Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

20
Салли

Кристиан Рамелла, второй и последний супруг моей матери, официально по паспорту вообще был Кармело. Попав однажды в очень щекотливую ситуацию, он догадался, что «Кристиан» поможет ему «совершить скачок» и выпутаться. Когда я увидела его впервые, то есть десятого сентября 2003-го, ему было сорок семь. Высветленные волосы собраны в маленький хвостик; неоново-зеленые кроссовки, махровые носки, гавайская рубашка.

В документах, как я узнаю позже, в графе «профессия» у него было написано «артист». На деле это означало, что он пел в барах, на танцплощадках и был довольно популярен от Черрионе до Гаттинары; его загорелое лицо на кричащих афишах затмевало даже Мойру Орфей и местных политиков. Больше всего на свете он любил Васко Росси (это я тоже узнаю позже). Он всю душу вкладывал, исполняя «Альбакьяру» и «Мы одиноки», чередуя фортепиано и гитару. Но не пренебрегал и классическим репертуаром, который в провинции всегда идет на ура: композициями групп Ricchi e Poveri, Dik Dik и Бальони. «Мою душу» он пел так, что люди на праздниках вставали из-за столов, бросая недоеденные десерты, и во все горло подпевали ему, водя по воздуху огоньками зажигалок.

Из имущества у него, похоже, был только «харлей-дэвидсон», на котором он грохотал по долине, нарушая сон оленей и стариков, подвергая опасности игравших на дороге в мяч детей мигрантов, захвативших старые дома. Все остальное он тратил на лампы для загара, отбеливатели для зубов, самые модные кроссовки и алкоголь, море алкоголя. Я уверена, что всю их совместную жизнь моя мать кормила его, зарабатывая на фабрике головных уборов. «Я мечтатель, – любил он говорить, – одеяло из звезд и подушка из мха на берегу реки – вот все, что мне нужно». Однако я не могу назвать его плохим человеком. Мой брат ненавидел его потому, что не избавился от эдипова комплекса, и еще за пристрастие к песням группы Cugini di Campagna. Но я, преодолев свою первую неприязнь, начала понимать его. И даже полюбила.

Вечером десятого сентября, вернувшись после трехлетнего отсутствия, я сразу разулась, чтобы снова ощутить прохладу плиточного пола. И принялась пританцовывать в каждой комнате, узнавая мебель, уцелевшую при переезде в двухтысячном. Высовывалась в окна, из которых раньше разглядывала окрестности и подмечала детали, упражняясь в зоркости. Вот поля, траттории, скворцы в небе, далекие фабричные крыши, железная дорога – и дальше уже ничего не видно. Я таскала за собой Беатриче, сжимая ее руку, словно она могла разделить мои переживания при виде полочки, где стояли запылившиеся учебные пособия из начальной школы и две Барби с подстриженными волосами. Наконец я вышла на балкон и очутилась прямо перед ним.

Он был в трусах. В расстегнутой рубашке, с волосатой грудью и крестиком на шее. Пил пиво, покачиваясь на раскладном стуле и устремив взгляд на уходящие за горизонт кукурузные поля и железнодорожные пути. Я онемела. Перед этим Никколо приехал на станцию, передал мне ключи от дома, но не предупредил, что внутри будет жених. Оторвав глаза от последнего прибывающего «Минуэтто», он нахмурился и внимательно осмотрел меня.

– Е-мое, ты прямо копия матери, – заключил он и улыбнулся – смущенно, доброжелательно. Потом снял ноги с перил, начал вставать с шатающегося стула и чуть не упал. – Очень приятно. Я Кристиан. Не Кристиано.

Я вернулась в кухню с колотящимся сердцем. Я не могла поверить, что мама влюбилась в подобного типа: с крашеными и покрытыми гелем волосами, с золотой цепью, как у бандита, и в молодежных кроссовках. По внешнему виду он ей определенно подходил, однако сравнения с отцом не выдерживал.

Беатриче покусывала нижнюю губу, чтобы не рассмеяться, и явно забавлялась. Помню, как я с ненавистью взглянула на нее:

– Что тебя так веселит?

– Да ты его видела?

Мы сбежали в прихожую, чтобы нас было не видно и не слышно, но на всякий случай все равно говорили шепотом.

– Потрясающе, он словно из того романа… Как он называется? Который мы летом читали.

– Перестань.

– Светло-охряные волосы гармонируют со светло-зеленым. Ну, вспомни, как там эта книга называлась, где герой – качок…

– Грациано Билья[19]19
  Грациано Билья – герой романа Никколо Амманити «Я заберу тебя с собой».


[Закрыть]?

– Точно! Такого мужлана я еще в реальности не встречала!

Я тоже. Но, поскольку мама решила выйти за него, я почувствовала необходимость защищать его.

– Какая разница, какого у него цвета волосы? Ты на свои недостатки лучше посмотри. Всех бы тебе обосрать.

Вернулся мой брат и встал в дверях как вкопанный. На плече – свернутый надувной матрас, на котором мы с Беа должны были спать, в руках – насос. На станции он даже не высунулся из машины, чтобы поприветствовать Беатриче, не удостоил ее ни единым взглядом. А вот теперь вдруг заметил. Его оценивающие глаза бросали обвинения: потребительница, пошлячка, рабыня системы. Беатриче же посматривала на него лукаво и многозначительно; еще бы, это ведь мой брат – штук двадцать пирсингов на лице и еще два в сосках просвечивают через футболку, словно источенную червями. Она уже целую вечность мечтала подразнить его.

– А где мама? – спросила я.

– Кажется, внизу, розы поливает. Но ты сначала мне помоги.

Он всучил мне компрессор. Мы все втроем пошли в его комнату, лавируя между полными пепельницами, пустыми бутылками, комками носков, мундштуками. Я помогла Никколо надуть матрас, нашла в шкафу чистые простыни и постаралась отодвинуть нашу постель подальше от его кровати. Беа же и пальцем не пошевелила, только поглядывала на него и усмехалась, пока он пытался ее игнорировать.

Потом я ушла, оставив их вдвоем.

* * *

Кирпичный семиэтажный дом, бывший для меня в детстве целым миром, теперь как-то измельчал и постарел. Я быстро спустилась по лестнице, держась за поручень, и высунулась в железную дверь, которая вела во двор: безграничное на детский взгляд пространство, где мое одиночество могло трансформироваться в игру, чтение, какие-то фантазии, ибо мама всегда была занята, друзья Никколо – все мальчики и гораздо старше меня – смотрели на меня свысока, а других детей во всем доме не было.

И вот этот огромный двор превратился в какую-то дыру. Я пошла по нему, ощущая несократимую дистанцию, которую время создало между нами, наблюдая тут и там маленькую себя: вот я прыгаю через веревочку, помешиваю зелье из листьев, сижу на стене в компании библиотечной книги. И потом среди этих призраков я заметила свою мать. Она стояла спиной и поливала цветы.

Сколько мы не виделись? С Пасхи – больше четырех месяцев. Всякий раз, когда она просила меня приехать к ней, потому что сама не могла из-за работы (или Кристиана?), у меня не доставало смелости.

На ней был голубой комбинезон и соломенная шляпа для защиты от солнца, чтобы не темнели веснушки. Резиновым шлангом она поливала розарий и грядки с помидорами, которые разбила в общественном дворе. Я остановилась, наблюдая: она брызгала водой в воздух, рисовала круги, направляла струю в рот и пила. Так и не повзрослела; хотя казалась более хрупкой, и спина как будто немного согнулась. В свои неполные тридцать четыре я признаю, что мы всю жизнь разгадываем тех, кого должны знать лучше всего, что родители и дети остаются друг для друга загадкой. Но в семнадцать – нет.

– Мама, – позвала я.

Она изумленно повернулась. Мы не разговаривали после того звонка, когда я заявила о своей ненависти. О том, что я еду в Биеллу с Беатриче, я написала только Никколо за две минуты до отправления поезда; она, наверное, не поверила. Закрыв кран, мама побежала мне навстречу, и мне пришлось заставить себя не сделать то же. Часть меня хотела снова броситься к ней на грудь, но вторая часть зорко бдила, оплакивая другую мать.

Нормальную мать. Ответственную, миролюбивую, внушающую доверие, умеющую заплетать мне косички и печь торты. Женщину, которая не является женщиной, не имеет недостатков, не имеет других дел, кроме как растить меня и крутиться вокруг меня всю свою жизнь. Ни желаний, ни любовников, ни секретов, ни провалов. Всегда только правильные слова, улыбка наготове, все ради моего блага. Можно ли требовать от человека такой жертвы? Нет, потому что это нереально. Более того: несправедливо. Но тогда во мне упорствовал маленький испуганный тиран. Я, не шевелясь, парализованная противоречиями, позволила обнять себя. Я любила ее и отталкивала. Ощущала вину и злобу. Она была жалкая – и божественная.

– Спасибо, – все повторяла она, покрывая меня поцелуями, – не смогла бы я без тебя радоваться на свадьбе.

– Мама, – спросила я, высвобождаясь и заглядывая ей в лицо, – неужели это так необходимо?

Вокруг глаз – сетка морщин, которых я раньше не видела. Но глаза восторженно сияют – как у новорожденных, только-только вступивших в этот мир, или как у поэтов перед смертью. У меня в кабинете есть фотография Марио Луци в 2005-м: тот же взгляд, что и у мамы тогда. Полное слияние со вселенной, нерелигиозное поклонение небу, земле, животным, растениям.

– Я уже отказывала себе, Элиза… – Она разволновалась, не закончила фразу.

Тогда я еще ничего не знала о «Лиловоснежках», но теперь не сомневаюсь, что она намекала именно на это.

– Вы уже большие, а у меня есть работа на шляпной фабрике «Черво», я там чувствую себя полезной. Видела бы ты, как я пришиваю подкладку к шляпам! Но этого же недостаточно.

– Когда вы познакомились?

– Перед Рождеством.

– То есть уже месяцев девять? – рассеянно спросила я.

– А как он здорово поет и играет! – сообщила мама, краснея. – Ты должна это услышать. Я не могу жить по-другому, иногда мне нужны безумства. Иначе меня словно душат.

Что я могла на это возразить? Что потом от ее безумств страдают другие?

– Прошу тебя, будь на моей стороне, – попросила она.

Я помогла ей собрать помидоры к ужину, срезать розы для букета – бутоны, которые вот-вот раскроются. Представила, как папа сидит в Т., одинокий и печальный. Захотелось позвонить ему и сказать: «Ты хотя бы смог с ней развестись. А я так никогда не смогу».

Мы вернулись в дом. Мама потащила меня на кухню и представила нас с Кристианом друг другу. Он смотрел «ТелеБиеллу» в ожидании репортажа с праздника в Гралье, где он, по его словам, выступал в прошлую субботу.

– Видел, какая она у меня красавица? – спросила мама. – В табеле одни девятки и десятки.

– Настоящий цветок, – отозвался тот. – Редкий и ароматный, как ты.

Мама покраснела, поцеловала его в губы. Я чуть не умерла, но вытерпела. Села на стул, на который она мне указала: в середине. Кристиан поднялся, открыл холодильник, набитый пивом. Достал одно для меня, одно для мамы, третье и четвертое для себя. Я быстро поняла, что у него есть некоторые проблемы с выпивкой, не догадываясь, однако, о масштабах. Тем более что он от алкоголя не становился ни печальным, ни агрессивным, а лишь злоупотреблял второсортными метафорами. Он спросил, какую музыку я слушаю, нравится ли мне Васко. Я ответила, что не слышала его, потому что у меня были только диски, которые давал мне Никколо. Кристиан вздохнул:

– Итальянскую музыку, вот что надо слушать. Никакая другая страна не может похвастаться такими певцами и поэтами, какие есть у нас.

Я поймала его на слове и спросила, какие поэты ему нравятся. Он помедлил, решая, и потом ответил:

– Неруда.

Я отстала. Разговор перескочил на другой его конек – двигатели. Узнав, что я езжу на «кварце», он оторопел:

– Его же даже выпускать перестали, настолько он плох!

Но потом все равно дал несколько советов, как улучшить его технические характеристики.

Я поглядывала на маму: сияющую, возбужденную нашими посиделками втроем. И заставила себя попивать «Перони», терпеть их флирт, давить в себе неловкость и дискомфорт, не задумываясь, почему это я должна стараться ради ее счастья, если она меня до сих пор одаривала лишь проблемами.

Тем не менее теперь всякий раз, возвращаясь в Биеллу и наблюдая, как она страдает, как она сдает, я горжусь своим тогдашним поведением. Тем, что не обвиняла в нехватке внимания, а наоборот: поняла, что на самом деле она мне ничего не должна и ее жизнь мне не принадлежит. И все же она кормила меня, ставила термометр в попу – как она сама объявила папе в тот знаменательный день, на Феррагосто; она ласкала меня и потратила несметное количество выходных дней на то, чтобы заботиться обо мне, чтобы дать мне ощутить ее ущербное присутствие.

Когда я допила пиво, у меня кружилась голова. Где Беатриче? Я встала из-за стола и автоматически – вероятно, из-за выпитого – погладила маму по руке. Приступ неловкой благодарности, несмотря ни на что. Она ответила на ласку, улыбаясь мне с нежностью, которую я помню до сих пор.

Мы начинали друг друга принимать.

* * *

Я вернулась к нам в комнату и увидела, что матрас застелен и лежит прямо у кровати Никколо, а не там, где положила его я. Сверху, скрестив ноги и чересчур близко друг к другу, сидят Беатриче и Никколо и внимательно – не знаю, всерьез и или нет, – изучают биографию Сида Вишеса. По сути, Sex Pistols.

Ни румянца, ни беспорядка в одежде. Никколо излагает основы панк-рока, пересказывает текст Anarchy in the U.K.[20]20
  Анархия в Соединенном Королевстве (англ.).


[Закрыть], а она с интересом слушает. Я сразу заметила двусмысленные улыбки, касания локтей и коленей. Эти двое были столь фальшивы, столь ненатуральны, что я не сомневалась: они что-то замышляют, не считаясь ни со мной, ни с будущими супругами.

Задело ли это меня? Нет.

Я уже привыкла видеть, как Беатриче побеждает там, где я проигрываю, и одного за другим соблазняет членов моей семьи. Я понимала, что нашел в ней мой отец: любопытство и предприимчивость. И брат – закрыв глаза на ее принадлежность к «капиталистам»: «охрененную телку». Вот только оставался закономерный вопрос: что она сама в них нашла? В пятидесятилетнем технаре и в панке-лоботрясе! В своем блоге она врала, похваляясь своим парнем-моделью (а не рабочим) и вечерами в эксклюзивных заведениях на Эльбе и в Кастильончелло (а не в мансарде на пьяцце Паделла); она изучала глянцевые журналы с портретами титулованных особ и знаменитостей на обложке и запоминала их черты и позы. А потом увлекалась какими-то аутсайдерами, ботаниками, в общем, разными видами неудачников, во главе которых, конечно же, стояла я.

Сейчас вы ни за что не увидите, чтобы Россетти опубликовала совместную фотографию с каким-нибудь проблемным или даже просто обычным человеком. Если она и выкладывает снимок, на котором есть что-то, кроме ее лица, то рядом – хотя, конечно, и не в такой выигрышной позиции – обязательно окажется или голливудский актер, или супермодель, или известный на весь мир режиссер. Уж будьте уверены. Тем не менее – и это одна из загадок, которые мне хотелось бы распутать, – единственная подруга, которая у нее когда-либо была, находится сейчас перед вами. Синьора Никто.

Но я говорила о ее интрижке с моим братом.

В первую же ночь, когда мы втроем спали в комнате Никколо, я услышала, как они поспешно одеваются в темноте и выскальзывают наружу, но из-за страшной усталости просто заснула снова. На вторую ночь я вскочила, едва за ними закрылась входная дверь, и побежала смотреть в окно гостиной, выходившее на виа Тросси. Я застукала их с поличным: сбегают на «альфасуде», беспрерывно целуясь, удаляясь на четвертой передаче по пустой улице в сторону гор. В третью ночь, в канун свадьбы, мне и без них было о чем подумать. Возвращались они всегда на рассвете, потом спали до двенадцати или до часу. В итоге я часами бродила по Биелле, совершила паломничество в палаццину Пьяченцу, в среднюю школу Сальвемини, в начальную школу Сан-Паоло, сшивая лоскутки своей жизни; я сидела по-турецки на траве или на краю тротуара, молча взирая на места, где прошлое похоронило меня. Одна, а не с Беатриче, как хотела изначально.

Я не спрашивала ее, где она бывает по ночам с Никколо; ну а чем они занимаются, догадаться было нетрудно. Не спрашивала, чтобы не доставлять ей удовольствие. Я догадывалась, что она использует его, стараясь досадить мне, и за шестнадцать лет не изменила мнение, но по-прежнему не понимаю причины. А вот что меня поразило больше всего в те дни, так это встреча Беатриче с моей матерью.

Трудно представить двух более непохожих людей. Маму – безалаберную, не следящую за собой, напрочь лишенную силы воли – и этот танк с идеальным маникюром и непомерными амбициями. Но все же за ужином, когда я знакомила их друг с другом, между ними словно пробежала искра. Мама заробела от такой сверхэлегантности, Беатриче растрогалась от такой матери, которая могла бы вырастить ее свободной, с правом на ошибки. Они пожали руки, улыбнулись друг другу. Потом, чувствуя, что этого формального жеста недостаточно, чмокнули друг друга в щеку.

Ревновала ли я? Безусловно.

Я помогла Кристиану накрыть на стол, чтобы хотя бы не видеть, как они расточают друг другу комплименты, то и дело повторяя: «А Элиза мне не говорила, что ты такая красавица». – «А Элиза меня не предупредила, что вы такая молодая», и так далее, с нарастающим воодушевлением, от которого меня – забытую, заброшенную – жгло, точно крапивой.

Ужинали все вместе. Никколо и Беатриче, притворявшиеся, будто не целовались сейчас в ванной под предлогом мытья рук; Кристиан, прибавлявший громкость всякий раз, когда в «ТелеБиелле» или в «Телекуполе» шел репортаж про какой-нибудь праздник, на котором он выступал; мама, наконец реализовавшаяся и довольная жизнью; и я – как всегда, не в своей тарелке.

Ели все ту же пасту со сливочным маслом и пармезаном, что и в моем детстве (мама не могла приготовить не только торт, но даже просто соус или жаркое), и салат из помидоров с грядки. Выпили море пива. И потом Беатриче, вся такая милая, выступила с предложением:

– Аннабелла, позволь мне тебя накрасить в субботу.

– О… – удивилась мама, – на самом деле мне еще нужно платье купить.

Беатриче не могла в это поверить:

– Ну тогда мы с Эли поможем тебе! Я уже знаю все новые коллекции. Давай завтра утром? Нет, лучше днем.

На следующий день, то есть накануне свадьбы, мама с Беатриче сели в «альфасуд» и уехали. Я глядела им вслед из окна гостиной. Не смогла заставить себя ходить с ними по большим магазинам, по этим мегалавкам при фабриках с корзинами с барахлом, моей единственной отрадой в детстве. Ну а они, если уж начистоту, не особо и настаивали: «Элиза, так ты едешь?» И после второго отказа – обиженного, детского – они, такие беззаботные, оставили меня дома.

Итак, моя мать поехала с ней – а не со мной – за свадебным платьем. И этот факт я не переварю никогда. Конечно, здесь моя вина: нужно было пересилить себя и не страшиться соперничества с Беатриче. Но какие советы могла дать ей я? Что я знала об одежде?

Пока Беатриче, прикидываясь мной, захватила мое место, я отправилась навестить Соню и Карлу. Обняла их, безмолвно поблагодарив за то, что спасли меня, хотя бы отчасти. Карла уже вышла на пенсию, Соня поседела. Я бросилась на большую подушку и в окружении четырех-пятилетних детишек принялась за сказки Джамбаттиста Базиле.

Когда я вернулась домой, мама выбежала вся на взводе и на пару с Беатриче стала уговаривать меня, чтобы я посмотрела заранее на платье. Я уступила лишь из желания замаскировать свою обиду. Мама заперла на ключ супружескую спальню. Беатриче весело и с осторожностью открыла шкаф. Они достали платье из чехла. Зеленое.

– Не обязательно одеваться в белое, поскольку это второй брак, – пояснила Беатриче, – а зеленый оттеняет цвет ее лица и волос.

– Ну как? Тебе нравится? – умоляюще спросила взволнованная мама.

Я сжала кулаки и ответила – и в моем голосе слышна была вся охватившая мое тело грусть:

– Да, правда очень красивое.

* * *

Мама с Кристианом поженились тринадцатого сентября, в субботу, в 17:00, в муниципалитете Андорно. Свидетелем со стороны невесты была я, со стороны жениха – его товарищ по мотоциклетным путешествиям. Присутствовало всего человек двадцать; никаких родственников, только друзья. Помню усыпанные блестками платья женщин, рваные на коленях джинсы и майки мужчин. Возраст гостей – от сорока до шестидесяти, так что мы с Никколо и Беатриче были вроде бы самыми юными. Однако по манерам и по сдержанности мы казались старше всех.

Безудержное веселье началось сразу же. Помимо риса, стали бросать все подряд: капитошки, цветочные лепестки, попкорн. Свадебный транспорт – конечно же, «харлей» Кристиана, украшенный воздушными шариками и наклейками в форме сердечек. Отмечать поехали в одну тратторию в Розацце. В меню – сырная полента, оленье рагу, красное вино в оплетенных бутылках и розовое игристое. Я вроде бы еще не видела, чтобы Беатриче так веселилась: с удовольствием общалась со всеми, пила и ела без всякой меры. Ее словно бы расслабляло это общество пьяных и никому не известных людей. И надо признать, что и для меня тоже, несмотря на все мои мучения, это был прекрасный день.

В разгар ужина Кристиан поднялся и подошел к заранее подготовленному синтезатору. Отрегулировал микрофон:

– Раз, два, три. Как слышно?

Потом кашлянул и торжественно попросил тишины:

– Позвольте мне посвятить эту песню своей жене.

Мама покраснела оттого, что ее снова в первый раз назвали женой. Гости затихли в ожидании. И даже семья, управлявшая рестораном, прекратила обслуживание: все остановились и посерьезнели. Свет приглушили.

Кристиан, прикрыв глаза, запел «Салли»[21]21
  Композиция Васко Росси.


[Закрыть]:

 
Салли идет по улице, даже не глядя под ноги,
 
 
Салли – женщина, которая больше не хочет вести войну.
 

Я не знала эту песню; она растрогала меня. Позже, послушав ее в оригинале, в исполнении Васко, я поняла заложенный в ней смысл. Но в тот вечер Салли была моей матерью, и только Кристиан – весь собранный, ни одной неверной ноты, – мог донести его до меня. Я видела, как мама вытирает слезы, как растекается по лицу наложенный Беатриче макияж, пока он поет: «Может быть, жизнь не вся потеряна». Меня умилила эта женщина – ошибавшаяся, наивная: Салли-Аннабелла. Я с удивлением увидела, как она идет по своему совсем не легкому пути, который я не понимала, искажала, игнорировала. Последовали бурные аплодисменты, которые никак не утихали. Собравшиеся синхронно встали, словно на какой-нибудь сенсационной премьере в Ла Скала.

А потом случилось нечто настолько неслыханное, настолько неожиданное, что ни я, ни мой брат не смогли тогда это переварить.

Кристиан вернулся на свое место, с чувством поцеловал мою мать, и тут вдруг она тоже поднялась. И под изумленными взглядами присутствующих пошла и села за синтезатор. Явно взволнованная, сомневающаяся, но не смущенная. Она принялась регулировать стойку.

– Эй, мама! – заорали мы с Никколо. – Ты что делаешь? Ты же играть не умеешь!

Мама не обратила на нас внимания. Погладила клавиши, придвинулась, приблизила губы к микрофону.

– Я тоже хочу посвятить песню своему мужу, – заявила она.

Кристиан не удивился. Теперь я понимаю, что он, в отличие от нас, все знал. Он свистнул пару раз, подбадривая ее. Мама поначалу сбивалась, ошибалась и фальшивила – то ли от неуверенности, то ли просто потому, что много времени прошло. Но с каждой секундой играла и пела все лучше и в итоге исполнила ее всю, до конца. «Лестницу в небо» Led Zeppelin. Совсем другая Аннабелла, незнакомая собственным детям и совершенно свободная, проявилась из прошлого. Все взволнованно зааплодировали, мама заплакала. Потом публика потребовала спеть на бис, и мама подчинилась. Никколо, хлопнув дверью, ушел курить. Я, кажется, скрылась в туалете; точно не помню, но сбежала в любом случае. Потому что в тот момент впервые осознала, что не только мы – я, отец и брат – составляли ее счастье. Что у нее всегда было что-то еще.

* * *

Поздним вечером мы перебрались в «Вавилонию». Никколо всех запустил туда бесплатно – это был его подарок новобрачным. Была суббота; парковку заполонили машины с миланскими и туринскими номерами, на вход стояла бесконечная очередь, словно в галерею Уффици в разгар туристического сезона. Я по возрасту уже имела право зайти внутрь, и даже было с кем. Ну а моя подруга Беатриче словно сошла с телеэкрана: все на нее оборачивались и свистели ей вслед.

Хочу выдвинуть идею. Возможно, она не была красивой. Рот, например, если посмотреть повнимательнее на некоторые фотографии, несколько кривоват. Волшебные глаза, если не накрасить их идеально, на самом деле немного навыкате. Но Беатриче всегда вела себя как красотка, и мы на это велись.

В «Вавилонии» она заработала как одобрительные «Ого!», так и смешки. На мне была моя стандартная футболка с надписью «Анархия», хотя ради торжественного случая я рискнула надеть мини-юбку и босоножки на невысоком каблуке. Ну а Беатриче по обыкновению переборщила с каблуками, с шелками, с укладкой и выглядела белой вороной. Не могу сейчас вспомнить цвет ее волос: то ли уже черный, то ли платиновый блонд, то ли опять каштановый со светлыми кончиками.

Кто-нибудь наверняка захочет посмотреть свадебные фотографии. Вот только их нет.

Но я помню, как, пробираясь рядом со мной сквозь толпу, мимо всех этих ирокезов, цепей, шипов, она экстатически улыбалась: «Я, наверное, все время мечтала об этом месте! С тех пор, как ты тогда рассказала мне о нем у меня в ванной, в четвертом классе. – Она огляделась вокруг. – Волшебно».

На самом деле это был всего лишь одинокий ангар среди полей, причем не в самой Биелле, а в Пондерано с населением три тысячи жителей. Но здесь выступали даже калифорнийцы, так что из крупных городов сюда отправлялись машины, набитые взрослыми и подростками, желающими послушать Blink-182, Misfits, Casino Royale или Africa Unite. «Вавилония» – легендарное место; доказательство того, что даже в провинции мечты сбываются и что центр мира можно сдвинуть, если очень захотеть.

В тот вечер играли Punkreas; я знала наизусть все тексты из альбома «Паранойя и власть», так что слэмила, орала и потела у сцены, как ненормальная. В какой-то момент я заметила, что Никколо и Беатриче уходят, но поскольку была пьяна, то не отреагировала. Как же это здорово – толкаться со всеми, петь знакомые песни с незнакомцами, наполнять глаза стробоскопическим светом, а ноздри – запахом марихуаны, которую тайком курили в темных углах. И как жаль, что сейчас я больше не могу вести себя так свободно.

Я слэмила несколько часов; потом мама схватила меня за руку и прокричала в ухо:

– Пойдем наружу! Я должна тебе кое-что сказать. Всего на минутку.

Я в замешательстве пошла за ней. Теплая ночь, замершие, неподвижные поля. Ангар словно вибрировал, сотрясаясь от музыки, однако тишина, ветер и цикады побеждали.

Мы пошли и сели на капот «альфасуда» в слабом свете луны. Мама достала из пачки «Мальборо» свернутый косяк, прикурила, передала мне. Я взяла, хоть и не курила. Одной затяжки хватило, чтобы меня развезло и мозг затуманился. Зажженный в салонах машин свет выхватывал из темноты страстно целующиеся парочки и потягивающих марихуану людей. Мама сказала:

– Прекрасный был день. Спасибо тебе.

– За что? – спросила я, борясь со смущением.

– За то, что согласилась быть свидетелем, хотя это не твой отец, что приехала в Биеллу, хотя… Иногда я понимаю, что ты меня ненавидишь.

– Это неправда, я так на самом деле не думала, когда сказала тебе это.

– Элиза, ты ничего не должна мне объяснять. Твоя бабушка приходила за мной на центральную площадь Миальяно, когда я через окно сбегала на свидание к своему первому жениху, и волокла меня за волосы до дома перед всеми. Если я получала плохую отметку, то есть всегда, – хлестала меня по щекам. Про менструации мне рассказала соседка по парте, потому что мать мне объясняла только то, как отличать хорошие грибы от ядовитых и как собирать каштаны в лесу. Я знаю, каково видеть в родителях злейших врагов; я десятилетия потратила, чтобы простить своих. Зато теперь я сама знаю, как трудно быть матерью.

Я больше не могла курить. Пепел медленно падал на землю, а мамин профиль вырисовывался в свете луны; такой красивой я ее еще не видела.

– Почему ты мне это говоришь?

Мы обе были пьяные и накуренные, что и облегчило нам этот разговор, который больше никогда не повторялся.

– Потому что я сегодня счастлива. Не желаю больше никого ненавидеть, не желаю никого обвинять. И потому хочу сказать…

Она взяла у меня косяк, сделала последнюю затяжку. Повернулась ко мне.

– Что часто чувствовала себя дерьмовой матерью. Неправильной, ни на что не годной. Похоже, я много дел натворила. Но поверь, я всегда тебя очень любила.

* * *

В три часа ночи, когда концерт закончился, стартовал диджейский сет – танцевальное, техно. Танцующих осталось мало, и единственной парой, которая обнималась, прижимаясь щекой к щеке, были мама и Кристиан.

Я смотрела на них издалека, сидела на стуле и вспоминала слова из «Салли»: «Может, и правда не все было ошибкой». Брат с Беатриче были неизвестно где, гости со свадьбы испарились. Я опять осталась одна в углу, но на сей раз не чувствовала себя ничтожеством или изгоем: я была свидетелем. Смотрела, как они танцуют, и сознавала, что это мамино безумство – наверное, лучшее ее решение; разъезжать с Кристианом по выходным, посещая рестораны, пиццерии, праздники, фестивали, помогать ему с оборудованием и иногда с вокалом, подменять его у синтезатора – это компенсация за ее предыдущую жизнь. И что Кристиан, в отличие от папы, подходит ей.

Они действительно прожили счастливо тринадцать лет.

Осенью 2016-го Кристиан ушел из жизни от цирроза. Мама без устали ухаживала за ним до самого конца, даже уволилась и всю себя посвятила заботе о нем. Но он все равно умер, а у нее самой уже не осталось никаких сил.

Похоронами пришлось заниматься мне, потому что мама не способна была даже подняться с кровати. Так я и обнаружила настоящее имя Кристиана в его паспорте и профессию «артист» в документах – это с его-то неоново-зелеными «найками» и блондинистым хвостиком. Однако, вспоминая, как мама смеялась рядом с ним и как они веселились на танцах в Валле-Моссо, хочется сказать, что артистом он все-таки был и что жизнь несправедлива в самой своей основе, иначе бы она не кончалась.

Говорят, ценность литературы в том, что она сохраняет жизнь. И потому сейчас я не поднимаюсь из-за стола, не спешу готовить ужин под предлогом, что уже поздно. Я остаюсь еще какое-то время за компьютером, задержавшись в том прекрасном моменте и глядя, как они танцуют в «Вавилонии» – он в чем-то вроде смокинга, она в зеленом платье с оборками, – на полупустой площадке, в полумраке. И пишу фразу, в которой Кармело не может умереть, моя мать не может страдать, а время – дойти до этого момента сюда, ко мне, сидящей в одиночестве и в тишине. До настоящего.