Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

19
Новым взглядом

В конце лета мне позвонил брат.

– Для начала сядь, – начал он.

Я, конечно, не села. И испугалась:

– Что случилось?

– Она с ума сошла, сбрендила, растеряла все мозги.

– Никколо, да говори ты, что еще она натворила?

– Она выходит замуж.

Я села. Вернее, осела: все мое тело, мысли, душа обвалились. Брат продолжал говорить, но я больше не слушала.

– Папа знает? – выговорила я.

– Конечно, нет. Мама хочет, чтобы ты ему сказала.

– Я? Но как, когда…

– Через две недели, тринадцатого сентября. Не хочешь спросить, кто жених? Ну и правильно. Я уже собираю вещи: чем с таким жить, лучше умереть. А сейчас мне пора, чао.

И вот так он оставил меня сидеть на стуле за сотни километров – мертвую, погребенную под обломками. Как это, мама выходит замуж? Что это значит? Почему она мне не сказала? Я по-прежнему была ребенком из Серии Б. На глаза навернулись слезы. Я заплакала. Никколо оставил меня одну, оглушил этой новостью, и необходимость рассказать все отцу виделась мне жестокой пыткой.

До сих пор, когда в Биелле что-то происходит, Никколо звонит мне и пугает. И кончается всегда тем, что именно я – хоть и живу далеко – прошу на работе отгул, сажусь в машину и мчусь спасать нашу мать.

В последний раз, когда я туда ездила, а было это в прошлом октябре, он просто вывел меня из себя. Снова без работы, с очередным новым пирсингом на лице, с синим гребнем, с гнилыми зубами. Я ему сказала: «Тебе почти сорок, а ты посмотри: холодильник пустой, в доме свинарник. Черт знает что». Он ответил: «Ты права, пойду за покупками». К девяти вечера он еще не вернулся. Я села в машину и поехала по улицам, по близлежащим городкам: Пралунго, Толленьо. Через два часа обнаружила его в баре в Андорно. Он спал, под столом валялись два обмякших пакета из супермаркета, где мы в детстве воровали шоколадное печенье, на столе стояли две пустые винные бутылки.

Но вернемся в 2003-й. Утром, когда я узнала новость, дома никого не было. Отец рано уехал в университет, Беатриче отправилась к Энцо. Я перечитала все последние мамины эсэмэски, пытаясь найти какой-то знак, сигнал: возможно, она пыталась намекнуть на это, а я не поняла. Какое там. Все сообщения были в одном стиле: «ЯТЛ, мой мышонок»; «Думаю о тебе, цыпленочек»; «Скучаю». Примитивный текст, ни о чем. Пшик. Такие у нас были отношения: один сплошной прикол. Мы так и не виделись больше. Я пошла в коридор, взяла трубку и позвонила ей на домашний телефон, в нашу старую квартиру на виа Тросси, откуда она выдавила меня, чтобы начать жизнь заново. Она ответила, и я заорала:

– Когда ты собиралась мне сказать?

Я почувствовала ее нерешительность. Из глубины донесся мужской голос, властный, неприятный:

– Кто там трезвонит в такую рань?

Было десять или одиннадцать утра. Не шесть.

– Это твоя дочь, скажи ему. Он знает о моем существовании?

– Милая… – попыталась она утихомирить меня.

– Милая черта с два! Не пиши мне больше. Ненавижу тебя.

Я бросила трубку. Выдернула вилку из розетки, отключила мобильник, запрыгнула на «кварц» и в полном отчаянии поехала на Железный пляж. Там я провела несколько часов, глядя на проплывающие корабли, и поклялась, что никогда не заведу детей. И лишь проголодавшись, поехала домой. На кухне я обнаружила Беатриче в черной помаде, лиловом парике и с накладными ресницами; она мыла под краном пучок зеленого салата.

– Что случилось? – встревоженно спросила она, увидев меня.

– Моя мать продолжает рушить мою жизнь.

* * *

Когда вечером вернулся отец, я не нашла в себе смелости сказать ему. Он нигде не бывал, только изредка встречался с коллегами за ужином. И теперь я знала, что если звонит телефон, то это всегда по работе: подслушивала. Он часами сидел в кабинете и готовился к занятиям или писал научные статьи. Выбирался оттуда, лишь чтобы уступить место Беатриче и ее проклятому блогу. Он заботился о нас, хотя теперь мы все меньше времени проводили дома, а о поездках к сойкам и зуйкам даже слышать не хотели. Читал, убирал, гладил, ходил за покупками. В свои пятьдесят он уже поседел и растолстел. И был так одинок, что сжималось сердце.

На следующий день, за ужином, Беатриче стала делать то, что у нее выходило лучше всего: гнуть свою линию. Не посоветовавшись предварительно со мной, огорошила отца вопросом:

– Паоло, скажи честно: ты еще влюблен в жену?

Я уронила вилку. Папа после секундного замешательства взял себя в руки:

– Мы больше не женаты, развелись шесть месяцев назад.

Значит, он их считает.

– Да, но ты еще чувствуешь к ней что-то?

– Беа, прекрати.

– Нет, Эли, это ты прекрати обращаться с ним как с ребенком.

Отец ошалело смотрел на нас.

– А может, у тебя кто-то есть? Ты бы хотел снова влюбиться?

Папа кашлянул.

– Не думаю, что в моем возрасте найду… – Он смутился.

Он удалил ее фотографию с экрана компьютера, спрятал все снимки в какой-то секретный альбом. Не упоминал о ней больше, и по телефону говорить им было не о чем. Но в тот момент я поняла, что эта страсть неизлечима.

Почему? Я спрашиваю себя, и, возможно, кто-то из читателей тоже задастся вопросом: такой серьезный, рассудительный, ученый человек – как это возможно, чтобы он потерял голову от какой-то сумасшедшей? И, по правде говоря, сама не знаю. Могу лишь выдвигать предположения.

Отец лишился обоих родителей сразу, в автомобильной аварии, когда ему было семнадцать. Несчастье, безусловно, повлияло на него: потери всегда влияют. И вот эти бабушка и дедушка, которых я не знала, были людьми очень примечательными. Это мне известно абсолютно точно – по его рассказам, по фотографиям, которые он мне показывал. Дедушка – довольно известный местный архитектор. Бабушка – театральная актриса, и она вообще такая удивительная, что когда я закончу этот свой роман, или дневник, или излияния души, то интересно будет раскопать еще что-то про нее. Творческая, беспокойная душа, столь непохожая на всех в таком обычном и на сто процентов пьемонтском городе, как Биелла. Призрак этой женщины, ее загадка, ее ранняя смерть – вероятно, все это оставило на отце какой-то скол, и теперь в том месте он был беззащитен, измучен, податлив.

– Папа, – начала я в тот вечер дрожащим от злости голосом, – ты должен выбросить ее из головы. И найти другую. Образованную, умную, себе под стать.

Отец смотрел на меня с недоумением. Я собиралась с силами. Потому что у меня кишка была тонка вот так разбить сердце стареющему мужчине.

– Давай, скажи ему.

– Не лезь не в свое дело, Беатриче.

– Сказать мне что? Вы двое меня уже утомили.

Я закрыла глаза, подыскивая верные слова. Щадящие, уважительные, спокойные. Но она опередила меня, сбросив бомбы, как американцы шестого августа в Хиросиме. Потому что первый план, лучший ракурс, главная роль всегда должны были доставаться ей.

– Аннабелла снова выходит замуж, Паоло, – сказала она и прибавила в своей обычной манере, которой придерживается и теперь, наводняя речь штампами, что в соцсетях, что в интервью: – Пора тебе перевернуть страницу.

Я открыла глаза и увидела побледневшего, убитого, страдающего отца. Он терзал салфетку, как тогда в ресторане «Сирена». Беатриче вскочила, подбежала к нему, обняла. Вместо меня.

– У тебя есть мы. Мы тебе поможем пережить это.

Я хотела убить ее. Вырвать волосы, задушить.

– Поможем познакомиться с новыми людьми, все забыть.

Она поцеловала его. Моего отца, в лоб. Сделала то, чего я никогда не могла.

– За кого? – спросил он, глядя на меня.

– Я не знаю.

– Говори.

– Не знаю, клянусь. Никколо знает.

Отец поднялся из-за стола, не доев свое ризотто, или спагетти, точно не помню. Схватил бумажник, ключи от машины и вышел, хлопнув дверью, не сказав, куда собирается и когда вернется. Я проследила, как «пассат», идя юзом на поворотах, удаляется на полной скорости. Потом, оторвавшись от окна, подошла к Беатриче и дала ей пощечину. Уверенную, сильную, на всю щеку. Она заорала. Но я заорала еще громче:

– Зачем ты ему это сказала?

– Он не идиот!

– А ты здесь при чем? Что ты знаешь о нем, о моей матери, о нас? Это не твой дом, не твоя семья!

Держась рукой за покрасневшую щеку, Беатриче, ошеломленная, даже слегка побледнела. Но быстро оправилась. Сурово, с достоинством, она отчеканила:

– Ты была единственной семьей, которая у меня оставалась!

И тоже ушла. Схватила ключи от скутера, сумку и, газанув, растворилась в глубине виа Бовио. Я убрала со стола, загрузила посудомойку, подмела. Потом взяла стул, подтащила его к кухонному окну. Закидоны моей матери продолжали уничтожать нас.

Я ждала и ждала, но они все не возвращались.

Я почувствовала себя виноватой, ничтожной. Вечным статистом в чужих жизнях. Я убедила себя, что у них завязался роман. Что сейчас они целуются, или даже хуже. Всякий был бы рад иметь такую подружку, как Беатриче, такую любовницу, как Беатриче, такую дочь, как Беатриче.

Сидя на стуле и упершись лбом в стекло, я представляла, как ее руки обвиваются вокруг моего отца, и выдумывала, что они оба умирают; или это я умираю, обвязав веревку вокруг железной перекладины для занавески в ванной и повесившись. Слово «ревность» я в этой книге использовать не хочу: слишком просто, слишком удобно для нее. Однако признаю, что в животе у меня образовался ад – мучительное, невыносимое ощущение закрутилось, точно цунами, сметая все внутренние органы, и полностью опустошило меня.

Я поплелась в свою комнату и провалилась в сон. В три или четыре утра я услышала, как вернулся отец. Через несколько часов дневной свет просочился ко мне в спальню; я резко проснулась, побежала в комнату Беатриче: пусто. Кровать нетронута, все вещи на своих вешалках, на столе – косметичка и летние задания. У меня в телефоне – ни сообщения, ни звонка. Я стала звонить Габриеле, не беспокоясь о том, что еще только семь утра. Я звонила и звонила, пока он наконец не взял трубку:

– Да, она здесь. Но не хочет больше тебя видеть.

Сейчас, когда я это пишу, то знаю, что между отцом и Беатриче ничего не могло быть; безумие, что я вообще вообразила это. И все же темная часть меня, невосприимчивая к очевидному, рациональному, разумному, держится за это убеждение: в ту ночь между ними возникло нечто нерушимое. Какой-то союз, какой-то секретный договор, ознаменовавший мой конец.

Я была запасной дочерью. Она – из высшего дивизиона.

* * *

Отец ждал два дня, потом постучался ко мне:

– Мы должны ее забрать.

– Нет.

– Элиза, я договорился с ее отцом на определенных условиях и буду соблюдать их. Одевайся, я жду в машине.

Мне пришлось показывать, как добраться до пьяццы Паделла. Отец глядел вперед, не произнося ни слова, точно окаменел. Я на пассажирском сиденье согнулась над телефоном. Когда мы приехали, я ухватилась за ремень безопасности и сказала, что останусь в машине.

Папа распахнул мою дверцу:

– Нет, ты тоже пойдешь.

С тех пор как ему сообщили «новость», он ходил мрачнее некуда. Не думаю, что он звонил маме или Никколо, чтобы узнать подробности или воспрепятствовать этому браку. Но то, что он больше не улыбался, не слушал меня и хранил упорное молчание, – это факт. Я больше не узнавала его.

Он представился по домофону:

– Это отец Элизы.

Я нехотя сопроводила его на самый верх. Он позвонил в дверь, а я спряталась за его спиной.

Габриеле открыл, но не пригласил войти. Беатриче показалась в трусах и лифчике, с наглым выражением лица. На меня даже не взглянула. Но моего отца ей пришлось послушать.

– Одевайся, – потребовал он. – Ты не можешь жить здесь, ты еще несовершеннолетняя. Твой отец доверился мне, и я за тебя отвечаю. Собери вещи, ты идешь с нами.

Никто из двоих не протестовал. Габриеле молча пошел готовить себе кофе; Беатриче натянула джинсы – настолько тесные, что, казалось, они сейчас лопнут у нее на заднице, – потом, глядя в зеркало, неторопливо причесалась, собрала волосы в конский хвост. Мы с папой нервно ждали на площадке. Тяжесть нашей ссоры была для меня невыносима. Беатриче – тут, в двух шагах, и меня игнорирует. Всем своим телом выражая обиду. А я ненавидела и презирала ее – и в то же время все бы отдала за один-единственный доброжелательный взгляд. Но нет.

Она поцеловала Габриеле:

– Я тебе позвоню.

И неохотно пошла за нами. Печальная, высокомерная.

И уже в машине она меня добила:

– Паоло, отвези меня, пожалуйста, на виа Леччи.

Я задохнулась. Папа, не моргнув глазом, снизил скорость, остановился, ожидая, пока можно будет развернуться в сторону холмов.

– Одежду и все остальное я потом заберу, – спокойно прибавила Беатриче. – Сейчас я хочу вернуться к своей семье.

Она сделала акцент на слове «семья». Это слово было точно лезвие ножа, который она желала не просто вонзить мне меж лопаток, но еще и проворачивать его там до бесконечности. Я сидела позади, Беатриче впереди. И я уверена, что на последнем слоге она поглядела на меня в зеркало заднего вида, едва ли не улыбаясь, этими своими сочно-зелеными глазами, которые мне теперь приходится терпеть чуть ли не в каждой рекламе теней, помад, дневного крема, и что в этих глазах недвусмысленно читалось: «Съела, сука?»

Мы еще никогда так не ссорились, до расставания. Трясясь на заднем сиденье, я ощутила приближение панической атаки и унеслась в прошлое: в ту зиму, в то утро, к книжным шкафам, разделенным по литературным жанрам, в палаццину Пьяченцу. Я смотрела, как Беа выходит из машины, звонит в домофон, открывает калитку. Как шагает по дорожке, не оборачиваясь, виляя бедрами в своих джинсах. Словно в финальных кадрах фильма. Потом она исчезла в доме, и я осознала, что без нее не значу ничего.

* * *

Я цеплялась за отца, за его присутствие, однако вспоминаю первую неделю сентября 2003-го как один из самых болезненных периодов своей жизни.

Мама звонила каждый день по двадцать раз, но я не отвечала. Ее замужество, или, точнее, ее предательство, отступило на второй план, вытесненное отсутствием Беатриче.

В доме было пусто, безлюдно, тревожно, как на следующий день после побега мамы и Никколо за три года до этого. Папа был совершенно раздавлен и выходил из кабинета, только чтобы поесть или поехать на работу. Я так мало значила, что меня все покинули.

Даже Лоренцо. Уехал с родителями на каникулы в Кортину. По его словам, в роскошном курортном отеле, где его «держали», была скука смертная. Однако я стала недоверчивой, подозрительной. Представляла, как он вечером в холле, в баре знакомится с такими же скучающими и привлекательными девушками, мечтающими ускользнуть от родительского контроля и укрыться в какой-нибудь раздевалке, в каком-нибудь уголке за бассейном. И проводила целые дни у телефона, сбрасывая звонки матери и ожидая звонков Лоренцо. Не выключала его и держала при себе и днем и ночью. Когда читала, мыла голову. Пока ела, он был рядом с тарелкой, пока спала – рядом с подушкой. Я судорожно ждала, когда звонок разорвет пустоту моей жизни.

Потом я перестала читать, мыться, есть. И целиком отдалась во власть «Нокии-3310». Я играла в «Змейку» и ждала – когда Лоренцо вернется с организованной экскурсии без ночевки, когда закончит ужинать в ресторане. В непрерывном невыносимом напряжении от безызвестности: чем еще он там может заниматься? Деньги кончались за полдня; я искала монеты в карманах, в ящиках, в том числе отцовских; воровала, бежала в табачную лавку пополнить баланс и тут же все тратила еще быстрее, чем до этого. И все ради того, чтобы изводить Лоренцо идиотскими вопросами и воображать, будто я его контролирую. Думаю, я и его чуть не потеряла тогда. Однако чего я на самом деле страстно – и тайно – желала, так это сообщения от Беатриче.

Всякий раз, прочитав о том, что Россетти раскритиковала какая-нибудь коллега, или журналист, или даже политик, я улыбаюсь, представляя, как она – не сразу, выждав время, – обязательно отплатит. И всегда непомерно. Потому что Беатриче так скроена: ей нравится уничтожать.

Да, меня она уничтожила. Я тогда еще не знала ее так хорошо, как сейчас, и потому надеялась, что рано или поздно она напишет сообщение или свяжется со мной каким-то другим способом, может, даже тайно: записка на подоконнике, наклейка на скутере. Дошло до того, что я проверяла сиденье, жалюзи, смотрела под дверным ковриком – буквально побиралась в поисках какого-нибудь знака, что она сдалась. Я заходила к ней в комнату, ложилась на ее кровать, проводила по губам помадой, которую она так и не забрала. Я провела ужасную неделю и капитулировала.

Промотала контакты, нашла ее имя. Нет, Элиза, ни в коем случае, остановись! Однако на самом деле я хотела этого. Я вспоминала фразы, которые сказала ей; да, тут моя вина, моя ошибка. Но на самом деле я ухватилась за предлог, чтобы положить конец воздержанию. Вечером я позвонила ей. Полгудка и отбой. Баланс был на нуле, но дело не в этом: никакой звонок или эсэмэска, никакая словесная конструкция, и уж тем более с сокращениями и нарочитыми ошибками, не способна была выразить то, что я хотела сказать. Содержимое моего послания представляло собой нечто невозможное, невыразимое, постыдное и потому соотносилось именно с половиной гудка.

Я так сжимала телефон, что чуть не раздавила его. Смотрела на него не отрываясь, вымаливая ответ: скорей, сейчас. «Давай помиримся!» – просила я.

Экран не загорался. Телефон не оживал. Этот предмет совершенно завладел мной, и я не могла от него оторваться. Он превратился в локатор, улавливающий все, что у меня было и чего не было; в громкоговоритель, озвучивающий все «да» и «нет», которые я получала, все нули и единицы, все эти мои «принимаю», «отвергаю», «я есть», «меня нет», «я проиграла», «она выиграла». Молчание ширилось, перерастая в насмешку.

Она заставила меня мучиться два дня. Ведьма. И потом ночью, когда я как раз поворачивала голову на подушке, экран залил светом комнату, точно приземлившийся НЛО. Я посмотрела: «Один пропущенный вызов». От кого? «Беа». Я села, снова и снова перечитывая ее имя, оценивая его огромное влияние на свою жизнь. Потом спешно ответила. Она отозвалась. И пошли звонки, звонки, звонки – до бесконечности.

Мы помирились.

* * *

Беа позвонила в домофон на следующее утро, в восемь тридцать. Я вылетела из кровати, даже не открывая глаз, потому что знала, что это она.

Я распахнула дверь. Мгновение мы стояли, глядя друг на друга и словно бы не узнавая, как будто прошли долгие годы. Внезапно я спросила:

– Поедешь со мной в Биеллу?

Она, улыбаясь, кивнула.

Мы обнялись. Соединившись грудью, бедрами, ногами, скользнув губами по губам. Потом сели на кухне; я приготовила кофе, она – тосты с джемом. Мы были словно нетрадиционная супружеская пара. Пока я принимала душ, Беа составляла мне компанию, сидя на краю ванной. Расстаться снова, пусть даже на пять минут, было совершенно невозможно. Мы забили рюкзаки до самого верха и, не сверяясь с расписанием, попросили отца отвезти нас на станцию.

Была среда, десятое сентября. Папа припарковался у входа на станцию и настоял на том, чтобы помочь нам с рюкзаками. Проводил до билетной кассы: оказалось, есть «Интерсити» на Геную, который отходит через двадцать минут; мы могли поехать на нем, потом в Порта-Принчипе сесть на местный поезд до Александрии и еще раз пересесть в Новаре. Теперь я понимаю, что эта бесконечная дорога помогла нам воссоединиться и начать новый сезон нашей дружбы. Худший сезон – но откуда мне было знать.

Папа купил билеты туда и обратно с возвращением в воскресенье: в понедельник начиналась школа, и прогуливать он бы нам не позволил. Дал каждой по сто евро «на всякий случай», купил сэндвичи в кафе, «Манифесто» и «Донну модерну». Пока мы ждали поезд, он сказал:

– Если что-то пойдет не так, звоните. Я сяду в машину и тут же приеду за вами. Пожалуйста, Элиза, если заметишь что-то странное…

«Интерсити» прибыл. Папа поднялся помочь нам с багажом, дал еще денег; никак не мог попрощаться, и глаза у него были влажные. Наконец, когда по громкоговорителю уже сказали выйти всем сопровождающим, он, совершив над собой огромное усилие, сошел на перрон. Двери закрылись, поезд тронулся. Мы с Беатриче смотрели на папу и на Т., пока они не растворились вдалеке. Потом взглянули друг другу в глаза.

Мы были свободны. Впервые в жизни.

Сели друг против друга в пустом купе, как в «Идиоте»: «очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира…» – дальше не помню. И «оба, пожелавшие наконец войти друг с другом в разговор». Правда, слов для разговора у нас в тот момент не было. Одни эмоции. Мы засмеялись и продолжали смеяться как ненормальные от одного того, что едем в поезде без родителей, вдвоем. Ощущая одинаковый трепет, дрожь, волнение. Весь этот незнакомый мир за окном, все его содержимое – море, поля, городки – было нашим.

Беатриче встала, задернула занавеску. Лишь посторонние, исходя из внешнего впечатления, могли подумать, будто мы разные. Однако истина таится внутри, там, где нет свидетелей. Я подумала, что мы уже пересекли бушующее море и что теперь все будет только улучшаться, возмещая понесенные потери.

– Я покажу тебе палаццину Пьяченцу, – взволнованно говорила я, – мою старую школу, Оропу, «Лиабель»! – Мысль, что у меня есть сразу и Беатриче, и Биелла, была словно спасательный круг. – Сделаем себе татуировку, новый пирсинг, покурим травку!

Беа улыбалась, воодушевленная моими планами, казавшимися такими грандиозными в семнадцать лет.

Пришел контролер, прервал меня. Мы показали билеты и вернулись назад из будущего. Долго молчали, наблюдая в окно за сменой пейзажа. Тоскана покрывалась холмами, становилась суше, превращалась в Лигурию. Пересадка в Генуе стала настоящим приключением: «Интерсити» опоздал, а мы не привыкли ориентироваться на станциях, и все эти платформы, табло, громкоговорители только путали нас. Мы бежали со всех ног и едва успели на следующий поезд. Потом были Александрия, Новара; и когда мы наконец успешно пересели в «Минуэтто» – маленький поезд на метане из двух вагонов, который до сих пор соединяет Биеллу с внешним миром, – то были все потные, обессиленные, но счастливые. Хотелось бы как-то переродиться, описывая наше воодушевленное путешествие; обмануть себя – и воскреснуть. Но правда в том, что горе по умершей дружбе не кончается. Нельзя излечить его, переработать; нельзя перевернуть страницу и жить дальше. Оно остается, застревает в горле между обидой и ностальгией.

Когда мы, спустя семь часов, сменив четыре поезда, прибыли на Биелла-Сан-Паоло, солнце стояло низко, окрашивая все красным. Я спустилась, не дожидаясь Беатриче. Вышла на привокзальную площадь, увидела фонтан и кафе «Луччола» на той стороне дороги. Подняла взгляд на мои горы и, как в детстве, показывая пальцем, громко назвала их одну за другой: Марс, Мукроне, Камино, Молонья. Потом обернулась: Беатриче догоняла меня. Она не имела отношения к моему прошлому, но привезла меня домой. Она впервые приехала в Биеллу, а я впервые вернулась.

Я опустила на землю рюкзак.

Три года прошло.

Я заревела.