Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

10
Обычная девчонка

Красота для Беатриче в то время означала все что угодно, но только не свободу выбора. Если уж природа помогла ей выделиться среди всех, то совершенствоваться приходилось через упорный ежедневный труд. Нельзя было одеться небрежно, допустить, чтобы увидели ее прыщи. Я отлично помню, как она избегала прямого света (не то что сейчас), особенно из окна. А когда ей случалось побездельничать, всего какой-нибудь час, то потом она чувствовала себя виноватой. В четырнадцать лет она уже была таким экспертом по косметике, эстетической хирургии и моде, что могла бы руководить «Космополитеном». Вероятно – и я подчеркиваю это «вероятно», поскольку сначала она мне вроде бы призналась, а потом взяла свои слова обратно, – в июне двухтысячного мать возила ее в Швейцарию на ринопластику. Любой врач отсоветует делать такую операцию подростку, но Джинерва Дель’Оссерванца была крайне амбициозна и произвела на свет Беатриче с единственной целью: добавить последний штрих к своей мечте. Белая вилла, черный БМВ, муж-бизнесмен, дружная семья и красавица-дочь, которая благодаря матери станет звездой. И от этой мечты Беатриче некуда было деться.

Если я и пытаюсь ее оправдать, то повинно в этом, конечно, мое подсознание. Я ее не извиняю. Не разделяю эту небрежность в работе, этот ее сумасшедший эгоцентризм, желание заставить весь мир крутиться вокруг ее нарядов, ужинов и интервью, а не заниматься проблемами экологии, преступности, неравенства.

Тем не менее мы с ней повязаны. Вспоминая годы нашей дружбы, я сожалею о том, что играла роль младшей сестренки, – так же, как и в тот день, когда эта роль принесла нам удачу в «Розе Скарлет», – и ни разу этому не воспротивилась. Мало того: я не ограничилась этой пассивной ролью, а даже очень сильно поспособствовала тому, чтобы Беатриче Россетти превратилась в божество (или в монстра, как некоторые любят говорить), которым она является сейчас. Вернее, которым кажется. Но почему?

Потому что она меня любила.

Она защищала меня, обнимала, доверяла секреты – и я велась. Например, случай с ведром. Когда это было? Я беру дневник, тот самый, с замочком. Листаю его: предпоследняя среда перед Рождеством. В тот день на выходе из школы нас с Беатриче атаковала делегация амазонок из технического лицея. Никто эту историю не знает, но у меня она записана и подчеркнута красным.

Их было пять человек. Верхом на сверкающих скутерах, в шлемах с опущенным забралом, с разметавшимися по плечам волосами. Они появились внезапно, загородили нам дорогу, окружили.

– Куда это ты собралась? – бросила мне одна, как настоящая шпана, и заглушила мотор. Я, не веря своим ушам, вопросительно взглянула на Беатриче.

– Ты, Россетти, – вмешалась другая, – можешь идти. А шлюха останется.

Шлюха – это было про меня. Никто до сих пор еще не придавал моей персоне такого значения. Ребята из нашего лицея, вместо того чтобы сесть на скутеры и разъехаться по домам, задержались в предвкушении событий. На некотором расстоянии начали собираться группки зрителей.

– Помой рот с мылом, – ответила ей Беатриче. – Еще раз назовешь мою подругу шлюхой – разукрашу морду.

Она взяла меня за руку, попыталась протиснуться между амазонками, но они сомкнули ряды и сняли шлемы.

– Отойдите! – приказала Беатриче, однако те не двинулись с места. Она осмотрела их с презрением: – Советую чаще антибактериальным «Топексаном» пользоваться.

Я не думала, что наезд – хорошая идея, но как я могла сказать ей это? В воздухе повисла агрессия. Мне было страшно.

– Россетти, как это получается, что количество дерьма в тебе все время увеличивается? Сколько я тебя знаю, ты из себя строишь мисс Италию. Но не припомню, чтобы ты хоть раз выиграла, – сказала толстая брюнетка с густыми бровями и жирно подведенными глазами. – Ты мне больше нравилась, когда надувала пузыри из тюбика в рекламе Crystal Ball.

Они рассмеялись. Все впятером. Засмеялись в отдалении наши одноклассницы, прикрывая рты рукой. Смеялись все девчонки лицея – фальшивые, подлые, никогда бы не осмелившиеся вякнуть что-то Беатриче в лицо; можно догадаться, что они говорили за ее спиной.

Я тревожно взглянула на Беатриче. Она была спокойна.

На колокольне в дуомо пробило половину второго. Парковка для учеников была по-прежнему заполнена. Казалось, разошлись только учителя. Ставни на окнах были заперты. Сирокко гнал с пирса обрывки бумаги, пластиковые пакеты, наполнял воздух тяжелой влагой; море бушевало, острова исчезли за пеленой. На площади остались лишь подростки – поистине апокалиптическая сцена.

– Я поняла, кто ты, – просияла Беатриче. – Ты та толстуха с сестрой-толстухой и матерью-толстухой. Это ты два года назад на хореографии обожралась рулетиками, а потом свалилась со сцены. – Она улыбнулась. – И больше на занятиях не появлялась почему-то.

Публика заколебалась, переметнулась на сторону более сильного противника. Беатриче заметила это:

– Ты – говноподруга Валерии Лоди.

От этого имени меня пробрал озноб. Оплеванная девчонка слезла со скутера, бросилась к Беатриче, но та среагировала быстрее – увернулась и отвесила ей хлесткую оплеуху во всю щеку, а потом еще одну, и еще одну, да так агрессивно, что я испугалась. Я отвела глаза и заметила на дороге синьору Марки, собиравшуюся садиться в свой «твинго». Она всегда уходила из школы последней – думаю, потому, что накрывать самой себе на стол, готовить для одной себя очень тоскливо, даже если ты привык делать это из года в год. Она потрясенно застыла, но потом быстро направилась к нам. В глубине души я поблагодарила ее, но, глядя, как она бежит с раскрасневшимся лицом в своих серо-коричневых чулках, не удержалась от вопроса: интересно, она еще девственница?

Синьора Марки за секунду погасила ссору:

– Вы из какой школы? Зачем в наш лицей пожаловали?

Амазонки едва слышно, опустив глаза, пробормотали в оправдание какое-то объяснение. Она обратилась к Беатриче:

– Я видела, что ты сделала. Замечание в журнал.

– Почему? Вне школы я делаю, что хочу.

– Что ты говоришь? – Синьора Марки заинтересованно подняла брови. – Любопытно узнать, с чего ты это решила?

– Не отвечай, пожалуйста, – прошептала я Беатриче.

– И вы все тоже послушайте, – крикнула Марки стоячему партеру у стены и сидячему партеру на скамейках для курящих. – Дополнительная лекция по правоведению, или, если хотите, по моральной философии.

Большая часть учеников испарилась. Было уже поздно, дома стыл обед, да и моральная философия и тем более правоведение не могли конкурировать с девчачьей потасовкой.

– Ты ставишь себя выше закона, Россетти?

Беатриче приняла свой самый надменный вид:

– Закон запрещает давать пощечины? Нужно сообщить моим родителям, а то они не знают. А за эту площадь и мой отец налоги платит.

Марки молча рассматривала ее, потом сказала:

– Есть законы официальные, такие, как Конституция, Гражданский кодекс, Уголовный кодекс. И есть неписаная мораль, которая не только правит обществом, но и определяет смысл нашей жизни.

– Чего не видно, того не существует, – парировала Беатриче.

– Тогда завтра мы читаем «Антигону», но прежде ты зайдешь к директору.

Синьора Марки пошла прочь, проворно ступая на своих невысоких каблуках.

Ее юбка до колен и заурядное пальто, какие носят низкооплачиваемые преподаватели, так и сочились одиночеством. Она выглядела такой слабой. Открыла дверцу, закрыла, тронулась с места. Беатриче прокомментировала:

– Лучше бы пару раз потрахалась в своем «твинго».

Присутствующие захихикали, даже брюнетка с отпечатанной на лице пятерней. Мне было неприятно: я видела в Марки свое отражение, себя через двадцать лет. Считала ее образцом твердости, стойкости духа, воплощением сути, которая всегда должна торжествовать над формой. Но не решилась ее защитить.

Ладно, подумала я, главное, что все кончилось.

Однако в 13:45 появилась Валерия.

* * *

– Шлюха, – сказала она, слезая со скутера.

Перед этим амазонки указали на меня пальцем: вот она. А я едва успела заметить ее и голубой «тайфун» с надписью Vale’83 на задней фаре. Она на два года старше него – удивилась я, считая на ходу, – и на три года старше меня; я старалась не бежать к своему «кварцу», чтобы не прослыть трусихой, и в то же время стремилась забраться на него как можно скорее.

Валерия Лоди выглядела как нормальная, приличная девочка. Позже я узнала, что после лицея она уехала учиться в Пизу, потом вернулась в Т. и теперь работает урологом в больнице. Замужем, двое детей. Уже в двухтысячном было ясно, что у нее в жизни будет все правильно. Минимум косметики, волосы собраны, розовая водолазка, гладкие джинсы без дыр и выкрутасов, бежевое пальто. Правда, в тот день она потеряла голову.

– Он мне сказал, – прошипела она, схватив меня за плечо и развернув к себе, – что вы делали под дубом. Там должна была быть я, это наше место! А ты все разрушила!

Она с трудом сдержала слезы, лицо исказилось от ненависти. В семнадцать лет она уже познала боль предательства. Мне стало жаль ее, я ей сочувствовала, но в то же время в каком-то отдаленном и бесстыдном уголке ощущала гордость оттого, что выбрали меня.

– Я ничего не разрушила, – попыталась я успокоить ее. – Уверяю тебя.

Но она и не собиралась меня слушать.

– Почему бы тебе, – продолжала она, – не убраться туда, откуда явилась? Что за дерьмо ты напялила? Посмотри на себя. Из колонии, что ли, вышла?

– Полегче! – вмешалась Беатриче. – Она моя подруга.

Я подумала, что в Т. разборки ведутся как-то театрально; в Биелле это бы не прокатило.

– Ты тут ни при чем, – отозвалась Валерия.

Беатриче продолжала:

– Не понимаю, чего ты добиваешься. Лоренцо влюбился в Элизу, и ты ему теперь по барабану. Оставь их в покое.

– Он не влюбился, – возразила я.

Но Валерия теперь смотрела только на Беатриче, которая, не теряя самообладания, с удовольствием продолжала выступать перед публикой – отрядом девиц-технарей и остатками «классиков»:

– Считаешь себя соблазнительной? При том что одеваешься как девочка на первом причастии и, скорее всего, сегодня произнесла свое первое ругательство? Сойдет, чтобы показать тебя маме, вот только у него на это не встанет. А Элиза – панк; естественно, он трахнулся с ней, а не с тобой.

Я увидела, каково иметь Беатриче в качестве неприятеля.

Она будет изучать Канта и моральный закон, существующий внутри нас; историю Антигоны и ее борьбу с Креонтом во имя преданности семье. И получит восемь баллов за обе темы. Не имея при этом ни грамма преданности. Безвозмездно сочувствовать кому-то, ставить себя на место другого, прощать – она не понимала, что это и с чем это едят. Потому что, в отличие от меня и от синьоры Марки, знала, что под культурой скрывается природа, а природа – это импульс, насилие, удовлетворенность за счет чужой боли. Это победа любой ценой.

Валерия долго смотрела на нее, но не заплакала. Я ощутила солидарность с ней, однако что бы я сейчас ни говорила и ни делала, это не имело никакого значения. Я перестала быть главным действующим лицом: черта с два Беатриче оставила бы меня в этом звании даже на полдня.

Валерия ринулась через площадь к морю. Подобрала что-то на пирсе, какое-то время возилась над этим. Что это было, стало ясно, когда она вернулась, держа в руках ведро с морской водой, полное до краев и такое тяжелое, что от усилий у нее на шее напряглись мышцы, а вода выплескивалась ей на кроссовки.

Направлялась она не к своим подругам и не к нашим одноклассницам, которых, как и прочих участников этого события, дома ждал родительский гнев за опоздание и накрытый тарелкой обед. Она подошла к нам с Беатриче.

– Ты что задумала? – спросила Беатриче, когда Валерия, не обращая на меня внимания, встала перед ней с ведром.

– Хочу посмотреть, что там у тебя под маской, – ответила Валерия, пошатываясь. – Как выглядит твое лицо без килограммов косметики. Какая ты на самом деле.

И она это сделала. Окатила Беатриче морской водой – так мощно, что выплеснула, наверное, литра четыре, прямо в лицо.

Сбежались все – зрители из третьего «А», из первого «С», амазонки, и даже те, кто уже сидел на скутере, собираясь уезжать. Ошарашенные, возбужденные, точно гиены от запаха крови.

Тушь устояла, ибо была водостойкой. Карандаш и десять оттенков теней на веках – нет. Поползли вниз вместе с ярким цветом бровей. Блеск на губах растворился. Общий эффект был такой, что все в ее лице вдруг уменьшилось – глаза, рот. Под глазами образовались лиловые круги, словно ее долго мучили. Но самое страшное – смылась основа; вместе с пудрой, корректором, румянами и хайлайтером в итоге расплющились скулы, стал толще подбородок, и главное – обнажились прыщи. В довершение всего ее идеально выпрямленные волосы, наконец освободившиеся от парика и снова заблестевшие, от воды тут же стали кучерявиться. Прямые гладкие пряди стали превращаться в непослушные завитки, которые мне случайно довелось видеть у нее дома.

Как отлив оставляет за собой пластиковые бутылки, лоскуты прокладок, куски гудрона, так и эта волна обнажила природную основу Беатриче.

Валерия молча удалилась, оставив Беатриче на растерзание толпы, отчаянно орудовавшей локтями, чтобы получше ее разглядеть, – точно зеваки у ограждения на месте преступления или завала. А Беатриче стояла с прямой спиной, с высоко поднятой головой, погрузившись в себя. Ее куртка и волосы вымокли насквозь.

Вскоре начало холодать. Все разъехались, остались только мы вдвоем. Я была потрясена:

– Почему ты так рьяно меня защищала?

Беатриче не ответила. Взгляд приклеился к расплывчатой границе между морем и небом, к той точке, где, возможно, была Корсика, или Капри.

– Когда-нибудь, – сказала она, – у всех, кто сегодня здесь был, включая Валерию, будет жалкая работа, убогая семья, пресная жизнь, Элиза. А я, клянусь, обязательно совершу что-то настолько невероятное, что об этом узнает весь мир, и говорить будут только обо мне, и я буду мозолить этим курицам глаза всегда и везде, и они станут мне завидовать. Так сильно, что больше никогда не смогут быть счастливыми.

* * *

На следующий день она не пришла в школу. Ее отсутствие стало второй новостью, разнесшейся по всем трем этажам и по всем классам. А первой новостью было то, что Лоренцо Монтелеоне лишил девственности Биеллу.

Окопавшись за своей партой, я заставляла себя не слышать и не видеть болтовни и ухмылок. Быть единственной в третьих классах прежней школы, кто еще не целовался с парнем, или первой в четвертых классах лицея, кто уже потерял девственность, разницы никакой: меня все равно не принимали.

Синьора Марки вошла в класс с Софоклом под мышкой, поглядела на пустое место рядом со мной. И все равно выдала панегирик важнейшему закону, который требует от тебя поступать сообразно не душевной склонности, а моральной обязанности. Я, слушая ее, думала: кого ты надеешься изменить? Вот этих, которые сидят тут вокруг меня?

Но потом она читала «Антигону», и я проводила параллели с собой: одинокая, изгнанная, заточенная в пещеру. Я ничего особенного не совершила, однако было ясно, что во мне есть непокорность. Унаследованная. Я как моя мать: какая-то дисгармоничная, неправильная. И к Беатриче это тоже относилось. Мы словно несли в себе какую-то тайную вину, видную всем вокруг.

 
Вот за него ответить я боялась
Когда-нибудь пред божиим судом,
А смертного не страшен мне приказ.
Умру я, знаю. Смерти не избегнуть,
Хотя б и не грозил ты[16]16
  Софокл. Антигона. Пер. Ф. Зелинского.


[Закрыть].
 

Какая женщина, какими стихами отвечает она властям! Могу ли я быть такой же? Я бы тоже со всеми почестями похоронила своего преступного брата; я, что помогала ему покупать травку. Но пойти против общества, защищая то, что мне дорого, во что я верю, – достало бы мне смелости? Софокл перенес меня в Грецию и помог пережить два академических часа. На перемене я попросила у синьоры Марки книгу, которую она мне одолжила с явным удовлетворением, и все оставшееся время тайком читала трагедии, притворяясь, что делаю записи по естественным наукам и математике. Остальные в своей критике уже буквально забрались мне в трусы и перемывали косточки там, где я не могла защититься. Я сгорала со стыда, и ко мне вновь вернулось прежнее ощущение, что я проваливаюсь, что под партой не пол, а пропасть; и от этого опять сжималось горло, не пропуская воздух. Когда прозвенел звонок с уроков, я дождалась, пока все уйдут, встала и подошла к окну.

Открыла его, высунулась, опираясь локтями о подоконник. Заметила в море нефтяной танкер; куда он – в Геную? Его обгонял большой катер. Тучи чаек вились над паромами, ходившими до Джильо и обратно. Казалось, у всех на свете есть путь, которым они следуют, и только я стою на месте. Вот было бы хорошо перестать быть собой и сделаться как все! Я высунулась еще дальше, легла животом на раму, оторвав ноги от пола.

И увидела его.

Пустая парковка – только мой «кварц» и черный «фантом». И верхом на «фантоме» Лоренцо, буравит меня своими голубыми глазами.

Он спокойно покачал головой: «Нет».

Нет? Безмолвно возразила я в ответ. Но что мне тогда делать? Жить дальше вот так, в ненависти к себе? А что значит «жить»? Нравиться другим? Быть любимым? Чувствовать право на счастье?

Я была подростком, а не героиней греческой трагедии. И, как многие в этом возрасте, чрезмерно драматичной; смерть казалась легким и быстрым избавлением от невыносимого будущего.

Но я не могла броситься вниз у него на глазах.

Я с досадой захлопнула окно. Надела куртку, рюкзак, сбежала вниз по лестнице. Не глядя прошла мимо Лоренцо к своему скутеру. Мы с того дня не виделись и не писали друг другу. Я надела шлем, завела двигатель. Нам обоим не представлялось возможным выдавить из себя хоть слово. Я рванула с места, ринулась в хитросплетение переулков, вынырнула на пьяццу Мартири, спустилась к набережной. В боковое зеркало было видно, что Лоренцо следует за мной. Я прибавила газу, прибавил и он. Свернула налево, он тоже. Я поехала к бельведеру. Крутой подъем, серпантин – он висел у меня на хвосте, чтобы я его видела. Хотел, чтобы я остановилась? Но разве я могла?

А происходило все вот как тогда, под одеялом. Мы были голые выше пояса, и мне было страшно. «Я хочу тебя видеть», – сказала я, откидывая одеяло с наших голов. Снова появились его черты, его губы; мне захотелось лизнуть их. Потому что это была я – и больше не я. Я хотела сбежать – и одновременно желала, чтобы он истерзал меня.

Лоренцо снял с меня джинсы. «Сваровски» полетели в траву точно лохмотья. Я на мгновение задержала на них взгляд, удивляясь: я делаю это вперед тебя, Беатриче, можешь себе представить?

Я почувствовала, как Лоренцо снимает с меня трусы. Никто еще такого не делал – никто, кроме моей матери, когда я была совсем маленькой. Но разве это было важно сейчас? Детство, Рождество; ссоры, ласки – вплоть до этого момента? Лоренцо попросил показать, как я себя трогаю. Я со стыдом попробовала направлять его руку. Было слишком быстро, слишком неуклюже, но мы это сделали: вместе. Потом он попросил меня еще раз – и я облажалась и, кажется, чуть все не испортила, а может, и нет.

Я не очень-то умело обращалась со словами, а уж со своим телом тем более; оно было незнакомо мне – но оно существовало, желало, требовало. Лоренцо был такой красивый, что я рвалась простить ему что угодно, и на языке вертелись тысячи по-щенячьи восторженных признаний. В тот момент я бы согласилась продать душу дьяволу, уничтожить свою личность, лишь бы он продолжал доставлять мне удовольствие.

Я хотела быть как другие. Даже больше – лучше, чем другие. Это непростительно? Лоренцо протянул руку, достал из кармана джинсов презерватив. Из-за этой паузы я заколебалась. Спросила себя: уверена? И ответила: должна. Он вошел в меня, продвинулся дальше. Я, распростертая на земле, с бесконечным небом над головой, придавленная весом его тела, ощутила боль – такую сильную, такую несправедливую.

Слезы потекли из глаз, спускаясь по вискам.

Я вспомнила каждую деталь, пока неслась на скутере. Как я не справилась. Каким ничтожеством себя показала. Лоренцо заметил, что делает мне больно, хоть я и старалась это скрыть, поэтому и ему тоже было несладко.

Я сбежала. Спряталась за деревом и выблевала всю водку, испытывая такое страшное презрение к себе, что серьезно была готова броситься со скалы или под поезд, но в итоге, как обычно, залезла на свой «кварц» и снова часами колесила по городу. Только на этот раз в испачканных кровью джинсах Беатриче.

Я посмотрела в зеркало: Лоренцо не отставал. Уже два часа; отец точно рассердится. Я сбавила скорость, Лоренцо тоже. Я съехала к бельведеру, припарковалась. Пошла и села на самую дальнюю скамейку. Обняв колени, стала глядеть на Эльбу.

– Я бросил Валерию, – сказал он, сев рядом.

Я не повернула головы.

– Бросил ради тебя.

Я подумала, что люблю его. И неважно, что этот глагол слишком сильный, что я не понимаю его значения; и тело тут больше ни при чем – по крайней мере, оно не главное. Главным были слова и то необъятное, что зовется душой, ради чего слагают стихи и совершают подвиги. Я любила его всем своим существом, и это уже навсегда; я больше не хотела ничего знать, не нуждалась в обещаниях, не желала ничего вернуть. Я любила его.

– Мы не можем быть вместе, – ответила я.

* * *

А в это самое время в двухкомнатной квартирке окнами на пьяццу Паделла, на последнем этаже и без лифта, Беатриче теряла девственность с Габриеле.

Она не могла больше ждать: на двенадцать дней позже меня – и так уже позор. Сейчас мне смешно вспоминать эти ядовитые колкости, отпускавшиеся насчет того, что она не явилась в школу из-за стыда и унижения. Это Беатриче-то? Не дождетесь! Она прогуляла уроки, чтобы проскользнуть в сырые переулки старого города, позвонить в домофон с написанной от руки фамилией «Мазини» и подняться в арендованную мансарду к своему любимому – первому и, верно, единственному, – до того, как он уйдет на фабрику.

Да, прекрасно понимаю, что я сейчас выдала настолько лакомую информацию, что любой журнал о знаменитостях – итальянский, французский, американский, русский – пообещал бы золотые горы за право опубликовать эту историю. Но я бы никогда на это не пошла. Даже на этой странице, которую никто не увидит, я приведу лишь несколько фактов, необходимых для дальнейшего повествования; опущу все нежности, все деликатные моменты и интимные подробности, рассказанные мне Беатриче: они принадлежат ей, и я и дальше буду хранить их. Потому что, в отличие от нее, я, как и синьора Марки, полагаю, что культура дает нам чудесную возможность не быть животными. То, что не приносит ни денег, ни славы, нужно нам – и нужно в первую очередь.

Восемь лестничных маршей, и еще один последний. Каменные ступени, плесень на стенах. Беатриче, поднимаясь туда, сильно рисковала, и в дальнейшем риск станет для нее привычной стратегией.

Старый рыбацкий дом, со скудным освещением и с пропитанными солью стенами. Габриеле жил там вместе со старшим братом. Из окна его комнаты в самые ясные дни был виден островок Монтекристо. А слуховое окошко в кухне выходило на площадь – наверное, самую маленькую во всей Италии, размером с нашу гостиную. И настолько незаметную, что, если не живешь там, никогда о ней не узнаешь. Жильцы заставили ее растениями в горшках и сушилками для белья. Я ее обожала. Позже мы все вместе будем устраивать волшебные ужины в этой квартире под крышей, проводить замечательные субботние вечера, лучшие в моей жизни. Габриеле будет бренчать на гитаре и петь «Альбакьяру» Васко Росси, а Сальваторе, его брат, – готовить карбонару и лить в бокалы красное вино. Но я забежала вперед почти на год.

Тем декабрьским утром двухтысячного года – четырнадцатого числа, как гласит мой дневник, – Беатриче постучала в дверь, и Габриеле открыл ей босиком, в боксерах и майке, потому что только что встал, и с сигаретой в углу рта, потому что он просыпался и сразу закуривал. Беатриче по нему с ума сходила. Семь лет разницы: его могли арестовать. Но он был классный парень. Приготовил завтрак для двоих (думаю, было часов девять), и они немного посмотрели японские мультики, сидя в обнимку на диване. До всего.

Габриеле был из Ливорно и произносил «ч» с таким придыханием, что каждый раз меня смешил. В шестнадцать или семнадцать лет ему надоело учиться, и он переехал в Т. к брату. Их родители были, мягко говоря, не образцовыми и, по-моему, прервали с сыновьями всякие отношения. С деньгами у него было туго, еле сводил концы с концами. Иногда счета за газ и взносы за участие в мотогонках оплачивала за него Беатриче, которая отлично зарабатывала, еще будучи подростком. И я ее понимала: на этого красавчика оборачивались на улице. Брюнет с черными глазами, чувственными губами и такой смуглой кожей, что можно было принять его за араба или африканца. Курил он как паровоз, прямо как мой брат. Видел себя будущим победителем мотокросса, но пока ради пропитания вкалывал рабочим на предприятии, которое до сих пор, хоть и не в таких масштабах, производит транспортировочные ленты и зубчатые ремни.

Джинерва убила бы дочь и за меньшее преступление.

Помню, был период, когда Беатриче, мечтая сделать его «презентабельным» для родителей, связать с ним свою жизнь, пыталась убедить его стать моделью. «У меня есть связи, – говорила она. – Одна маленькая проба, и все. Два раза тебя щелкнут, ты только стой неподвижно». Но он ни в какую. «Я люблю письки, – оправдывался он, смеясь, – а не жопы». Прямо так и говорил, такими словами. В Беатриче он ценил именно эти две вещи. Стены в квартире пестрели мотоциклами и голыми сиськами. Сальваторе работал на кораблях и тоже испытывал недостаток в определенных вещах. Голые женщины у них были повсюду, во всевозможных позах. Но с нами – подчеркиваю – они всегда вели себя по-джентльменски.

Посмотрев немного «Моего соседа Тоторо» (Габриеле фанател от Миядзаки), они переместились в его комнату. Сальваторе был в море, и можно было бы провести вдвоем целую неделю, устроить себе замечательную жизнь, но им хватило того дня. Они раздевались в утреннем свете. Габриеле ждал ее месяцами, терпеливо, без спешки. И теперь Беатриче блистала, совершенно не стремясь спрятаться под одеялом.

Все были на работе или в школе; от соседних домов шла какая-то воскресная обволакивающая тишина. Лишь соседка высунется повесить белье да прогрохочет вдалеке стиральная машина, пробежит почтальон, прозвонит телефон у пенсионера снизу. Когда наступил ключевой момент, они прикрыли ставни. И все оставшееся время не вылезали из постели. Заказали на обед пиццу и съели ее, сидя на простынях. И так до четырех часов дня, когда Беатриче позвонила мне из автомата: «Я сегодня была у тебя, ок? Сейчас возвращаюсь домой». И бросила трубку.

У нее все прошло лучше, чем у меня. Не идеально, не как по маслу, конечно; но Габриеле был гораздо опытней Лоренцо, а Беатриче умела пользоваться своим телом. И к ее виску был приставлен этот категорический императив: нужно нравиться всегда. Нужно – и все тут. Она специально отстирала те джинсы. Не отдала домработнице, не бросила в корзину для белья. Сама тайно оттерла их марсельским мылом и повесила сушиться на ванну. Потому что хотела надеть их по тому же случаю, что и я; смыть мое пятно и прибавить свое. Вот для чего в итоге послужила наша кража.

Потом, насколько мне известно, эти джинсы за четыреста тридцать две тысячи лир вернулись вглубь шкафа, на верхнюю полку, да так там и остались.