходит за покупками. Тогда просто со скучающим видом, в одиночестве в своей гостиной. Она не может растолстеть, не может высказаться о политике, не может выразить неуместное мнение. Она может осмелиться лишь на вариации по теме, слой за слоем. Ничего по сути не меняя.

Но я видела ее живой.

Видела, как она выходит из душа, обсыпанная прыщами. Как тренирует мимику лица перед зеркалом. Как смотрит на меня с любовью. Падает со скутера. Ворует. Для меня все эти образы – двигающиеся, неуклюжие, несовершенные – и составляют Беатриче.

В книге, которую я подарила ей на совершеннолетие, Анна Каренина умирает. Безумно, нелепо. Умирает, потому что перед этим воспользовалась чудесной возможностью совершать ошибки. «Заблуждения – вот что позволяет нам жить дальше»[23]23
  Филип Рот. Американская пастораль. Пер. В. Кобец, Н. Кулаковой.


[Закрыть], – писал кто-то. Но Беатриче вовсе не собиралась жить дальше. Ей нужно было сохранять неподвижность, улыбаться, задерживать дыхание, чтобы не надувался живот. Как научила ее Джин, которую, в свою очередь, тоже научили. Неясно, кто и когда установил, какому образцу должна соответствовать женщина.

На фотографии ты не можешь постареть, заговорить, взбунтоваться и предать свою мать. Я их терпеть не могу, эти альбомы: листая страницы, я лишь вижу, что потеряла; вижу людей, которых со мной больше нет, моменты, которые не вернуть, мое хроническое несоответствие идеалам, то есть призракам. И по той же причине я ненавижу социальные сети – там словно среди надгробий ходишь.

Мы были в библиотеке, в читальном зале, сидели в центре за столом орехового дерева, когда я наконец набралась смелости спросить:

– Беа, но почему именно про умерших?

Она подняла голову от страницы; в глазах – одержимость.

– Знаешь, что я открыла, Эли? Знаешь? Это основа основ!

– Ну тогда рассказывай.

– В 1857 году Адольф Ноэль де Верже и Алессандро Франсуа вступили в нетронутую этрусскую гробницу Сати. Отбросили входной камень, осветили фонарями помещение. Представь себе это, – она провела рукой по воздуху, словно воссоздавая сцену. – Две тысячи лет – полнейшая темнота и безмолвие, и вдруг приходят эти двое и видят лежащих воинов абсолютно в том же состоянии, в каком их погребли. Краски, одежда, материя – все сохранилось идеально. И вот… – Она сделала паузу, словно сомневалась. – За одну минуту ворвавшийся снаружи воздух разрушает все, абсолютно все! Слушай, читаю: – «Этот прыжок в прошлое мелькнул, как сон: картина исчезла, словно желая наказать нас за наше бесцеремонное любопытство». А теперь самое классное: «Пока хрупкие останки рассыпались от контакта с воздухом, стало лучше видно, и мы очутились в окружении других воинов – тех, что были созданы художниками». Фрески, Эли! По этим изображениям они и реконструировали все! Реальность крошится, образы – нет.

– Искусство, – уточнила я. – Литература, живопись.

– Образы, Элиза. Одно такое изображение стоит больше, чем пятьсот твоих любимых слов. Если бы у этрусков были фотоаппараты, они бы ими пользовались, поверь мне.

* * *

Я и вправду пошла туда утром. В «Салаборсу». После бессонной ночи, с перекошенным от волнения лицом, ровно в десять я стояла у дверей, ожидая открытия библиотеки. Два часа искала в архиве название книги; автора я помнила – Жан-Поль Тюийе. И когда нашла, меня даже озноб пробрал. Я лихорадочно листала страницы; вот он, этот отрывок! «Твою мать!» – крикнула я, не сдержавшись. И снова увидела, как Беатриче ведет рукой по воздуху, как тела, которым две тысячи лет, за секунды превращаются в пепел. Если бы никто не нашел их, не раскрыл их секрет…

Я выхожу из библиотеки. Двадцать четвертое декабря. Надо бежать домой, закончить главу. Нет, сначала купить тортеллини, приготовить в бульоне: хоть в канун Рождества сварганить сыну приличный обед. Я брожу по пьяцце Маджоре. Хочешь что-то сохранить – сделай так, чтобы об этом никто никогда не узнал. Хочешь спасти – значит, никаких зрителей. Вот этим ты и занималась все эти годы, Беа. Ты никогда не говорила, что твоя мать умерла; что ты сначала жила у меня, словно беженка, а потом в какой-то конуре на последнем этаже на пьяцце Паделла; не признавалась, что страдала от акне; что тебя заставили сделать ринопластику; что в лицее у тебя подруг было ноль. Ты всю свою историю, всю себя вымарала из повествования. Удалила всех свидетелей, включая самого неудобного – меня.

Останавливаюсь напротив базилики Сан-Петронио; она великолепна. Сверкает бело-розовым мрамором под ясным утренним небом. Я улыбаюсь – вероятно, схожу с ума. А может, приближаюсь к пониманию.

Как бы невероятно это ни звучало, Беа, но ты, выставляя себя напоказ сутками напролет, в действительности только и делала, что пряталась.