Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

– А ты внимательно рассмотрела ее последнюю фотографию? – прерывает мама.

– А что? – смеюсь я. – Разве она не была такой же кудрявой, элегантной и безупречной, как всегда?

Мама, потянувшись к телефону, качает головой:

– Нет, милая, посмотри-ка.

Я сажусь, придвигаюсь к ней. Мама открывает твою страницу, увеличивает изображение, которое ты опубликовала девятого декабря, и указывает пальцем на деталь, которую хотела показать мне, а я недоверчиво таращу глаза, прекратив смеяться и дурачиться. У меня перехватило дыхание: как я могла не заметить?

– Узнаешь ее?

«Эрмес», коллекция осень-зима 2007 года. Винный цвет. Чистый фетр. Последний подарок, который я сделала тебе на день рождения, на виа Маскарелла. Конечно, я узнаю ее. И помню, как мне было плохо, потому что я в жизни еще столько денег не тратила, а ты не снизошла до того, чтобы надеть ее хотя бы раз.

– Я сразу заметила, – продолжает мама, – мгновенно. Потому что этой шляпой, как и всем заказом «Эрмеса» в ту зиму, занималась я. Прошла всю цепочку, от ткани и до последнего шва.

Она испытующе глядит на меня, пытаясь понять, что я чувствую. Я прячу лицо, не отрывая глаз от фотографии – от тебя, улыбающейся в своем обычном стиле, столь безапелляционно на первом плане, что блекнет любое место, любой фон, пейзаж; винный цвет шляпы просто прожигает объектив, и я не могу понять, как же он мне сразу не бросился в глаза – или потом, когда я смотрела газеты, телевизор. Что я вообще видела в тебе все эти годы?

– По-моему, тут сообщение для тебя, Элиза, точно. Она надела эту шляпу перед тем, как исчезнуть, чтобы сказать тебе что-то.

Я перевожу взгляд на маму и думаю, что она права. Я растрогалась, разволновалась, как будто я снова в лицее и Лоренцо, к примеру, написал на стене: «ЭЛИЗА, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ» или посвятил мне песню на радио. Хоть никто и не смог бы прочесть твое послание, ты отправила его мне, Беатриче. Обнародовала его.

– Чистый фетр, – повторяет мама, – суперроскошная шляпа.

– А что такое фетр? – спрашиваю я.

Я действительно не знаю, и мне вдруг кажется важным понять, из чего сделана эта шляпа, понять ее физическую суть, ее материал.

– Ты правда хочешь знать? – мама засмеялась. – Никто сейчас уже таких вопросов не задает.

– Да, – упорствую я. – Скажи.

– Это валяный кроличий пух.

* * *

Когда звонит телефон, на этот раз мой, я спокойно поднимаюсь, беру его, не взглянув на экран, потому что в этом нет нужды, и удаляюсь на кухню.

Закрываю за собой дверь, подхожу к окну, выходящему на балкон. Глядя на огоньки железной дороги, на бетонный внутренний дворик, на все свое детство, я отвечаю:

– Добрый вечер, Ребора.

– Добрый вечер, – отвечает он, – что вы решили?

Наконец-то я ощущаю уверенность. Я знаю, что делать. Провожаю глазами последний поезд на метане, отходящий от станции в сторону черной и недвижимой равнины, и слышу, как мой голос произносит эту дикость:

– Да, я хочу с ней встретиться. Но только при условии, что она сама меня попросит.

– Хорошо, – соглашается Ребора, – я сейчас же передам.

Он дает отбой. Я продолжаю стоять у балконной двери, сжимая в руке телефон. Ясное небо усыпано звездами. Я начинаю считать их. Не добираюсь до ста. Телефон снова звонит.

«Номер не определен» – написано на экране.

И эта неопределенность – ты.

Я отмечаю, что ты не заставила себя ждать.

И что я не готова.

Я отвечаю на звонок, подношу телефон к уху, но я совершенно не подготовилась к тому, чтобы снова услышать твой голос в трубке.

– Привет, Эли.

Рыдание подступает к горлу против моей воли.

Но я сдерживаю его. Отвечаю тебе:

– Привет, Беа.

– Слушай, – продолжаешь ты, и твой голос звучит в точности как в четвертом классе лицея, словно я слышу его в трубке городского телефона, в квартире отца. Но потом ты замолкаешь, делаешь паузу, и это означает, что двадцать лет все-таки прошли.

Я слышу твое дыхание, и это невыносимо; я ощущаю твое напряжение вместе со своим, и хорошо хотя бы, что ты меня не видишь, потому что я еще и дрожу.

– Слушай, – повторяешь ты, чтобы обрести устойчивость, и поскольку ты все та же, то быстро берешь себя в руки, пресекаешь колебания и сбрасываешь бомбу: – Что ты делаешь на Новый год?

Мне нужно защищаться, но ты разоружила меня прежде, чем я успела подумать об этом. Я, безоружная, отвечаю:

– Ничего.

Что, в общем, правда, если не считать игры в лото с отцом и Валентино в ожидании полуночи.

– Отлично, тогда такое предложение: встретимся тридцать первого и вместе встретим Новый год. Ты и я.

Передо мной за секунду пролетают все эти королевские вечеринки, которые ты организовывала в предыдущие годы – в Санкт-Морице, на Мальдивах, в Беверли-Хиллз; все эти страницы в иллюстрированных журналах, где потом бесконечно мусолили твои наряды, твоих гостей. И мне становится смешно:

– Хочешь провести вместе Новый год? Это шутка такая?

– Вовсе нет, – раздраженно осаживаешь ты. В твоем голосе теперь полная отчужденность, которая ставит меня на место, определяет дистанцию, напоминает, что ты – Беатриче Россетти, самая известная в мире женщина, а я – никто.

– Где будет вечеринка? – спрашиваю я серьезно.

– В берлоге.

– В той самой?

– Ее так и не продали, не вывезли оттуда ничего. Даже пломбы не сняли. Там все точно так же, как и в две тысячи третьем.

– Так ты сейчас в Т.?

– В берлоге в девять вечера, – подытоживает она, уклонившись от ответа, и перед тем как положить трубку, вдруг прибавляет: – Рада тебя слышать.

Я стою с телефоном в руке, гляжу на него и думаю: «Ну молодец, Элиза, поздравляю. Более десяти лет борьбы против нее, более четырехсот страниц бок о бок с ее призраком, и что в итоге? Взяла и капитулировала? “Да, – сказала ты ей, – сию минуту”. Словно только этого и ждала. Но разве ты не должна была мстить? Предъявить ей счет?»

Я оставляю телефон на столе. Не хочу сидеть дома. Ее последние слова щекочут в груди, разбегаются по телу. Щекотка болезненная, но прекрасная.

Не могу отрицать, что я счастлива. Довольно ломать комедию. Кто еще из нас двоих больше притворялся за эти тринадцать лет? Не важно, это не соревнование. Я знаю только, что не хочу накрывать на стол, готовить, мыть посуду. Заглядываю в гостиную и спрашиваю у мамы:

– Сходим в «Луччолу», съедим по пицце?

Мама улыбается; на секунду я снова вижу ту молодую женщину, которая водила меня в пиццерию субботним вечером, и этой иллюзии достаточно. Мы одеваемся, красимся, обуваем каблуки, словно бог знает куда собрались. Потом садимся в машину, и я веду.

Потому что теперь я стала взрослой.

31
Практика повторного сближения

Морской пролив между островом и сушей в этом месте великолепен, ослепителен, словно только что создан природой.

Вода кажется темно-синей из-за глубины, но солнце освежает ее, искрясь на поверхности, орошая ее светом. Мыс на Эльбе переглядывается с мысом на континенте – они так близко, что, кажется, вот-вот соединятся. Я высовываюсь за балюстраду: сколько там километров? Три, четыре? Ничтожная, но непреодолимая дистанция, отделяющая ту жизнь, что у тебя есть, от той, о которой мечтаешь.

Я сажусь на пьяцце А., балансируя между тем, что уже написала, и будущим. Сейчас девять утра тридцать первого декабря. Последний день года и, как мне кажется, всего прошлого. Валентино проснулся рано и настоял на том, чтобы мы все втроем «хоть раз» позавтракали в кафе. Я не смогла отказать, но предупредила: «Мне нужно кое-что сделать, я присоединюсь к вам позже». Сын оседлал велосипед, чтобы ехать к отцу, а я отправилась пешком с легким чувством вины.

«Кое-что» на самом деле означало посидеть здесь, на скамейке для влюбленных, которых я в лицее ненавидела, и посмотреть на пролив, на плывущие по нему корабли. Снова впустить в свою голову этрусков, Гомера, мифы, которые нам рассказывала Марки на эпической поэзии, и то, как мы с Беа валялись днем в кровати, изучая их.

Взросление – это предательство, я подтверждаю.

Я с трудом отрываюсь от этого вида. Пересекаю площадь, поднимаюсь по корсо Италия. Каждый вид на улочку с морем в конце, каждый открытый магазинчик, каждая вывеска воскрешают в моей памяти то, какими мы были вместе. Я распахиваю дверь бара «Коралло», где назначен завтрак, и взгляд тут же падает на пустое место, где нам полагалось сидеть и махать шашкой, согласно предсказаниям Беа – еще никому не известной хвастунишки, менеджером которой я должна была стать. И только потом я замечаю Лоренцо и Валентино; они приветствуют меня и улыбаются.

– Слава богу, что отец тебе наконец надоел, – шучу я и подсаживаюсь к ним. Тянусь поцеловать Валентино, но он фыркает: не хочет перед Лоренцо.

А тот, как всегда, элегантен: шерстяной пиджак, вельветовая рубашка навыпуск, джинсы. И вежлив. Любезничает:

– Он скучал без тебя, хоть и не хочет признаваться. Он говорил тебе, что мы были на лодке?

Я никогда не бываю элегантной, но вот вежливой – всегда:

– Да, говорил, он был в восторге.

И можно было бы поздравить себя с тем, какими мы стали, в каких предусмотрительных и дипломатичных родителей превратились, если бы не демон внутри меня, который этим утром был способен купить бутылку водки и предложить ему выпить ее под дубом.

Валентино смотрит на меня:

– Ну, тебе не на что жаловаться, мама. Всю неделю перед Рождеством холодильник пустой, дома бардак, а ты только пишешь и пишешь. Даже ночью слышно было, как ты стучишь по клавишам. Я бы мог сходить на концерт Массимо Периколо, вернуться в шесть утра, а ты бы не заметила.

– О, да? – веселится Лоренцо. – Значит, ты правда что-то скрываешь. Я сразу понял в тот вечер у тебя…

Я деревенею. Не знаю, как защититься от этих инсинуаций, и потому отворачиваюсь к стойке:

– Вы что будете?

Потом встаю из-за стола и сбегаю к витрине с десертами. За спиной раздаются заказы вперемешку со смешками и предположениями насчет того, что у меня там в компьютере. Я разглядываю круассаны, пирожные. Размышляю над тем, что сейчас сказал Валентино. В его голосе не было укора, но стрела попала в цель. «Ты забросила меня» – вот его послание, и не слишком между строк. При том что ему почти тринадцать, а не пять, и он слушает типа, чье имя означает «опасность». Но таковы дети, они должны уходить, отдаляться, а тебе нельзя, ни на миллиметр.

Подходит бариста, я заказываю бриоши, два кофе и сок. Оказывается, в последние десять дней я впервые не ставила сына на первое место. У меня было другое дело, более важное. И это «более» звучит чудовищно.

Я вспоминаю кассету с «Лиловоснежками» и снова вижу, как они зажигают на сцене.

Сколько раз я сама ощущала нетерпимость, злобу к Валентино, хоть и не доходила до того, чтобы швырять его на угол стола? Потому что чувствовала, что меня душат, подавляют. Потому что приходилось отказываться… От чего?

Я забираю поднос, осознавая, насколько сильно боюсь ответа на этот вопрос.

* * *

После завтрака Лоренцо предлагает прогуляться:

– Слишком хороший день, чтобы терять его.

Он застал меня врасплох, и я, как и несколько часов назад с сыном, не могу выдвинуть никаких возражений. Я позволяю вести себя. Мы идем рядом, словно настоящая семья, хотя, очевидно, таковою не являемся. Кто-то узнает нас, бросает косой взгляд: безобразие все-таки выставлять себя напоказ.

Мы углубляемся в лабиринт улочек. Я замедляю шаг, разглядывая каменные рыбацкие дома, поразившие меня еще в мой первый приезд в Т.; балконы с развевающимися, точно флаги, джинсами, носками, простынями; детей на террасах, столпившихся вокруг телефона и играющих на нем впятером. Я отстала от своих спутников и, взглянув вдоль улицы, вижу, что Лоренцо с Валентино уже далеко впереди. И что они одинаковые.

Цвет волос тот же. И высокий рост, и широкие плечи, и походка. Я ощущаю их близость, их мужскую солидарность. Но не чувствую себя изгнанной из их общества. Лоренцо – хороший родитель, живущий в Париже; он участвует в воспитании, но в основном издалека, и его легко идеализировать. А я – родитель-зануда, мать, которая всегда здесь, всегда к вашим услугам. Терплю гримасы, проглатываю бранные слова и захлопнутые двери. Но мне смешно глядеть на себя его глазами. Хочется сказать: как же ты ошибаешься.

Мы оказываемся на пьяцце Марина. Осознав это, я тут же поворачиваюсь к зданию Пасколи, словно страшась не увидеть его на своем месте. Но оно по-прежнему там: разваливающееся, разъеденное непогодой, всеми покинутое. Лоренцо показывает на него и смеется:

– Элиза, помнишь его?

Что за дурацкий вопрос. Я строю гримасу в ответ.

– Я прямо вижу тут твой «кварц» со средним пальцем над задней фарой.

Я оглядываю заброшенную парковку для скутеров, и меня против моей воли затопляет ностальгия. Валентино прикалывается над нами; он даже понятия не имеет, что такое «кварц». Не может вообразить нас подростками в этой школе. Хоть нам всего слегка за тридцать, для него мы две развалины из прошлого века, которые ничего не понимают. Он удаляется в сторону порта, оставив нас вдвоем. Я поднимаю голову и одно за другим осматриваю окна на втором этаже, пытаясь вычислить свой класс.

И, не удержавшись, говорю Лоренцо:

– Да, писательницей я не стала. Но, знаешь, я все-таки, наверное… – Меня пробирает озноб от этой рисковой выходки. – Наверное, написала кое-что.

– Кое-что? – спрашивает он, подходя ближе. – В смысле, тот роман, который всегда хотела написать?

Мы стоим совсем рядом, но я не отступаю. Все прошлые годы я запрещала себе всякую фамильярность, сохраняла полный контроль над дистанцией. Но теперь больше не хочу. Не нуждаюсь.

– Роман – это слишком сильное слово. Лучше будет сказать – выпустила пар; это было некое освобождение.

– От чего?

Я замолкаю, потому что сама точно не знаю. Мы оборачиваемся проверить Валентино: он на причале возится с сетями, пытается завязать знакомство с рыбаком. Я направляюсь к нему, Лоренцо следом. Сегодня праздничный день, последний в 2019 году, и гавань потихоньку заполняется гуляющими, которые, как и мы, греются на солнце. Рыбак не прогоняет Валентино, а даже приглашает его на свою лодку, показывает снасти. Я решаю не звать его.

Вместо этого я наблюдаю за людьми – как они идут, спокойно, беззаботно; куртки повязаны на поясе или накинуты на плечи, потому что воздух теплый, несмотря на зимнее время. Вот как будто знакомая фигура – очень высокая, с темными волосами. Я останавливаюсь. Он приближается, и я понимаю, что точно знаю его. Отрастил бороду, идет под руку с девушкой, а другой рукой толкает коляску с девочкой лет двух; впереди бежит вприпрыжку еще ребенок, ненамного старше.

Я машу руками:

– Габриеле!

Он останавливается, прищурив глаза. Потом тоже узнает меня и улыбается в ответ. Может, не стоит тебе этого говорить, но я очень рада, что он общается все в той же веселой, непринужденной манере, что он завел семью. Что жизнь продолжается, Беа, даже без тебя.

Мы обнимаемся.

– Элиза, ты вообще не изменилась!

– Ты тоже, ни капельки!

Мы лжем – вблизи прекрасно видно, что мы уже не те дети из мансарды. Подходит Лоренцо, они хлопают друг друга по плечу. Габриеле представляет нам Джизеллу, свою жену. Дети, имен которых я не помню, очень на него похожи. Габриеле рассказывает, что он теперь работает в «Коопе» и по-прежнему живет в центре, но не на пьяцце Паделла: тут он бросает на меня долгий взгляд, полный тайного смысла. Взгляд лукавый, но чистый, полностью свободный от обвинений и сожалений.

Он переварил тебя, Беа. Я сразу это поняла. Мы не упоминаем о тебе, в этом нет никакого смысла. Мы тут со своими обычными жизнями говорим о том, что как бы там ни было, а мы справились. Говорим о кредитах, о праздниках, о детях. Что ты знаешь обо всем этом? Что об этом знает тот парень-модель с укладкой, который несколько дней назад говорил о тебе по телевизору, притворяясь, будто его сердце разбито? Какое-то время мы беседуем там, в порту. Я показываю им Валентино вдалеке: он в своих исследованиях тем временем залез в другую лодку, с другими рыбаками, и походит на молодого Одиссея.

Думаю, что встреча с Габриеле – это знак. Потому что до сих пор, возвращаясь в Т., я его ни разу не встретила. До сих пор я старательно обходила стороной пьяццу Марина и корсо Италия, потому что не отваживалась вспоминать тебя.

Я оглядываюсь вокруг: солнце стоит высоко, укрепившийся над морем старый город весь светится, лицей так сияет, словно его заново покрасили. Да, верно: часть меня так в нем и осталась. Но я чувствую, что пришло время изменений.

* * *

Мы с Лоренцо пробираемся мимо лодок и дремлющих на них котов, в основном молчим или говорим о Валентино, а тот не обращает на нас внимания и постоянно ускользает из поля зрения.

Мы не трогаем его.

Я медлю среди пирсов, хотя уже полдень и папа ждет нас к обеду, хотя гулять с Лоренцо странно и я чувствую себя не в своей тарелке. Я не хочу возвращаться домой. Боюсь, что в моей старой комнате время остановится. Что я начну суетиться в ожидании девяти вечера.

Я страшусь того, что будет после обеда. Страшусь этих часов перед шкафом, мучительного вопроса: что надеть? Действительно, что же выбрать на встречу с королевой стиля? В чем предстать перед ней? В брюках, в юбке? Следовало бы срочно купить какое-нибудь платье, возможно, что-то элегантное. Да, и тогда она подумает: ага, нацепила маленькое блестящее платье, которое ей не идет, потому что не уверена в себе. Или, если я пойду вырядившись как обычно: как можно двадцать лет носить одни и те же свитера? Ненавижу эти метания на тему моды, потому что обо мне одежда не говорит, не раскрывает меня, и вообще, у меня лучше получается писать о себе, чем думать, во что одеться.

Над нами по шоссе проезжает машина с музыкой на полную громкость, останавливается на светофоре. Из приоткрытого окошка явственно доносится «Салли», и я выныриваю из своей тревоги.

Смотрю на Лоренцо и понимаю, что мы думали об одном, поскольку он спустя мгновение спрашивает:

– Может, после смерти обещания теряют силу? Как думаешь?

– Какие обещания? – спрашиваю я на ходу.

– Кристиан. Помнишь, как они с твоей матерью приехали навестить нас на виа Маскарелла, и я вызвался проводить его в Дзокку искать Васко Росси?

Я останавливаюсь:

– Конечно, в тот вечер я была зла как черт. Утром вы поехали туда, но мы с мамой были слишком заняты своими проблемами и ничего у вас потом не спросили.

Лоренцо улыбается. К несчастью, он все так же красив, а красота – это такая ложь, от которой нет спасения.

– Хочешь узнать, как все прошло?

– Не встретили же вы его в самом деле?

– Мы прочесали всю Дзокку, каждый сантиметр. Это, конечно, не столица, но час мы потратили, и Кристиан…

– Называй его Кармело.

– И Кармело у всех там спрашивал: «Где живет Васко? В какое кафе он ходит?» Ну, ясно было, что нам вряд ли повезет. Но, я тебе клянусь, когда мы уже собирались сесть в машину и ехать домой, мы увидели его.

– Да ты что!

– Я бы тебе тут не рассказывал через столько лет! Он откуда-то вынырнул и пошел через парковку, словно видение. И я, честное слово, никогда еще не видел, чтобы мужчина так волновался. Кармело бросился обнимать его, пожимать ему руки, наговорил бог знает чего. Я стоял поодаль: слишком интимная была сцена. Потом, когда мы сели в машину, Кармело признался, что после такого великолепного подарка он настолько счастлив, что можно уже и умереть. Может, он уже знал, что болен. И заставил меня пообещать не говорить никому, потому что такую важную вещь следует хранить в секрете.

Мне хочется обнять его, хоть это и сумасшествие. Все же я беру его за руку. Он смотрит на меня. Я думаю, какой же это на самом деле абсурд. У нас есть сын, мы лишили друг друга девственности под дубом, Лоренцо захотел присутствовать при родах и поддерживал мне голову… Но сейчас я выпускаю его руку, потому что мы оба смутились.

– Слушай, – говорит он, – почему бы нам не выпить кофе на днях? Вдвоем, я имею в виду. Ты мне расскажешь, о чем писала.

Раньше я бы, даже не раздумывая, отказалась. Мне нужно работать, нужно сходить с отцом куда-то. Теперь же я, подумав с полсекунды, отвечаю:

– Хорошо. Но сначала сделай мне одолжение.

– С удовольствием, – кивает он.

– Побудь сегодня вечером с Валентино. И с моим отцом, если тебе не трудно, чтобы они не сидели одни.

Лоренцо взирает на меня в таком изумлении, что даже не отвечает.

– Можешь вместе с ними встретить Новый год? – настаиваю я.

– Да, я должен был идти на ужин, но я могу отменить, это не проблема. А ты что делать собралась?

Я чувствую такой прилив адреналина, словно у меня в планах какая-нибудь кража, или побег, или революция.

– Не могу сказать. Это секрет.