Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

22
Провинциальная любовь

Уже давно я забросила парней, и это несправедливо. «Вы должны снова впустить в свою жизнь род мужской, Элиза, – убеждала меня психоаналитик три месяца назад. – Вы все крутитесь впустую вокруг одних и тех же женских фигур, которые блокируют вас. Душат ваш голос, вашу личность! Вы должны освободиться».

Это было настолько верно, что я к ней больше не пошла. Правда, в тот день еще не осознала этого и, возвращаясь на виа Дзамбони, ругалась: «Этот ваш мужской род мне одни несчастья принес. А сто евро, которые я вам, доктор, плачу, мне самой пригодятся: я же не зарабатываю миллионы, как Россетти».

Потом случилось то, что случилось, и я очутилась за письменным столом. Без каких-либо амбиций, питаемых мной в детстве, а лишь подгоняемая необходимостью понять и принять какое-то решение. Однако если я просматриваю страницы, которые клепаю днем и ночью, то вижу, что там повсюду Беатриче, ее мать и моя мать – оплели всю меня, словно плющ. Это страшно. Я должна срочно вернуть сюда мужчин, подхватить их там, где оставила: в ожидании, когда мы с Беа вернемся из Биеллы, в четвертый класс лицея.

Неверность Беатриче, разумеется, не вскрылась: она как ни в чем не бывало продолжала по субботам спать в мансарде Габриеле, гулять с ним и играть в помолвку. А когда ей становилось скучно, перекидывалась эсэмэсками с моим братом. Я знаю, потому что читала их тайком, когда Беа была в душе. Содержание на грани порнографии: я тебе то сделаю, я тебе это. Его текст – сплошные ошибки, ее – сплошной блеф. «Ты мне снилась…» Куски, подлежащие цензуре, перемежаются с любовными излияниями: контраст возбуждает. Доходило до такой чуши: «Встретимся посередине, в Парме или во Флоренции, и поженимся!» Даже в географии не соображали.

Вот только он жил в Биелле, а она в Т. Он бездельничал, лишился прав за вождение в пьяном виде, а она готовилась стать ярой капиталисткой. За несколько месяцев сообщения сильно поредели; по вечерам мы уже так не вздрагивали от звука уведомлений о пришедших эсэмэсках, привыкли к ним. Дошло до того, что брат звонил, а Беа внаглую отключала телефон и, зевая, забиралась ко мне в постель пожелать спокойной ночи. Я торжествовала: ты что о себе вообразил, Никколо? Хотел занять мое место?

Что до меня, то в апреле 2004-го я отправилась на консультацию к гинекологу и попросила выписать мне таблетки. Мне наконец исполнилось восемнадцать, но это ничегошеньки не изменило: я по-прежнему жила с отцом, ходила в школу, и Лоренцо не дарил мне кольца. Чтобы как-то обозначить свое совершеннолетие, ничего другого, кроме этого фармакологическо-феминистического шага, мне не оставалось. Вот только он имел совсем не прогрессивный смысл – удержать жениха.

Я рассчитывала потолстеть, испортить здоровье этими таблетками и через чувство вины накрепко привязать к себе Лоренцо еще до того, как он уедет в университет. Но когда я сообщила ему об этом – бесстрастно, подчеркивая, что должна принимать их регулярно, каждый вечер, иначе возрастает риск тромбоза, – он и глазом не моргнул. Лишь выразил облегчение, что теперь не нужно надевать презерватив, и сменил тему. Он не уловил колоссального смысла всего этого: мое тело эксклюзивно вручалось ему. И плохо скрытую надежду, что в Болонье, в окружении не таких провинциальных девушек, он будет подавлять желание изменить мне, говоря себе: я не могу, Элиза же пьет таблетки.

– Я буду приезжать каждые две недели, – пообещал он.

В мае, ощущая приближение выпускного экзамена, я то и дело разражалась слезами и умоляла его: «Ты можешь приезжать каждые выходные? Две недели – это слишком много!» Я была в полном отчаянии: «Я хочу с тобой, я брошу лицей, я буду работать, пока ты на занятиях». – «Эли, – смеялся он, – иногда мне кажется, что ты дура».

Даже сейчас, когда я возвращаюсь в Т. и мне случается разговориться с кем-то, кто в те годы учился в Пасколи, Лоренцо вспоминают как «самого красивого в школе». Чемпион по плаванию, круглый отличник (но совсем не ботаник), неплохие стихи в школьной газете, бесспорный лидер по организации протестов и забастовок на площади, блондин, как Брэд Питт, – и гуляет с Биеллой?!

Это было загадкой для всех, включая меня. А ведь нет ничего хуже, чем быть с человеком, которого ты как будто не заслуживаешь. Я была готова бросить учебу, подниматься каждое утро в четыре часа и разгружать фрукты на рынке, принимать ставки на ипподроме, приползать домой без сил после смены на фабрике – и при этом еще находить ресурсы, чтобы убирать, готовить и достойно встречать его по возвращении с занятий на инженерном факультете. Мечтала о таком будущем, на какое даже моя бабушка не согласилась бы.

Хотя, если уж честно, то чем таким особым мне было жертвовать? Блестящей карьерой? Я вас умоляю. Я же не Беатриче. Я никогда не ощущала эту потребность завоевывать внимание мира. Человечество ничего не потеряло бы, сиди я все время дома с глажкой. Мне было бы достаточно почитать иногда хороший роман в промежутке между стирками. Но Лоренцо постоянно подталкивал меня:

– Это твоя недоразвитая подруга в лучшем случае осядет в шоу «Большой брат». Будет сверкать жопой и нажираться, когда камера не видит. У нее в голове одно дерьмо и сиськи искусственные.

– Не сиськи, а нос.

– Без разницы. А ты – мозг, Эли. Ты станешь первой женщиной-президентом республики. Мы с тобой организуем партию, устроим революцию, как Маркс и Ленин.

Он, без шуток, занимался как сумасшедший. Начал торчать в библиотеке каждый день после уроков, и даже в субботу. И я вместе с ним. Я больше не возвращалась домой на обед; да и кто меня там ждал? Мумия отца? Мумия Беатриче, преследовавшая меня своими фотографиями? Они там оба окуклились, сидя целый день в интернете.

После школы мы с Лоренцо быстренько заезжали на виа Пизакане, брали пиццу навынос, а потом, с трех часов и до закрытия, сидели бок о бок, склонившись за столом, в читальном зале. Я всегда заканчивала первой и оставшееся время бродила среди шкафов, выискивая романы, которые мне по моей просьбе посоветовала синьора Марки. Именно в тот период я открыла, что писателю не обязательно умирать, чтобы прославиться. Можно было продолжать жить, как Рот, Маккарти и особенно Агота Кристоф.

Когда я начала ее «Толстую тетрадь», то словно бы оказалась в каком-то очень знакомом месте. Повествование велось от первого лица множественного числа. Сладострастный и смертельно опасный симбиоз двух личностей. Моя бывшая психоаналитик возликовала бы, вернись я к ней с этим доказательством. Я перечитывала всю трилогию не знаю сколько раз, завороженная этими нездоровыми близнецами, выполняющими одни и те же движения, имеющими одни и те же мысли; и всякий раз, дойдя до страницы, где они расстаются, я принималась реветь. Нет, этого никогда не случится со мной и с Беатриче! Мы состаримся вместе, убеждала я себя. Смотрите: я уже тогда критиковала ее и считала ее интересы – красивое белье и тени для век – пустой тратой времени, а свои – литературное исследование души человеческой – самым возвышенным занятием на свете. Но она обладала этой силой – сверкать, выглядеть так, как мечтает выглядеть любая девушка. И при этом нести в себе тьму, о которой знала только я; такую же, как у меня.

Ближе к вечеру от усиленных занятий наши с Лоренцо тела взрывались. Мы вскакивали – и оказывались в туалете, раздевая друг друга. Библиотека Т. стала нашим домом. Совершенно забытое людьми место: никто здесь не бывал, кроме горстки полуглухих пенсионеров, приходивших полистать газеты. Можно было даже орать. Потому что сентябрь 2004-го для меня означал апокалипсис: перспектива остаться в Т. без Лоренцо убивала. Я никогда не верила в любовь на расстоянии, в особенности провинциальную, выросшую в тесных пространствах, привыкшую к разочарованию. Большой город поглотит Лоренцо, унесет прочь. Дата расставания приближалась, и я все чаще тянула Лоренцо в туалет, писала ему неловкие страстные стихи. Я ни о чем другом не думала, забросила все, и в конце учебного года мой средний балл впервые стал меньше, чем у Беатриче.

Я сопровождала Лоренцо на все три письменных экзамена и часами ждала у лицея, оседлав скутер и глядя на море – в полной уверенности, что без него я пустое место. Присутствовала на устном – блестящее изложение выпускной работы «Коммунизм в философии и истории». С гордостью слушала, как мой юный Тольятти заявляет о необходимости построения свободного, справедливого общества, в котором все внешние различия – классовые, половые – будут ликвидированы и над всем восторжествует творчество. В провинции не только любовь, но и политика вещь очень хрупкая – искренняя, но наивная. Лоренцо выпустился с максимально возможным баллом, и я, конечно, пришла смотреть, как вывешивают результаты: стояла, прилепившись к нему, точно первая леди. А потом наступило лето.

Последнее лето вместе, по моим ощущениям.

Я всю себя посвящала ему, круглые сутки. На пляже, в сосновой роще, по вечерам в какой-нибудь деревеньке вдали от моря, каждый раз новой: Сассетта, Суверето. Мы столько времени проводили на солнце, без зонтов и крема от загара, что я вся покрылась веснушками и потом облезла. Волосы у меня постоянно были в соли. Домой я даже ночевать не приезжала. Мы просто падали на разложенные сиденья превратившегося в свинарник «гольфа», припаркованного у какого-нибудь сточного канала среди полей, с опущенными из-за жары стеклами, пожираемые комарами, страшась, что кто-нибудь станет подглядывать за нами ночью. Но какое же это было прекрасное сумасшествие!

Через какое-то время мы уже не вылезали из купальников. Смешивались с туристами и пробирались в кемпинги, чтобы воспользоваться нормальным умывальником и прополоскать свои тряпочки. Дома мы появлялись лишь для того, чтобы попросить денег и помыться по-настоящему. А заодно опустошить запасы в кладовой и забить трусами стиралку. Мы жили на пиццах, поедаемых прямо из коробки, на мороженом и на красном вине по два евро за бутылку. «Всего год, Элиза, подумаешь! Потом приедешь ко мне». Мы устраивали ночные купания в горячих озерах Сатурнии, жарились на пляжах Кала-Виолине. Иногда я забывала принять таблетку. Но что с того, если в сентябре я убью себя?

Тридцатого августа 2004-го мы завершили наш автопробег по Лацио и Тоскане по десять евро за бензин в день, а первого сентября Лоренцо сел на поезд в Болонью. Я явилась домой, словно ветеран: драный сарафан, опаленное солнцем лицо, запах покрытых водорослями скал. Едва успела сходить в душ и надеть что-то чистое, как Беатриче позвала нас с отцом на кухню. Она внимательно посмотрела на нас. Такая элегантная, на каблуках, с маникюром, со свежей укладкой. А мы с папой словно бомжи.

– Я переезжаю к Габриеле, – сообщила она. И с улыбкой добавила: – Я теперь совершеннолетняя, никто мне не запретит.

* * *

Я умерла. Потом набросилась на нее, пока она засовывала в последний чемодан подаренный моим отцом ноутбук, схватила за плечи, не зная, обнять или ударить. Беатриче отстранила меня. Тогда я расстегнула другой, закрытый чемодан и опрокинула на постель, как с матерью за несколько лет до этого.

– Ты не можешь меня бросить, не можешь меня бросить! – кричала я в слезах. – И ты меня тоже – не можешь!

Беатриче, сохраняя полное спокойствие, спросила:

– А где была ты? В мае, июне, июле, августе? – Она показала загнутые пальцы: четыре. – Я ходила на море одна все это время. А когда я просила тебя сделать фото, ты каждый раз говорила, что уже убегаешь к нему.

– Но это было наше последнее лето!

– Чушь. Я из-за тебя все деньги потратила на Бараццетти, – продолжала она (а Бараццетти был самый известный в Т. фотограф), – и теперь на нуле. Дошла до того, что уже сама себя фотографировала, вот так. – Она показала мне снимки. – Все криво, наводила вслепую, как идиотка, чтобы дальше блог продвигать. Иначе пришлось бы его закрыть вообще.

– Но Лоренцо уехал за триста километров!

– Ну, а я на четыре или пять.

Она и правда переехала. Наши с ней отцы просто взбесились. Чего только ни выдумывали, чтобы убедить ее передумать: учебные каникулы в Лондоне, новый компьютер, навороченный фотоаппарат. Она ни в какую. Потом Риккардо предложил увеличить ей сумму в месяц, лишь бы она вернулась домой – к себе или к нам, все равно. Когда же он понял, что его предложения ее не трогают, то стал угрожать, что прекратит финансирование, что она больше не получит ни евро. И все это на глазах у меня и моего отца, который поспешил позвонить ему и сообщить, чтобы он скорей приехал, потому что его дочь не в себе. Риккардо схватил ее за руку, потряс, как трясут плачущих младенцев некоторые дегенераты-родители, воображая, будто успокаивают.

– Господи, он же рабочий! Какое тебя ждет с ним будущее? Он пропах марихуаной, ездит на четвертой «рено», которой даже марокканцы брезгуют! Если бы твоя мать тебя видела… – Он отпустил ее руку и посмотрел уничтожающим взглядом. – Ей было бы стыдно за тебя.

Застыло лицо у Беатриче, у меня, у моего отца. Комнаты словно завалило снегом и льдом. Повисло молчание. Через несколько минут мы услышали, как кто-то возится с машиной: Габриеле, припарковавшись у дома, хлопал дверцами, открывал багажник. Беатриче увидела его в окно и спешно подхватила чемоданы. Ни с кем не попрощалась, даже со мной.

После этой фразы она прекратила всякое общение с отцом.

Он потом пытался исправиться. Месяцами, годами посылал ей щедрые переводы, которые она всегда возвращала назад; приглашал отпраздновать Рождество и Пасху в кругу семьи, без любовницы. Пытался звонить ей и даже писал на ароматизированной бумаге. Пока наконец Россетти-дочь не стала в тысячу раз богаче отца-адвоката и его суммы не сделались смешны по сравнению с ее уровнем жизни. Сейчас она может взять и рвануть в Абу-Даби просто потому, что ей захотелось поужинать на Ближнем Востоке. Ну и, думаю, он перестал. Может, даже она начала платить ему за молчание – в прессе, на телевидении. Или за то, чтобы плел сказки о семейном счастье, если спросят. Но это лишь гипотезы, я просто рисуюсь.

Что я могу сказать точно, так это то, что осенью 2004-го Беатриче стала бедной, очень бедной, по собственному выбору. Хоть она и не родилась в роскоши, но до сих пор ни в чем себе не отказывала; и вот теперь очутилась в арендованной квартире и существовала на зарплату рабочего. Сальваторе перебрался к Сабрине и жил в другом районе. Беатриче с Габриеле остались вдвоем в этой мансарде, в лабиринте тесных улочек, в самом прекрасном и запутанном районе города, достойном стать местом действия какого-нибудь романа, – дома с мшистыми стенами в паутине трещин, аромат кебаба, смешение диалектов.

На первый взгляд как будто безумие. То, что совершила Беатриче. Но поскольку я ее немного знаю, то догадываюсь, что идея стать единственной в школе, кто живет со своим парнем, увлекала ее гораздо больше, нежели фирменные наряды. Наверное, где-то в глубине души она точно знала, что скоро у нее эти наряды будут в изобилии. Она пообещала мне это перед витриной «Розы Скарлет» в тот наш первый совместный выход в люди. Можно было и пожить пока на сорока квадратных метрах, экономя деньги в дисконт-центрах, – тоже опыт. Назад она уже не вернулась.

Итак, мой последний год в лицее начался самым кошмарным образом. В восемь часов я приходила в школу, а Лоренцо не было. Мои глаза автоматически выискивали его «гольф» на учительской парковке, пытались угадать его сигарету в куче окурков на заднем дворе, надеялись увидеть его профиль на пожарной лестнице. Здание превратилось в какую-то мрачную коробку, наполненную дырами.

Приезжать сюда на скутере без Беатриче мне тоже не нравилось. Я привыкла, что каждое утро мы вместе завтракаем, вместе идем в туалет, вместе проезжаем все повороты на бельведере и круг на виа Орти, а теперь мне приходилось садиться за парту в одиночестве. Беатриче всегда опаздывала, высокомерно шествовала через класс под перекрестными взглядами и молча опускалась на стул рядом со мной. Все наблюдали за ней с нездоровым любопытством, изучали с головы до ног, ошеломленные тем фактом, что она спит в супружеской постели и каждую ночь занимается любовью с женихом. По сравнению с ней мы казались сосунками. Помню еще, что в этот период она, словно желая подчеркнуть дистанцию, являлась на уроки в костюме. И я удивлялась, где она берет эти оригинальные пиджаки, элегантные брюки, раз у нее теперь нет денег.

Забыла сказать: в первый школьный день она подошла и села рядом со мной, за ту же парту, что и в предыдущие четыре года. И пока она приближалась, я поддалась иллюзии, будто мы по-прежнему подруги. Я взглянула на нее, ничего больше, ибо стала хитрее, – переменная звезда уже много раз обжигала меня. И правильно сделала, потому что она не посмотрела на меня в ответ, а опустила взгляд. Поставила на пол рюкзак и ни слова мне не сказала. Ну и я тоже. Мало того, что ты с парнем живешь, думала я, так еще и ведешь себя как скотина.

Мы не сдались ни в тот день, ни в последующие. Наоборот, неделя за неделей прекрасно сосуществовали вот так, стараясь не коснуться друг друга локтями или коленями. Заполняли тетради уравнениями, двадцатым веком, чистым и практическим разумом, аористами (чтоб их!), а на первой перемене судорожно хватали свои «Нокии». Беатриче – не знаю зачем, а я – проверить, не ответил ли Лоренцо с другого края полуострова на мою гору сообщений.

Обе мы в мыслях были не здесь: я в Болонье, а она, как я подсмотрела в блоге, – на неделе моды в Милане. Страшно это признавать, но я, сидя рядом с ней каждый день, ощущая тепло ее тела, слушая шорох ее карандаша, летающего по бумаге, должна была заходить в интернет, чтобы узнать о ней хоть что-то.

Она приносила в школу «Гламур», «Донну модерну» и на большой перемене изучала показы мод. И уже вечером в блоге появлялись фотографии, где она была одета как манекенщица. Она хотела быть там, в журнале, шуршать между страницами. Теперь я поняла: она выписывала материнские журналы. Те, в которых Джинерва надеялась когда-нибудь ее увидеть. Ее мать игнорировала тот факт, что в скором времени популярность бумажных изданий упадет под натиском прогресса, а Беатриче ушла в интернет лишь за неимением иного выхода, потому что других возможностей в Т. для нее не существовало; у нее ничего не было, кроме подаренного моим отцом компьютера, фотоаппарата и интернета, который по ее настоянию провел Габриеле.

Нет особого смысла говорить это, знаю, однако я уверена, что, если бы нам повезло расти не в разгар технической революции, мы, возможно, все равно бы расстались, как близнецы из «Толстой тетради»: одна пересекла бы границу, а другая осталась внутри; и, вероятно, не так травматично. Может, мы бы даже продолжали отношения. Не как в юности, конечно. Так, переписывались бы иногда, встречались за кофе. Она бы работала в каком-нибудь магазине вроде «Розы Скарлет» и делала мне скидки на джинсы, а я давала бы ей хорошие книги. Обычные женщины, спокойная жизнь. Хотя тогда бы не о чем было роман писать.

* * *

В середине октября я набралась смелости обратиться к синьоре Марки.

– Простите, – сказала я на выходе из школы, когда она своим быстрым шагом направлялась к машине. – Можно дать вам почитать кое-что свое?

Она остановилась, обернулась, внимательно посмотрела на меня. Я репетировала эту фразу перед зеркалом миллион раз. Я без конца редактировала ее, меняя существительные, прилагательные, стремясь к достойному компромиссу между выразительностью и смыслом; я забраковала фразы «несколько страниц», «некоторые сочинения», «дать вам взглянуть», «попросить совета насчет». Я ужасалась от мысли, что она прочитает; но так тяжелы и пусты были эти недели без Лоренцо, без Беатриче, что ничего другого, кроме как писать, мне не оставалось.

Синьора Марки нахмурилась:

– Что значит «кое-что свое»?

Я сжимала в руках пухлую папку с белыми листами А4, отпечатанными дома, на полудохлом принтере, с текстом, набранным на компьютере шрифтом Times New Roman.

– Стихи, – ответила я.

Синьора Марки вздохнула, будто это слово означало одновременно и грех, и смертельную скуку. Я тут же пожалела о своей дерзости, ощущая невероятное смущение. Но потом она сказала:

– Хорошо.

Сказала почти приветливо. И протянула руку:

– Давай мне свои сочинения. Прочитаю вечером, когда проверю ваши контрольные.

– Спасибо, – ответила я, вручая ей папку. И дрожащим, полным надежды голосом прибавила: – Я еще никому это не показывала.

– Польщена твоим доверием. До завтра.

Она пошла прочь. Я провожала ее взглядом. Смотрела, как она садится в свой оранжевый «твинго», бросает мои стихи на заднее сиденье. Лоренцо иногда приезжал не через две недели, а через три. Мы были вместе двадцать четыре часа в сутки, сильно при этом рискуя. Он превозносил вечера, проведенные в социальных центрах, свои дни на факультете, переполненные аудитории, библиотеку: «Элиза, ты не понимаешь, там все потолки фресками расписаны! Фрес-ка-ми! И высотой метров шесть, наверное!» А я – какой достойный ответ я могла дать? Что у нас там было такого примечательного, в Т.? Водоросли, чайки? Какие такие сногсшибательные новости? Разве что я теперь с правами, но без машины – то есть по сути ничего не изменилось. Отец не давал мне свой «пассат». Когда мы встречались на кухне за ужином, без Беатриче, ее отсутствие угнетало обоих. Папа выдавал все более и более бредовые тирады: «Еще пару лет – и можно будет голосовать одним кликом, сидя себе спокойно дома. Свободный доступ к любой информации. Мы будем скачивать энциклопедии, фильмы; все человеческое знание станет доступным каждому, и бесплатно. Интернет – это Прометей, он освободит нас!» К несчастью, сам папа походил при этом на узника: неряшливая борода, поношенный спортивный костюм, красные, измученные голубым светом экрана глаза. Он совершенно выпал из реальности, но, когда я пыталась донести до него это, обвинял меня в отсутствии интереса к будущему, попрекал моими несгибаемыми ретроградными взглядами:

– Ты одна во всем мире будешь читать на бумаге. Пользоваться почтовыми голубями для общения.

– Я не пользуюсь голубями, папа.

– Но ты одна во всем мире не чатишься, не ведешь блога!

Думаю, понятно, почему я в то утро так напряженно провожала взглядом оранжевый «твинго», пока он не скрылся за поворотом; почему так надеялась, что Альда Марки изменит мою жизнь, представлявшую собой одну сплошную катастрофу. Мне необходимо было знать, что я и без блога имею право на существование в этом мире.

На следующее утро она меня проигнорировала. Лишь вручила контрольную – восемь с минусом – и даже не улыбнулась, не бросила понимающий взгляд, не прошептала что-нибудь вроде: «Я прочитала, это божественно!» Или хотя бы: «Жду тебя не перемене, обсудим».

Она мне нравилась: очень интеллигентная. Рассказывала о царе Эдипе так, словно лично его знала и поддерживала своими собственными руками во время кризиса. Задавала читать не только стандартного Пиранделло, но и всякие эпатажные, притягательные для подростка вещи вроде «Изнанки мира» Делилло. «Изнанка мира» в Т.! Приходилось делать заказ в книжном на виа Мартири, унылейшем и отвратительнейшем месте, и тебе присылали его, допустим, дней через пятнадцать. Я бы все отдала, чтобы оказаться вместе с ней в каком-нибудь кафе и поговорить о литературе, чтобы она стала моей лучшей подругой и вытеснила ту, что щеголяла в шикарном пальто и сапогах на шпильках. Но проходили дни, а она мне ничего не отвечала. Словно бы мои сочинения никогда не покидали моей комнаты, словно даже и не существовали никогда. И мне не хватало Беатриче с ее беззаботностью.

О том, чтобы снова позвонить ей, как в тот раз, речи не шло: слишком банально. Мобильники теперь стали как столовые приборы. Как лопаты. Городской телефон энтузиазма не вызывал. Письмо, написанное от руки и спрятанное в парте, – хуже не придумаешь: слишком старо, эксцентрично, сентиментально. И не говорите, что я могла оставить ей в блоге комментарий. Это я-то?

Оставался один выход – мой «кварц». В один из ноябрьских дней, еще до темноты, я доехала почти до самой пьяццы Паделла и спрятала скутер за мусорным баком. Пробежала крадучись две улицы, обтирая стены и багажники автомобилей, притаилась за сушилкой для белья у дома Габриеле и с удивлением обнаружила, что ставни в мансарде закрыты, а «реплики» нигде не видно.

У Беатриче, как и у меня, были права, но не было машины. Иногда она водила машину Габриеле, если он не уезжал на ней на работу. Я поискала ее скутер в окрестностях, потом подальше, прочесала все переулки. Странно, у нас же домашки полно. Чтобы выпуститься со ста баллами, нужно надрываться с самого начала года. Неужели она не сидит дома и не занимается?

Я вернулась к себе в полном разочаровании. Включить свет в кухне, положить на стол учебник, подчеркивать строки – без нее было невыносимо грустно. На другой день я снова, только пораньше, просканировала окрестности пьяццы Паделла в поисках ее скутера – и снова ничего. Даже позвонила в домофон, приготовившись сбежать, как только услышу ее голос. Но мне никто не ответил. Я озадаченно простояла там минут десять, упорно давя на кнопку: куда ты подевалась, Беатриче?

На следующий день я, не долго думая, решила за ней проследить. После школы я пропустила обед, дала ей немного форы и поехала следом на скутере. Сначала с осторожностью, а потом уже в отчаянии – лишь бы успевать за ней. Беатриче, по обыкновению, летела как сумасшедшая. И не домой, а совсем в другую сторону. Несколько раз я отставала, но потом благодаря пробкам догоняла ее. С рвущимся из груди сердцем, прячась за грузовиками, я молилась, чтобы не потерять ее из виду. Она повернула к порту, и я изумилась: куда же ты собралась? Беа проехала порт, квартал с квадратными домами, новый торговый центр. Выехала на окраину, свернула в какие-то ангары. Я за ней. Когда она затормозила, я успела дать по тормозам и спрятаться за углом автомастерской. Беа припарковалась у витрины какого-то магазина, сняла шлем. Не слезая со скутера, съела пакет чипсов. Потом побежала внутрь, словно опаздывала, и поздоровалась с продавщицей.

Я потрясенно приблизилась. На витрине были выставлены экстравагантные тканевые манекены в блестящих нарядах. На одном была рубашка хиппи, на другом аляповатое свадебное платье. На третьем – знакомый костюм в стиле восьмидесятых в черно-белую клетку, в котором Беатриче приходила в школу позавчера и даже запечатлела себя для блога. Я подняла глаза и прочитала вывеску: «Винтажная женская одежда. Новая, подержанная, для торжеств». Бросила взгляд внутрь: огромное помещение ломилось от шмоток – не магазин, а целый рынок. Откуда-то вынырнула Беатриче, которая успела собрать волосы и надеть зеленый жилет с бейджем.

Я не могла поверить, что она там работает.

До самого вечера я бродила среди этих ангаров с урчащим от голода животом, прячась за машинами, отупев от шока. Об уроках даже речи не шло: я бы не смогла заниматься. Я подглядывала за тем, как Беа надевает носки на манекен, переставляет туфли, обслуживает клиентов, получает указания и усердно их выполняет. Кто сейчас обвиняет ее в том, что она ни дня в своей жизни не работала, сильно заблуждается. Могу засвидетельствовать, что она пахала в лавке «Винтажная женская одежда». Очень скоро ей доверили оформление витрины: уже тогда у нее был невероятный талант создавать иллюзии, привлекая публику. И потом она даже написала текст для рекламных листовок, но об этом я узнала позже.

В тот день я дежурила до шести часов. Освоилась на местности. Помимо этой лавки и автомастерской, здесь были еще оптовые склады, магазины мебели и инструментов, бар под названием «Мушмула», который постепенно заполнялся возвращавшимися с очередной смены работниками. Закончила свой трудовой день и Беатриче. Вышла, села на скутер и рванула с места. Я – опять за ней. На этот раз она вернулась домой. Уже стемнело; я увидела, как зажглось окно в мансарде, как промелькнула за стеклом ее тень. Представила, как она принимается за уроки. И поехала домой – делать домашнюю работу и опустошать холодильник.

Но я не собиралась сдаваться первой.

Даже когда однажды утром в классе у нее в самый ответственный момент сломался карандаш и она судорожно искала, чем его заточить, я подавила в себе порыв предложить ей свой.

Я завидовала ей из-за Габриеле, вот в чем дело. Лоренцо был далеко, я боялась потерять его и озлобилась. Как-то в пятницу, на выходе из школы, почти месяц спустя, синьора Марки вернула мне папку со стихами и на мою жалкую вопросительную улыбку ответила:

– Черрути, ты девушка очень умная, собранная, внимательная; я ценю твои аналитические способности, критическое мышление, все это пригодится тебе в университете и позволит получить хорошую, достойную профессию. Но писательского таланта у тебя нет.

Тон был нейтральный. Констатация факта – беззлобная, объективная.

– К сожалению, твои сочинения весьма посредственны. Нет в них ничего оригинального. Либо уныло, плоско, как в «Платане», где ты пытаешься подражать Унгаретти, либо вычурно, пафосно, без всякой меры, неубедительно, как в том слащавом стихотворении про любовь. Элиза, ты ничего не говоришь читателю на этих страницах. Бессмысленный выплеск нарциссизма. А вот эссе ты пишешь великолепно. – Теперь она улыбалась. Сочувственно. Кажется, даже попыталась потрепать меня по плечу. – Ты знаешь, я не из тех, кто вводит в заблуждение. Я из тех, кто закаляет. Прекращай свои литературные потуги и сконцентрируйся на выпускных экзаменах.

Стерва.

Старая фригидная дева.

Никто тебя не трахает, ежу понятно.

Уродка несчастная.

Шлюха.

В моей голове словно бы безмолвно сдетонировала бомба, начиненная сексисткими оскорблениями – самыми ужасными, какие только я могла придумать. Совершенно помимо своей воли. Сейчас я понимаю: во мне уже прочно укоренилась эта ненависть, порождаемая патриархальной традицией, униженностью, разбитыми мечтами и жестко настраивающая женщин друг против друга. Каждый слог отозвался в моем сердце похоронным колоколом, хотя внешне я была вполне жива и кротко, благодушно кивала в ответ. Сглотнув, я вздохнула и забрала свою папку. Вежливо попрощалась:

– До свидания, синьора.

На пьяцце Марина уже не осталось других учеников. Я стояла столбом в эпицентре атомного взрыва, ощущая, как одна за другой разлагаются клетки моего тела, разрушаются до самого ядра.

Уверившись, что вокруг никого нет, я села на скутер и заревела так, как не ревела еще никогда в жизни. Потом завела мотор и, рискуя жизнью на шоссе, без шлема, ничего кругом не различая сквозь слезы, поехала прямо к Беатриче.