Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

25
Виа Маскарелла

Первого января 2006-го «Вавилония» закрылась навсегда. Никколо потерял работу, панк-рок умер во всем мире, провинция перестала принимать «этих что-то с чем-то» и легендарный ангар на окраине Пондерано так и завис, всеми покинутый, между небом и полями.

Насчет закрытия ходило множество слухов, но настоящую причину никто не знает. Постоянные посетители получили прощальное письмо с благодарностью за одиннадцать с половиной эпических лет, проведенных вместе. Впрочем, и основание «Вавилонии» – такая же загадка.

Легенда гласит, что торжественное открытие состоялось 14 мая 1994 года при участии Radiohead. Вообразите: Radiohead в Биелле! Вот только тот концерт никто не видел. Чтобы открыться официально, не хватало какой-то подписи, печати, бумажки: итальянская бюрократия кладет на ваши мечты. За нарушение учредителям светил огромный штраф, но Radiohead – поскольку они уже приехали – все равно выступили. За закрытыми дверями, перед десятком счастливчиков, в атмосфере строжайшей секретности. Скептики до сих пор задаются вопросами: «Кто-нибудь встречал Тома Йорка и остальных в отеле “Астория”? Кто-нибудь застал их за поеданием жареных лягушек в Каризио?» Что до меня, то я никогда не сомневалась, что это правда. Именно потому, что доказательств нет.

Мне сразу следовало понять, что конец «Вавилонии» знаменует начало более масштабного исчезновения, которое затронет промышленность, культуру, политику, запад и даже мою дружбу с Беатриче. Но, когда до меня дошла эта новость, я уже четыре месяца жила в Болонье и так зазналась, что парила в метре над землей. Мой новый статус первокурсницы, казалось, давал мне право не считаться с прошлым, словно это дело было закрыто и сдано в архив, а теперь началась настоящая жизнь.

Печально, конечно, но по большому счету – кого волнует судьба этого курятника? Какая неблагодарность, если подумать.

Лишь недавно я, раскаявшись, обратилась к интернету, вымаливая хотя бы обрезок видео, смазанный снимок, рассказ кого-нибудь, кто слэмил вместе со мной. И, конечно, почти ничего не нашла. До 2005-го социальные сети не были распространены в Италии; никто не выходил из дома с намерением увековечить себя с помощью объектива на пленке, никто не хотел поймать момент своей жизни. Иногда я даже думаю, что «Вави» нам вообще приснилась, примерно как сойка на мой восемнадцатый день рождения.

Еще один признак того, что история резко меняла направление: на мой «кварц» не находилось покупателей. Ни за сто евро, ни за пятьдесят. В итоге его разобрали на запчасти в скупке старых автомобилей недалеко от «Винтажной женской одежды». Для меня это была травма, и новый блестящий «Пежо-206», который отец купил мне, чтобы я приезжала к нему каждые две недели, так никогда и не залечил ее. Вспоминаю, как в последующие годы часами стояла в пробке на шоссе А1 между Барберино и Ронкобилаччо, проклиная энную по счету аварию, продвигаясь черепашьим шагом, а за ветровым стеклом, вдали, на гребне Апеннин, призрак Беа и Эли – не блога, а этого волшебного единого целого, которым мы с ней были, свободного, навсегда ушедшего, – продолжал нестись на скутере сквозь заросли.

Что касается «Вавилонии», то не только она прекратила свое существование. Библиотека – эта унылая, пыльная конура, к которой я тем не менее привязалась, – неожиданно закрылась и превратилась в фирму, продающую по франшизе чехлы для телефонов. Газетный киоск на пьяцце Марина, где я любила покупать «Манифесто» перед уроками, просто опустел и ни во что не превратился. Через полгода фабрика, на которой работал Габриеле, сократила половину сотрудников. Даже «Винтажной женской одежды» больше нет. Вот уже четырнадцать лет я каждый раз, возвращаясь в Т. и гуляя по центральной улице, вижу очередной закрывшийся магазин и очередную вывеску «СДАЕТСЯ». Просто мор какой-то.

И еще лицей. Закрылся из-за нехватки учеников. Не в 2006-м, а, наверное, лет через пять или шесть. Тут я опять пыталась найти что-то в сети и опять ничего не нашла. И я не понимаю, какой смысл протирать локти, сидя в интернете, если он не содержит ни кусочка реальной жизни, не хранит ее, не заботится о ней, не любит ее. От всего того, что окружало меня в детстве и юности, – а это целый мир, рухнувший в один момент, – там нет и следа.

Кроме одной вещи, конечно. Исполинской, колоссальной.

Гигантской помпы, которая все всосала.

Россетти.

* * *

Квартиру в Болонье мы нашли в конце сентября 2005-го, за неделю до начала занятий. На виа Маскарелла, на втором этаже типичного красного здания с деревянными балками и полом из каменной крошки, который сразу очаровал меня. На занятия мы с Беа шли каких-то четыре минуты: я на литературный, она на статистический. Лоренцо не так повезло – приходилось ехать на автобусе, и до своего инженерного он иногда добирался по полчаса. Но не жаловался.

Мы были счастливы там поначалу.

Я взвешиваю эту фразу и ощущаю ее трагическую фальшивость. Но тогда я в своем энтузиазме ничего кругом не замечала.

Это я настояла, чтобы мы жили втроем под одной крышей, толкались в одной кухне, пользовались одной ванной. И район, и квартиру выбрала я, учитывая, сколько придется добираться Лоренцо. Я постановила, что мы должны стать одной чудесной семьей – единственные в Болонье иммигранты из Т., нерушимый островок, средоточие всего: я – в центре, они – по бокам.

Остерегайтесь эго тех, кто как будто ничего собой не представляет, – однажды, спустя годы, проведенные в тесноте и заточении, оно взорвется.

Беатриче была насильно водворена в меньшую и по всем параметрам худшую комнату. Темную, поскольку выходила на задний двор, и не имеющую никакого обзора. Сырую, поскольку под окном был спрятанный среди домов канал, из-за которого плесневели бумажные обои в цветочек, и без того уже износившиеся и пожелтевшие. Из мебели там была односпальная кровать с основанием из кованого железа, изъеденный жучками комод, шкаф, в котором помещались от силы три пальто, и стол на шатающихся ножках. Никто мне теперь не поверит, но Беатриче Россетти – доход за прошлый год пятьдесят миллионов евро, обложка журнала Time – с сентября 2005-го по июль 2006-го жила как Раскольников.

Мы с Лоренцо спали в супружеской спальне – просторной, светлой, с веселым студенческим гомоном под окнами: мы словно все время были на какой-то вечеринке. Кровать кинг-сайз, шкаф «четыре сезона». Прежние жильцы, скорее всего, не имели детей и использовали вторую комнатку как чулан. А у нас с Лоренцо была дочь: строптивая, колючая, иногда истеричная, которая целыми днями сидела закрывшись в своей комнате и торчала в интернете. Да еще – бедная Беа! – в этих условиях ее блог поначалу совсем застопорился. Пришлось все реорганизовывать в паре с единственным имеющимся союзником: компьютером моего отца, сейчас уже совсем древним.

Я написала «бедная»? Нет, черта с два: месяцы аскетизма лишь пошли ей на пользу.

В любом случае я была на седьмом небе. Вела себя так, будто мы с Лоренцо и вправду помолвлены; каждую ночь – в обнимку, сплетясь ногами и волосами. Вдобавок именно я из всех троих вечером приходила домой удовлетворенная, реализованная и хвасталась тем, что блеснула перед таким-то профессором, что всех затмила, смело подняв руку, задав гениальный вопрос. Эти двое глядели на меня косо, не зная толком, что ответить, и скучающе ковырялись в тарелках.

Господи, конечно, я же была невыносима. Попробую частично оправдаться: я пыталась компенсировать свою прошлую незаметность, избавлялась от накопленных за лицейские годы разочарований. Наконец, я чувствовала себя дома: через месяц на факультете меня уже все знали. По сути, я жила на виа Дзамбони, 32. Посещала все лекции, сидела в библиотеке до закрытия. Исследовала Пазолини, Моравиа, Антонию Поцци. Разве можно было сказать, что я их учу?

Лоренцо ненавидел математику, механику, термодинамику, движение жидкостей, однако только этим и занимался. Слов он почти не видел – сплошные числа и символы, сплошные мучения и проклятия в адрес родителей, против которых он, однако, не мог взбунтоваться. Что касается его брата, из-за которого мы, собственно, все трое там и жили, то он вернулся в Бразилию – бороться с транснациональными корпорациями, вознамерившимися сровнять с землей Амазонию, – и неизвестно было, когда вернется.

Беатриче открывала учебники с тем же энтузиазмом, что и Лоренцо. Алгебра, демография, линейные модели; она загоралась лишь изредка, находя прямую связь с продвижением блога, информацию, помогавшую изучать подписчиков, делить их на категории, лучше соответствовать их требованиям и увеличивать их количество. В целом она умирала со скуки. Впрочем, специальность, которую она выбрала, – а в программе были экономика и предпринимательство, – оказалась манной небесной для ее будущего. За заработанные миллионы надо платить – радостью, душой. И к Лоренцо это тоже относится. Он не летает на частном самолете, как Россетти, но получает в три раза больше меня. Тогда я изображала богему, допоздна сидела в литературных кафе, а теперь мне вечно некогда, и к тому же с ребенком я склонна на всем экономить. Каникулы – у бабушек-дедушек; о кроссовках за двести евро, которые Вале просил, ему лучше забыть.

Однако я в последние месяцы 2005-го была бесстыдно счастлива.

Я пропадала под портиками Болоньи (и до сих пор пропадаю). Дождь льет, я под защитой, через каждые десять шагов восхищаюсь церковью, средневековым зданием, фреской, лестницей, шестисотлетней библиотекой. Сумасшедшая концентрация красоты, которая, впрочем, никак не действовала на Беатриче. Более того, ей достаточно было два раза пройтись по виа Дзамбони, чтобы понять, что она ошиблась городом. Абсолютно.

Всем известно, что в Болонье ты можешь выйти на улицу хоть в занавеску завернутый – и никто тебя не осудит. Каждый волен ходить как ему удобно – в пижаме, тапочках. Потому что здесь был основан старейший университет в Европе, и значение имеет то, кем ты являешься – как говоришь, о чем думаешь, а никак не обувь, которую ты носишь. Я не раз слышала, как Беатриче бормочет: «Это невозможно, Эли. Невозможно так ужасно одеваться». А вот мой отец как раз зажил бы тут великолепно; я все говорю ему, чтобы он переехал, что он бы возил Вале на матчи и мне было бы удобно. Но он такой упрямый – хотя Болонья ему нравится. И потом, сейчас он уже слишком зависит от Иоланды, от ее турне по паркам Валь-ди-Корния в деревенских театрах с пятью десятками пластиковых стульев, с брускеттами и напитками после спектакля. Надо видеть, как они вместе гуляют по набережной, держась за руки.

В общем, Беа в Болонье страдала. По субботам, когда не надо было ни идти на занятия, ни встречаться с новыми друзьями (на статистическом учились одни ботаники, говорить с которыми ей было не о чем), ни навещать родственников в Т. (о Габриеле я скажу позже), она отправлялась в паломничество на виа Фарини, к витрине магазина «Эрмес». Забраковав батончик со злаками, съедала яблоко в качестве обеда и сосредоточенно разглядывала манекены. Я знаю, потому что пару раз тайно следила за ней; было видно, что она страстно хочет попасть внутрь. Она пожирала глазами богатых болонских синьор и японских туристов, которых обслуживали с большим вниманием и почтением, точно набобов; их бумажники лопались от кредитных карт, а у нее не было и пятидесяти центов, потому что она по-прежнему отвергала деньги отца, и я часто помогала ей платить за жилье.

Я вижу, как она стоит там час за часом. Я шла пить кофе с новыми друзьями, возвращалась и находила ее все в том же виде: спина прямая, на лице читается упорство, вся поглощена изучением убранства магазина. Она так хотела получить свое будущее, так серьезно мечтала о нем с широко распахнутыми глазами, что потом шла к своему успеху как танк. Неужели же моралисты от моды своими уколами и снобизмом могли ослабить ее волевой напор?

Признаюсь, в последние годы, глядя на усыпанную бриллиантами Беатриче в Каннах или на балу Мет-Гала, я даже получаю удовольствие. Сплетники зря стараются, когда пишут, что она пролезла как-то по знакомству, по рекомендациям. Это неправда. Беа была одинока и бедна и имела единственную подругу, которая ее очень любила, хотя в тот период, может, и вела себя по-скотски. Я ненавижу потребительство: не думаю, что шопинг способен поднять планку счастья хотя бы на миллиметр. Но я знаю, что пришлось вынести Беатриче; хоть я и предпочла бы, чтобы она тратила деньги на реконструкцию школ, больниц, мне весело от мысли, что, явись она теперь на виа Фарини, – купила бы весь «Эрмес» с потрохами, а одетые в черное красавицы-продавщицы попадали бы в обморок, узнав ее.

Зимой 2005–2006 годов Беа не могла позволить себе даже пару колготок. Ее шкаф не был пуст лишь благодаря развалам подержанной одежды на Монтаньоле. Средства на жизнь – еду, воду, отопление, что не пустяки, – она добывала, подрабатывая хостес в отеле «Фьера» и фотографируясь для небольшого агентства. Каждый вечер я растроганно смотрела, как заботливо раскладывает она на кровати свои обноски, пытаясь создать удачное сочетание. И каждое утро поражалась ее элегантному виду – в старых свитерах с косами и расклешенных джинсах за пять евро.

Вот что еще известно про Болонью: неделя моды сюда не заглядывает, а вот писатели со всего мира – да. И пока Беа сражалась, сжав кулаки, я блаженно купалась в своей стихии. Был декабрьский вечер, когда я случайно, проходя мимо витрины, увидела организованную толпу внутри книжного магазина. Зашла из любопытства, приблизилась тихонько, чтобы не мешать, и кого я увидела на сцене? Кто говорил на английском своим глубоким голосом, сверкая кристально-голубыми глазами и завораживая публику?

Дерек Уолкотт. Нобелевский лауреат. Из плоти и крови. Прямо передо мной.

Невозможно было в это поверить. Вдобавок, поскольку его собеседником оказался преподаватель, с которым я общалась, то вечером я очутилась вместе с ними в ресторане. Поэту представили меня с большой помпой как многообещающего литератора, и сейчас я даже не знаю, смеяться над этим или плакать. Потому что я сидела напротив в полном экстазе, поглощая еду и выпивку и притворяясь, будто понимаю по-английски.

Явившись домой в полночь в подпитии, я, пошатываясь, дошла до комнаты Беатриче и увидела ее бодрствующей в голубоватом свете компьютера, она была мрачная и недовольная. Потом я отправилась к Лоренцо – он, согнувшись над столом, напряженно готовился к экзамену, до которого оставались считаные часы. Бесчувственная, точно чурбан, я прокричала им обоим, что ужинала с нобелевским лауреатом, нобелевским лауреатом, нобелевским лауреатом!

Если раньше у меня был лишь книжный магазинчик Т. с пожелтевшими изданиями в мягкой обложке, то теперь я жила внутри литературы! Куда ни взглянешь – библиотека, огромная, как Мукроне; тут декламируют поэзию, там представляют новый роман.

Я летала, как сказал бы мой сын.

* * *

В конце января 2006-го, после долгого турне по танцплощадкам, карнавалам и пиццериям, покончив со всеми праздничными подработками, мама с Кристианом/Кармело приехали в Болонью навестить меня.

Явились нагруженные провизией, словно мы тут голодаем: тома, макканьо, ночетта, канестрелли и ратафия, много ратафии, которую они захотели тут же открыть и выпить за мою новую жизнь.

До сих пор помню лицо Лоренцо, когда он впервые увидел мою мать. А она, надо признать, в тот период была в прекрасной форме. Может, и переборщила слегка с цветами за ухом, с длиной юбки, с деревянными украшениями, но зато прямо-таки светилась счастьем. И Кристиан тоже. Он по-прежнему не изменял себе, то есть своей молодости: крашеные волосы собраны в хвостик, рубашка цвета фуксии, кричащие «найки». Я просто не могу вспоминать его потом прикованным к креслу, с капельницей на руке и в этих неоново-зеленых кроссовках, и как мой сын восторженно бросается ему на шею: «Обалдеть, дедушка!»

В первые полчаса Лоренцо был совершенно ошалевший. Смотрел то на нее, то на него и никак не мог прийти в себя. Не знал, как двигаться, как себя вести. А когда мама сняла сандалии вместе с носками, уселась, с крестив ноги, на диван и вытащила маленький пакетик для заморозки, набитый марихуаной, он вообще побелел.

– Это все твой брат виноват, – сообщил мне Кристиан, указывая на маму. – Пичкает ее этой штукой, а она не может отказаться.

– Представляю… – пробормотала я и опасливо глянула на Лоренцо.

– Теперь, поскольку «Вави» закрылась, – продолжал Кристиан, – он решил заняться выращиванием. Там, в районе Гральи, еще с четырьмя такими же отмороженными. Сколько раз я ему говорил – да, Аннабелла? Никколо, тебя посадят, плантация – это уже распространение, а не личное использование! – Он сурово посмотрел на меня, потом на Лоренцо. – Но этот парень больной на голову.

Мама свернула косяк, прикурила, с улыбкой передала его Лоренцо и взяла меня под руку:

– Давай, покажи мне дом!

Из-за марихуаны и беспорядочного режима – раньше трех она никогда не ложилась – вокруг глаз и рта сгустились морщинки, кожа как-то посерела, но сама мама словно бы в противовес всему этому вела себя еще более по-детски, чем обычно, разражалась смехом без причины, распахивала чужие шкафы и с любопытством заглядывала внутрь.

Однако, к моему большому изумлению, в тот вечер случилось нечто необыкновенное: я перестала ее стыдиться.

Тут, в Болонье, в моем доме (который, между прочим, оплачивал отец) ее неуместные шутки, детские движения, все то, от чего я раньше так бесилась, теперь даже казалось забавным. Это было ее дело: марихуана, букет в волосах, серьги-солнышки. Ведь я – не она. И я хотела простить ее.

– Ты мне не говорила, что твоя мать такая… – пролепетал Лоренцо, когда ему удалось отвести меня в угол, – такая… – Замешательство отбило у него дар речи. – Сильная!

«Сильная? – подумала я. – Это шутка такая?» Он замолчал. Я догадалась, что вертелось у него на языке: «Как это возможно, что от такой экстравагантной личности появилась ты, такая предсказуемая, дисциплинированная, домашне-библиотечная?» К моему разочарованию, он сдержался; а я бы охотно объяснила, что как раз именно потому, что ее приступы ответственности никогда ничем не заканчивались, я и получилась такая серая.

Мы вернулись в кухню. Мама уже нарезала кубиками сыр и открыла бутылку вина, а Кристиан с гитарой в руках собирался исполнять «Мы одиноки» Васко Росси. Начал, потом прервался:

– Так, значит, его можно тут встретить, Элиза? Если поехать в Дзокку?

– Кого, Васко?

– Да. Говоришь, мне подскажут, где он живет? И можно будет попросить автограф? Деликатно, чтобы не надоедать… Эх, если я его обниму, то разревусь, честное слово!

– Если хочешь, я с тобой съезжу, – выдал вдруг Лоренцо ни с того ни с сего. Взял кусочек томы, попробовал с напускной непринужденностью. – Завтра воскресенье, занятий нет. Мне будет приятно, правда.

Я не могла понять. Лоренцо избегал людей и был даже слегка заносчив. Снаружи этакий революционер, а в душе буржуа. Имел абонемент в оперный театр и, наверное, ни разу в жизни не бывал на колбасном фестивале. И вот даже он был очарован, он уже полюбил их – а я и радовалась этому, и ревновала.

После первого литра вина мама придвинула свой стул поближе к Лоренцо и сократила дистанцию. После второго литра села чуть ли не на него и запустила пальцы в его прекрасную белую шевелюру:

– Ты прямо как Маленький лорд с этой прической, только ты еще и красавчик…

И начала перебирать, ерошить его волосы, игриво и с явным удовольствием погружая в них руки, а он – вероятно, от неожиданности – покорно позволял.

– Мама, – вмешалась я, – полегче, это же мой парень.

Она, прервавшись, взглянула на меня в полном изумлении:

– Правда? Разве он не парень Беатриче?

Я ей не говорила, да. Но с другой стороны, разве она меня когда-нибудь слушала? Смотрела, удостаивала своим вниманием? Я думала, она сама догадается. Думала, она способна вообразить, что даже такая, как я, может иметь парня, и даже не самого дерьмового, а самого красивого. Но нет. Я снова закипела. Хотелось придушить ее. За что? За то, что оставляла меня двум незнакомым библиотекаршам, когда мне было четыре.

Я не успела бросить ей в лицо обвинение, потому что вошла Беатриче.

В брючном костюме (взятом напрокат), лаковых туфлях и с пальто на руке: элегантная, в боевой раскраске, усталая. Вернулась после восьмичасовой работы на выставке, где только и говорила: «Здравствуйте!» да «Добрый день, чем могу помочь? Колонна Б? Сюда, пожалуйста!» И на лице у нее явно читалось, что видеть она больше никого не может, что от человеческого рода ее воротит и что она с удовольствием бы всех поубивала. Но, когда она увидела Аннабеллу, ее лицо преобразилось.

Она побежала к ней и восторженно бросилась в ее объятья, что вызвало у меня новый приступ злобы и ненависти. С этого момента они только и делали, что болтали, секретничали, откровенничали – но в полный голос. Они, мол, хорошо знают эту каторгу, эту работу с людьми, эту публику, которая иногда бывает просто невыносима, которая вываливает на тебя все свои проблемы, разочарования, а ты должен глотать все это, прикусив язык. Вот что значит работать. Не то что я – сижу в бумажном пузыре, одурманенная книгами, не приспособленная к реальной жизни. Мне хотелось, чтобы Лоренцо вмешался, защитил меня, но он только смеялся – тоже подпал под чары моей матери – и услужливо помогал Кристиану, который готовил ризотто с макканьо, раскрывая ему биелловские секреты приготовления хорошего соуса и рассказывая о своей жизни свободного художника. «Мне бы только ему руку пожать, Васко. Клянусь. И можно будет умереть счастливым».

Потом ночью, когда Беатриче обрабатывала фотографии, прибавляя белого и делая свои ноги стройнее, а моя мать с Кристианом уже спали, устроившись в кухне, словно два бойскаута, Лоренцо похлопал меня по плечу, возвращая в реальность. Я недовольно обернулась. Он лежал на боку, весь взбудораженный, я же хотела вернуться к своей книге.

– Эли, – начал он, – как тебе, наверное, привольно в детстве жилось… Не знаю твоего отца, но если он хоть чуть-чуть похож на твою мать, то ты росла просто как в раю.

Я положила на тумбочку «Спокойный хаос». Название книги идеально подходило к моему состоянию; переплюнуть его могли, может, только «Гроздья гнева».

– Лоренцо, – спокойно ответила я, – я все детство пялилась на одну и ту же пару гор, пока моя мать куда-то уходила, бог знает где пропадала и возвращалась в два часа ночи. Когда я заболевала, но чувствовала себя не очень плохо, она усаживала меня к телевизору на восемь часов. А когда заболевала серьезно – я вообще молчу. По вечерам меня кормил брат. Я выросла на пицце и картофельных палочках. Я годами ходила одетая как пугало, не зная об этом, и все надо мной смеялись. Сейчас, погоди, покажу тебе рай.

Я подняла майку, обнажив безмолвный белый шрам в левой части спины.

– Еще вот столечко, – я показала пальцами, сколько именно, – вот столечко, Лоренцо, и меня бы забрали социальные службы.

Лоренцо опустил глаза, сел. Потом поднял взгляд и посмотрел на меня с такой серьезностью, которую я никогда не забуду:

– Я понял, было нелегко, Элиза. Но, возможно, однажды ты напишешь книгу. А я со своей дружной семьей, со своими учебными каникулами за границей, с внешней безупречностью стану тем, кем не хочу быть.

* * *

Простите, что не понимала вас. Вы оба, Лоренцо и Беатриче.

Раньше я и вообразить не могла, что мне в голову вообще придет подобная фраза. Но рассказ для того и нужен: чтобы осознавать.

Первая сессия завершилась у меня вереницей тридцаток. Беатриче получала то 22, то 23, Лоренцо в среднем сдавал на 26, что для него означало провал: идеальный сын не может приносить такие посредственные оценки. С другой стороны, революционный поэт не может изучать инженерное дело. Моравиа был давно забыт. И я – иногда я просто гений – пыталась утешить его:

– Слушай, это сложно: физика, металлургия. Не то что современная поэзия!

– Я знаю, – мрачно отвечал он.

– У тебя будет суперработа потом, с мегазарплатой, – смеялась я, – а я буду безработная.

Но Лоренцо не смеялся.

А Беатриче – и того меньше.

Думаю, что в начале 2006-го она была на грани депрессии. Похороненная заживо в этом чулане, бледная, хмурая, с сальными волосами – прямо как мой отец. Дошло даже до того, что она и слышать не хотела о новых фотографиях. Переделывала старые, иногда публиковала и чувствовала себя так же, как я всю жизнь до этого: аутсайдером.

Она не хотела выходить, заниматься в библиотеке вместе с другими ребятами, как я. Не стремилась ни с кем знакомиться. Звонила домой раз в три недели узнать, как там Людовико – единственный из всех родственников, кто для нее что-то значил, – а дела у него были плохи: проблемы в школе, проблемы с наркотиками. Ее сестра Костанца даже не здоровалась с ней; на отца она наложила даже еще более сильное табу, чем на смерть матери. Она была одна во всем мире. А я что?

А я не хотела этого замечать. Я была слишком счастлива и не собиралась портить себе праздник из-за этих двоих, которые всегда были такими красивыми, счастливыми, удачливыми. И которых я все же любила, вроде бы.

Которых все же любила.

Которых все же люблю.

Теперь моя очередь, думала я. Хватит, наелась: дайте мне хоть немного понаслаждаться, ради бога! К тому же где-то в самой дальней галактике внутри меня я ощущала, что это счастье не совсем настоящее и долго не продлится. Что хоть я и царю тут, на втором этаже на виа Маскарелла, мир вокруг уже работает на Беатриче. Я не могла этого знать, однако за океаном Марк Цукерберг уже начал действовать и вовсю старался, чтобы выпрямить дорогу к будущему для моей бывшей лучшей подруги. Все то дерьмо, что она вынесла в этой комнатке из «Преступления и наказания», на самом дне, считая каждый цент, плача по ночам, в итоге только еще больше распалило ее и побудило запрыгнуть на счастливый поезд, который проходит только раз. И она села на него – о да, села! – с ножом в зубах и автоматом наперевес.

Такая, как она, не могла проиграть. Не спрашивайте почему; это просто было очевидно, и, разумеется, краткий период неудач не мог разорвать волшебную прямую линию, о которой мечтает любой капиталист, – бесконечный подъем.

Поворотный момент ждал Беа за углом и решительно явился к ней двадцать второго февраля, в день ее двадцатилетия, в образе молодой преподавательницы без комплексов, которая вела – и до сих пор ведет – онлайн-курс по статистической обработке баз данных. Некоей Тицианы Селлы, которую я специально разыскала несколько лет назад одним печальным, дождливым, мрачным вечером – после того, как выпила средь бела дня, что для меня нетипично. Я проследила за ней от статистического факультета и обвинила в том, что она помогала рушить мою жизнь.

Мне стыдно, конечно.

Я понимаю, что Беатриче, с Селлой или без, в любом случае вышла бы на свою дорогу, только, может быть, помедленней. Но я ведь тоже человек, и мне нужен был козел отпущения.

Что сегодня там у Беатриче с профессоршей, которая между делом консультирует множество агентств, в том числе и модных, я не знаю. Факт в том, что утром в день своего рождения Беатриче проснулась чернее тучи. Отказалась от круассана со свечкой, который я ей приготовила, и поплелась в ванную чистить зубы и собираться на этот «дерьмокурс, посещение которого обязательно, мать его». Когда она одевалась, я, дрожа от возбуждения, появилась у нее в дверях с подарком в руках – с совершенно потрясающей вещью, на которую копила несколько месяцев. Но Беатриче, бросив на меня раздраженный взгляд, злобно произнесла:

– Нечего мне праздновать, нечего, ясно? А теперь исчезни. – Она вытолкнула меня из комнаты. – Я хочу умереть, и все.

Она ушла, хлопнув дверью, оставив меня одну в беспомощном состоянии. Я положила подарок на ее микроскопическую тумбочку. Завернула круассан в фольгу и отправилась заниматься к себе в комнату, поскольку от расстройства теперь уже не хотела никуда выходить. Я ждала, что она вернется в полдень, но она не пришла. Я ждала весь день и уже начала беспокоиться: она ведь сказала, что хочет умереть. Это было серьезно или так, для красного словца? Могла она совершить самоубийство? Я не верила в это, но вдруг… Может, я недооценила ее страдание. Может, я вообще ее не знала. Я сто раз звонила ей на мобильный, но он был отключен. Когда вернулся Лоренцо, я разревелась от накопившегося напряжения и умоляла его пойти на поиски. Куда? Я не знала. «Но надо же что-то делать!» Пока я говорила все это, я надевала пальто, обувалась, и, когда уже открыла дверь, появилась Беатриче. Преображенная. Что-то новое с волосами, незнакомый тренч, вся такая веселая, с бутылкой дорогого шампанского в руке.

– У меня день рождения или нет? Давайте открывать, у нас есть штопор?

Мы с Лоренцо потрясенно переглянулись. Беатриче достала мобильник, включила его и даже заказала доставку пиццы, которую мы потом ели прямо из коробки: студенческий пир.

«Что случилось?» – хотела я спросить. Но она словно отгородилась защитным полем, которое не давало этого сделать. Пиццу оплатила она, но такое шампанское купить сама не могла. Волосы были потрясающие, новый цвет удивительно шел к лицу, к глазам – тот самый теплый темно-шоколадный оттенок, который она уже не станет менять. Ее не было весь день. Я сгорала от любопытства, но в то же время ощущала, что не хочу ничего знать. Что в глубине этого сверкающего великолепия пролегла трещина. Брешь между мной и ею.

Потом Беатриче вдруг сказала мне:

– Я была такой скотиной утром, Эли, прости меня. Подаришь мне снова свой подарок?

Я сходила к ней в комнату за подарком. Положила его перед ней в льющемся с потолка свете кухонной лампы. Лоренцо, погрузившись в свои мысли, убирал со стола. Беатриче развернула бумагу, открыла коробку, достала оттуда винного цвета шляпу и, онемев от изумления, долго разглядывала.

– Это самая элегантная вещь, которая у меня когда-либо была, – произнесла она наконец дрожащим голосом.

– Чистый фетр, – гордо ответила я. – Я заказала ее через свою мать, и она сделала ее своими собственными руками. Ни у кого такой нет, это ключевая модель из будущей коллекции «Эрмес». Они их делают на фабрике Черво-ди-Сальяно.

Она стиснула меня в объятьях.

Знала ли я, что это последний подарок, который я ей дарю?

Нет. Я знала лишь, что эта шляпа обошлась мне в целое состояние, даже по фабричной цене. И думала, что она затаскает ее – на улице, на фотосессиях.

Но, по правде говоря, она не надела ее ни разу.

* * *

Беатриче не пропустила ни одной лекции по статистической обработке баз данных, выучила все учебники и все статьи Тицианы Селлы, каждый божий день беседовала с ней. Потом они вдвоем начали посиживать в баре за аперитивом; аперитив перерос в ужин в лучших тратториях, ужин – в ночное времяпрепровождение, и не спрашивайте где. Знаю только, что на экзамене Беа получила высший балл, и что она больше никогда не была прежней.