Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

* * *

Я припарковалась напротив «Винтажной одежды» и стала ждать.

Через пять минут она увидела меня и ужаснулась. Я, наверное, была вся черная от туши, с опухшими глазами. Беатриче, спросив разрешения у начальницы, подняла указательный палец, словно говоря: всего минуту.

Потом встревоженно выбежала ко мне:

– Твой брат? Отец? Кто умер?

– Я умерла! – выкрикнула я и снова заревела.

Беатриче тут же сменила выражение лица.

– Ты живая, дура, а мне надо работать! – Если хочешь что-то рассказать, – досадливо прибавила она, – подожди до шести.

Она поспешно вернулась в магазин, рассыпаясь в извинениях перед начальницей, и принялась раскладывать свитера. Будь у меня с собой больше денег, я бы пошла и купила какой-нибудь лифчик или майку, только чтобы посмотреть, как она справляется с работой. Но у меня было всего пять евро и, как ни странно, аппетит. Я зашла в «Мушмулу», попросила горячий тост. Потом рухнула за столик, обхватила голову ладонями и так и сидела, пока Беатриче, закончив смену, не пришла и не уселась напротив.

– Мы больше не подруги, – начала она укоризненно, – и ты не можешь вот так прибегать ко мне, когда у тебя какой-то кризис. Сходи к психологу.

– Я уже месяц езжу за тобой на скутере.

– Знаю. Думаешь, я не заметила?

– Ну конечно, разве может что-то ускользнуть от тебя, о всемогущая?

Беатриче поднялась, заказала два «Негрони», вернулась к столику с полными стаканами – алкоголь и лед. Пододвинула один ко мне:

– Ну, что стряслось?

– Марки сказала, что мои стихи – дерьмо. Что у меня нет таланта, я ничтожество, полный ноль.

– Марки просто недотраханная, это все знают. И потом, что он дает, этот талант? – Беатриче отпила глоток, вытянула ноги. Посетители смотрели на нее, поедая взглядом, перешептываясь на ее счет. – Вот эти костюмы, например, ты только глянь, какое впечатление они производят. – Она пощупала воротник пиджака, погладила материю. – Они подержанные и ничего не стоят. В магазине мне разрешают ими пользоваться. Я беру на один день, ношу, фотографируюсь и возвращаю. Вот что работает: выкручиваться, приспосабливаться, пускать пыль в глаза. Запиши где-нибудь в своем дурацком дневнике, что я начинала с продажи подержанной одежды. Может, пригодится потом.

Ты всегда оказываешься права, Беатриче.

– И знаешь, сколько теперь у меня подписчиков в блоге?

Я заметила, как блеснули ее глаза, как мелькнула в них зеленая искорка.

– Три тысячи пятьсот шестьдесят два. Почти четыре тысячи, Элиза!

Я взяла стакан, залпом выпила, и меня чуть не вырвало. Едва сдержалась.

– Тот факт, что я неудачница, а ты всегда на коне, никак мне не помогает, знаешь ли.

Беатриче прищурилась:

– Ты меня этим летом выбесила, знаешь ли.

– Ты можешь простить меня?

– Не думаю.

– Ты мне нужна, Беатриче. Я хочу начать все сначала.

– С самого начала? Ладно. Тогда иди, за коктейль я заплачу. И не выключай мобильник.

Она заставила меня встать, проводила к выходу, потом пошла к кассе. Я, ничего не понимая, вернулась к скутеру. Зазвонил мой мобильник, на экране высветилось ее имя.

– Что это за прикол? – сказала я в телефон.

– Пойдем завтра вместе в центр? Суббота, я не работаю.

Мне стало смешно:

– Как в прошлый раз, когда мы в итоге оказались в Марине-ди-Эссе и воровали джинсы?

– Нет, сейчас взаправду.

– И что мы с тобой будем делать в центре?

– Фигней страдать. Как все нормальные девчонки.

Она положила трубку. Я обернулась: Беатриче выходила из бара. И я, как завороженная, совершенно беззащитная, побежала ей навстречу. Это было сильней меня. Беатриче улыбалась: она обожала побеждать.

Мы бросились в объятия друг друга с такой силой, что я до сих пор ощущаю на себе ее руки.

23
Королевы вселенной

Осталось еще буквально два эпизода, над которыми стоит подумать.

А потом, дорогая Элиза, придет время распрощаться с лицеем, с окном, глядящим на море, с сумасшедшими разъездами на скутере, с тюрьмой, из которой ты так жаждала сбежать, – и что в итоге? Моранте об этом уже написала: «Ты думал, это лишь точка на карте, но это место везде».

«Читайте “Остров Артура”, – всегда говорю я девочкам. – Будущее строится на потерях. Не прибавляется ничего, кроме ностальгии». Я вижу, как они посмеиваются. Не верят мне. Думают, должно быть: «Послушайте-ка эту неудачницу, – как я когда-то думала про Марки, – ничего в жизни не добилась, вот теперь и нудит». Вообще-то, с тех пор как я начала все это писать, я всякий раз, подходя к зеркалу, и правда вижу свою лицейскую учительницу итальянского, латыни и греческого. Я даже неосознанно выбрала такие же квадратные очки для чтения в такой же зеленой оправе, как у нее.

Однако неправда, что я ничего не добилась в жизни.

Я думаю, это глупость, что называться достойным и уважаемым может лишь тот, кто зарабатывает миллионы, носит фирменные трусы и фотографируется целыми днями. У меня на холодильнике копится гора штрафов. Я не умею парковаться. И хоть я и склонна подчиняться правилам, невозможно хотеть от меня, чтобы я соблюдала все запреты на парковку: их слишком много. Моими волосами нужно срочно заняться; но у кого есть время на парикмахерскую? Мне нужно разобрать одну стирку и запустить еще три. По будням я каждое утро поднимаюсь в шесть, чтобы быстренько сделать какие-то основные домашние дела и успеть на работу. Я выкручиваюсь. После работы бегу за покупками. Четыре дня в неделю с превышением скорости мчусь на другой конец города, чтобы успеть на тренировку или на игру. Пролистываю почту в телефоне под уличным фонарем. Ненавижу это. Раздражаюсь. Звоню матери, отцу, выслушиваю их жалобы: они постарели, у него диабет, у нее депрессия, и все это валится на меня, как будто я – их единственный ребенок. Выкраиваю для себя ровно полчаса, чтобы зайти в свой любимый книжный за минуту до закрытия – в тот, что на углу виа Сарагоцца. Продавец очень даже приятный, но я никогда не прошу у него совета: выбираю новый роман интуитивно. Потом на трибунах с удовольствием превращаюсь в ковбоя Филиппа Мейера или в сбежавшего сироту Ричарда Форда, пока вокруг все кричат или зависают в телефонах; переворачиваю страницы, поглаживаю их и не чувствую себя при этом снобом. Я уважаю свое право сидеть на трибунах на виа Фанчелли и спокойно читать, а не размахивать руками, как другие.

Моя жизнь – сплошной бардак. Ничего примечательного. Меня не приглашают на вечеринки, я не хожу по клубам. После ужина у меня редко остаются силы на что-то еще, кроме как убрать со стола и рухнуть на диван; это вот только сейчас я стала писать. Однако я считаю, что живу достойно.

Более того, это лучшая жизнь, какую можно было построить после всего, что случится со мной через две главы.

Часть меня хотела бы умереть еще тогда, не выходя из подросткового возраста. Я была так уверена, что, когда начну жить самостоятельно, изучать то, что мне нравится, в столь уважаемом городе, все тут же благополучно разрешится. Но взросление – это непрерывное надувательство.

Сегодня понедельник. Я смотрю на часы: у меня всего часа два осталось. И потому я забываю нынешнюю Элизу с ее незаметной розовой помадой и двумя седыми волосами на левом виске. До семи тридцати я хочу еще побыть с прежней Элизой и с никому не известной Беатриче – там, в том последнем моем счастливом периоде, в 2004 году.

* * *

Мы договорились встретиться в три часа у маяка, на пьяцце А.

Не буду называть ее: она слишком известна, и если написать название полностью, все тут же догадаются, где это. Но все же придется сказать про нависающую над морем террасу, построенную прямо на скалах, про каменные скамейки, намокающие от брызг в ветреные дни, и про раскинувшийся в море архипелаг, до которого, кажется, можно дотянуться рукой: Джильо, Капрая, Эльба. Иначе читатель не поймет, почему молодежь из Т. поголовно назначает там свидания.

Место выбрала Беа, чтобы убедить меня, что все серьезно. За четыре года нашей дружбы она ни разу не брала меня с собой в центр, не показывалась со мной на людях. Насчет школы она не беспокоилась: в наш лицей ходят три с половиной человека, по большей части неудачники. Но вот гулять с довеском в виде Биеллы на глазах у нормальных жителей Т. – красавчиков из технологического института, взрослых девушек, которые учатся в университете и приезжают домой на выходные, приятельниц матери с идеальным маникюром и безукоризненной укладкой – было крайне нежелательно.

Тот факт, что я приобрела несколько лишних сантиметров и третий размер груди, облегчил мне жизнь, но не помог спастись. Стыд за то, что я другая, что я интроверт, что я хожу в эту библиотеку, где сидят одни пенсионеры, что я не особо приятна, не особо красива, да просто не особо, явственно читался на моем лице. И боюсь, что мне от него уже не избавиться.

Вообще, если серьезно всю эту историю анализировать, то и Лоренцо, клявшийся мне в вечной любви на заднем сиденье «гольфа» среди подсолнухов и цикад, перед лицом единственного свидетеля – природы, не водил меня на корсо Италия. Держал подальше от скамеек на пьяцце А., где было принято предлагать руку и сердце. Не знакомил с друзьями, родственниками. Ведь меня нужно было прятать.

Вот только Беа – надо вспомнить об этом, когда придет время, – всегда была смелей Лоренцо. И потому двадцатого ноября 2004-го был объявлен наш триумфальный выход в свет. Я так волновалась, явившись на пятнадцать минут раньше и ожидая ее на единственной скамье, не занятой увлеченно обжимающимися парочками; наконец-то я заслужила место под солнцем. Которое в ту субботу светило бледно из-за разгулявшегося сирокко. Очертания Эльбы, замутненные влажностью, стали почти неузнаваемы. Церкви, дома, стены старого города вырисовывались едва заметным барельефом под белым нависающим небом. В воздухе висела соль. Волосы, куртки, газеты, пластиковые пакеты мотались на ветру, надуваясь и сминаясь. И вот на этом бесцветном и слегка апокалиптическом фоне ровно в пятнадцать часов возникла Беа.

Поражающая стрелами, как Аполлон; узнаваемая за километр; центр притяжения, к которому, словно намагниченные, стекались все взгляды.

Было ясно, что и ее по-прежнему не любят, а она желает этого так же отчаянно, как я; вот только выглядела она еще более неприятной и высокомерной, чем обычно, да еще оделась… Все та же разница между нами: она себя показывает, я нет. Беа, материализовавшись где-нибудь, изменяла температуру окружающей среды. Я хотела лишь не быть такой, какой была, а она создавала ослепительный образ, о котором уже тогда мечтали все девушки, кроме меня.

Какой образ? Хочется сразу ответить: что она нравится, что излучает красоту. Но Беа никогда не способствовала всеобщему согласию, а напротив, везде вносила разлад. Она была красива; многие могли бы так же, замазав прыщи и сделав небольшую пластику. Но откуда бралась ее сила? На самом деле ее не волновало мнение других, она всех водила за нос, разжигала всеобщий интерес и влекла к себе содержащейся в ней неразрешимой загадкой.

Я написала выше: «все девушки, кроме меня».

Подняв голову от компьютера, я пытаюсь понять, правда ли это.

И смотрю на себя в тот день: рост метр с кепкой, на голове капюшон; на толстовке утюгом приклеена картинка с серпом и молотом. Адидасовские «газели», широкие джинсы: хоть задница у меня была нормальная, показывать ее было стыдно. Груди я тоже стыдилась – ощущала себя виноватой за то, что она есть. Я боялась, что меня ликвидируют как вредоносный элемент, если я надену что-то с вырезом. Боялась, что посмотрят на меня – и заподозрят. И потому сжималась на скамейке, пряталась в куртку брата, чтобы сделаться маленькой, невидимой, в то время как Беа, наоборот, вырастала с каждым шагом и казалась монументальной.

Она плыла ко мне, парализовав жизнь на площади; на нее словно были направлены прожекторы, и ряды фотографов готовились вскинуть свои камеры. Боже, как же она вырядилась! Кожаная мини-юбка, едва прикрывавшая пах; блузка черного шелка, полупрозрачная и полурасстегнутая, так что видно было полбюстгальтера; тонкое пальто до пят верблюжьего цвета, нараспашку, разумеется; и шляпа с длинными полями, из-под которых струилась восхитительная грива платиновых волос – выпрямленных, что было довольно смело с ее стороны при такой-то влажности.

Она словно вышла из вестерна, или со страниц «Плейбоя», или с карнавальной вечеринки в школе. На самом деле одевалась она примерно так же, как и сейчас. Только это было в Т. с его тридцатью пятью тысячами жителей и пятнадцать лет назад. Пенсионеры из бара «Старая пристань» отложили карты и с ужасом воззрились на нее, не в силах подобрать какое-нибудь определение.

– Это ты перестаралась, – сказала я, как только она уселась рядом.

– А я тебе на следующий день рождения доспехи подарю.

– Ха-ха, – изобразила я смех.

Она на самом деле пыталась одалживать мне свои вещи, как-то облагородить меня. Но вскоре бросила: дохлый номер. К тому же так она на моем фоне еще больше выделялась.

Она с довольным видом разглядывала свои лаковые сапоги на шпильке:

– Моя первая зарплата, Эли. Глянь, какая шикарная инвестиция.

Сапоги были сногсшибательные. Даже я смотрела на них с некоторым интересом, который, правда, тут же подавила. Я на шпильках ходить не умела и выглядела бы смешно, но суть была не в этом, а в чувстве вины. В сапогах я видела не товар, а символ. Время, потраченное эксплуатируемыми работниками, низкооплачиваемый труд; капитализм, то есть зло; ложь, вынуждающую тебя хотеть все больше; только приобретать и никогда не терять. Ко всему прочему эти соблазнительные каблуки напоминали о подчинении женщин мужским желаниям, о тысячелетнем рабстве половины человечества.

Я всегда так утомительна, да. Но и мир вокруг тоже.

– Ты почти раздета, – упрекнула я. – Как ты не мерзнешь?

– Холод – это состояние души. – Беатриче поднялась, с вызовом огляделась. – Покажем этому городу, кто мы есть.

И мы пошли: она светясь, а я уныло. Она – уверенно вынося вперед изящную ногу, а я – смешавшись, опустив глаза, навострив уши в ожидании смешков. Адреналин уже растворился, уступив место раскаянию: лучше было не выходить из своего укрытия. Среди всех этих магазинов, в толпе сверстников я ощущала себя словно в лесной чаще ночью среди волков. Парни из технологического были высокие, как Лоренцо; едва наметившаяся щетина на подбородке, спущенные по моде джинсы. Я поглядывала на них исподтишка, не осмеливаясь ни на что другое, страшась, что меня узнают и засмеют. Только теперь понимаю: это я хотела всем нравиться, особенно мужчинам, и потому наказывала себя и одевалась по-мужски. Беатриче важно было лишь вызвать шквал реакций, утопить одну за другой остальных девчонок своим намерением, одним своим присутствием. Потому что она всегда была на войне, в любом месте и в любое время. Эпичность ее души проявилась с размахом в тот день.

Сейчас я наедине со своей памятью. И словно в кино, где я единственный зритель, передо мной разворачивается сюжет о том, как мы идем по корсо Италия. Мы просто две девчонки; одна одета богиней, другая нищенкой. Держимся за руки, пошатываемся. Она цокает впереди, я позади. Я поневоле испытываю приступ нежности, мучительной, материнской, к нам обеим. «Куда вы собрались?» – хочется спросить. И предупредить: не ходите к закусочной, там одни козлы собираются. Нас и в грош не оценят, даже Беатриче – хоть и красивую, но такую одинокую и провинциальную.

Мы неустойчиво продвигались по брусчатке, словно по линии огня. Беа крепче сжимала мою руку, когда мы приближались к залу с игровыми автоматами (по-моему, единственному в Европе), к кафе-мороженому Top One, в обиходе «Топчику», к скамейкам, где сидели те, кто чего-то стоил: красавчики, красотки. Она тоже ощущала на себе все эти взгляды. Только я хотела от них сбежать, а ее они возбуждали. Испытание огнем. Не фотка, выложенная в блог в ожидании комментариев, а реальная жизнь: плевки в лицо, подростки из Т., которые не преминут облить тебя грязью, оскорбить перед всеми.

Мы дошли до закусочной, и началось.

– Барби, брось вилять своей вислой жопой, она от этого не поднимется.

– Красивая шляпа! А где твои коровы?

– Здорово, прыщавый ковбой!

Держа в руках жирные бумажные пакетики с картошкой фри или кусками пиццы, они нападали по большей части на Беа; вероятно, не хотели стрелять в «красную». Однако некоторые этим не заморачивались:

– А где она откопала эту карлицу коммунистическую? В Бергамо, в Брешии?

– В смысле любительницу поленты?

– Ага, красноволосую.

– Бедняжка: Лоренцо Великолепный наставляет ей рога по всей Болонье.

Я сидела униженная, страдающая, без дыхания под градом ударов; сердце остановилось, слюна не шла, глотнуть было невозможно. Жестоко. Теперь, спустя время, я пытаюсь влезть в их шкуру: провинциальная жизнь нелегка – ни амбиций, ни мечтаний. Эти стервы уже в восемнадцать знали, что там же и постареют, останутся навсегда. Неудачный брак, нестабильная работа, каждый цент на счету, одежда линяет после трех стирок; родственники везде суют свой нос, все вокруг сплетничают, осуждают. Но что они знают? О том, каково готовить каждый вечер под хныканье детей, о смертельной скуке, о ссорах, о телевикторинах? И никакого облегчения в виде чего-то непредвиденного, захватывающего, уносящего прочь. Я понимаю, почему они казнили тех, кто, как мы с Беа, полагал, что имеет право на лучшую жизнь.

– Вы кем себя вообразили? – кричали нам в тот день на пьяцце Грамши. – Приперлись как на подиум! Всем тут на вас насрать, возвращайтесь в свой цирк, обезьяны!

Я умирала, Беа развлекалась.

– Вот увидишь, я их заставлю локти кусать, – прошептала она, подмигнув мне, когда мы прошли водоворот между Сциллой и Харибдой: эту зловонную дыру, где тебя поджаривают на отработанном машинном масле. – Когда они побегут за газетами, чтобы прочитать мои интервью, когда включат телевизор – а там я на весь экран; когда весь день будут сидеть в моем блоге. О, Эли, как это будет приятно!

Она наслаждалась уже сейчас, заранее, за столько лет, в этой своей секонд-хендовской шляпе с развевающимися, точно мантия, полями. Она всегда ощущала себя знаменитой, даже будучи никем. Потому что у нее были эти четыре тысячи подписчиков в виртуальном пространстве и это стремление утереть нос Т., отомстить за все – точно не знаю, за что именно.

– А я, Беа? – требовательно спросила я, останавливаясь. – Какова будет моя роль, когда ты попадешь на телевидение?

Она тоже остановилась, прерывая наше дефиле, и посмотрела на меня так серьезно, что я ощутила свою значимость.

– Ты, Элиза, будешь моим менеджером. Это большая ответственность, которую я больше никому не могу доверить. Ты будешь заниматься всем: деньгами, связями с общественностью; будешь работать над моим имиджем, мы его вместе придумаем. И потом, это возможность: у тебя будет время писать стихи, прозу. Менеджер-писатель – такого в истории еще не было.

Я поверила ей. Она дала это обещание, значившее больше, чем предложение руки и сердца, чем признание в любви, и я не сомневалась.

– Я засыплю тебя деньгами, – воодушевленно продолжала она. – Мы станем такими богатыми, что приедем в Т. на «феррари» и сядем вон там, – она указала на столик в баре «Коралл», самом шикарном на этой улице; ее глаза словно считывали информацию из будущего. С искрящимся взглядом, звенящим голосом она расписывала: – С ног до головы в «Версаче», сумочки от «Прада», закажем водку «Кристалл», и чтоб горлышко срубили шашкой. А потом, – тут она сделала вид, что подносит к губам рюмку, – выпьем ее на глазах у всех, и все начнут фотографировать, выкрикивать наши имена и лопаться от зависти; мы с тобой будем королевы вселенной.

Беатриче поклялась мне в очереди за мороженым, перед тем как я взяла рожок с фисташковым, а она – бутылку воды. Я не видела себя ни в «феррари», ни с шашкой и «Кристаллом», но это было не важно; я просто хотела всегда быть в ее жизни.

Стать кем-то большим, чем сестра, муж, мать.

Секретным источником ее излучения, ее волшебным зеркалом.

Едва я успела откусить мороженое, как Беа, отпив глоток воды, закрутила крышечку и поглядела на меня очень внимательно, словно бы до сих пор мы с ней только шутки шутили.

– А теперь, – заключила она, – пойдем сделаем парочку фотографий.

* * *

Беа потащила меня к себе в мансарду. Реальная жизнь – весь этот гвалт, толкотня, дух дешевого парфюма – уже утомила ее. Наконец-то можно было закончить говорильню и вернуться к любимому занятию: мумифицировать себя. В спешке мы покинули центр и больше ни разу туда не ходили.

Мы вошли в квартиру. Беа уронила сумку на пол, сбросила сапоги, сняла блузку, встала у окна, оценивая освещение – скудное на самом деле: вечерело, бледное солнце тонуло в тумане.

– Ты зачем разделась? – спросила я.

Было холодно, и не только в душе: батарей не было, только обогреватель, и тот не работал. Беа раздвинула занавески:

– Ты не представляешь, сколько я уже эту идею вынашиваю.

Она исчезла в спальне и появилась снова с «Контаксом» в руке.

– Умоляю, – вздохнула я, – только не это.

Когда она при переезде увезла фотоаппарат, я была только рада: не хотела больше ни видеть его, ни вообще слышать о фотосъемке. Ощутив его в руках теперь, я скатилась от будущего менеджера к своей обычной должности – рядовой, второстепенной. Рабочий сцены.

Пока Беа поправляла макияж, я успела оглядеться. Габриеле отсутствовал: он убивался на сверхурочных, включая субботы и воскресенья, чтобы оплачивать своей подруге Wi-Fi. В кухне и в этом подобии гостиной, где мы находились, царил теперь полный бардак. Трусики на подлокотнике кресла, гора грязных кастрюль на плите, полметра пыли на мебели, на полу – учебник и использованный презерватив. Это было даже хуже, чем кровать моего брата, где он по полгода спал на одних и тех же простынях. Беатриче, игнорируя мой потрясенный взгляд, навела порядок лишь в той части комнаты, которой предстояло попасть в кадр.

Потом расстегнула лифчик.

– Ты что делаешь?

Она высокомерно ответила:

– Не видишь, что ли? Фото топлес.

– Сдурела?

– А ты прям монашка.

– Что о тебе будут говорить? Что подумают? Топлес в интернете, где все увидят, совершенно посторонние! Скажут – шлюха!

– Знаешь, как сильно меня это волнует? – улыбнулась она с непревзойденной наглостью.

– Ты не можешь показывать грудь! – Я разозлилась, положила «Контакс» на стол. – Я отказываюсь. Не буду снимать.

Беа, потеряв терпение, подошла ко мне.

– Слушай, я в варьете не собираюсь, ясно? У меня другой уровень. И не хочу ни с кем спать, хочу зарабатывать. Соски должны быть едва различимы. Фотография так и стоит у меня перед глазами: черно-белая, слегка не в фокусе, немного передержана. Хочу сделать из себя икону.

– Все равно осудят. Это плохо.

– Ох, Эли, ну хватит уже с дурацким осуждением, надоело! Всегда готова подумать о других, да? Но кто они, эти другие? Задумывалась когда-нибудь?

Я не ответила.

– По-твоему, они все такие счастливые, культурные, философы? Их любят, у них прекрасная семья? Ты правда думаешь, что они лучше тебя?

– Нет, – прошептала я нехотя.

– Мы все плохие, Эли, все. Одинаково плохие. – Она раскинула руки, засмеялась: – Скажут, что я дура? Не вопрос. Шлюха? Да пожалуйста. Если им от этого хорошо, что тут такого ужасного? Они боятся моей свободы, завидуют мне, вот в чем дело. Они подумают, что я ослепительна, что я что-то собой представляю, что у меня фантастическая жизнь только потому, что я показываю ее со спецэффектами вроде одиннадцатого сентября. Я выставляю себя на обозрение, смотрите! – Ее глаза загорелись. – Я здесь, я раздета. Может, я только что трахалась. А может, читала книгу. Кто я? – Она улыбнулась. – Вот для чего они, мои сиськи. Разжечь воображение. Намекнуть на жизнь, которой не существует, но которую все желают. – Она отвернулась, зацепила выбившуюся занавеску за крючок. – В общем, их надо сделать максимально размытыми, – попросила она.

Я видела, что она несчастлива. Видела четко и ясно. В тот момент я поняла, что всегда буду помогать ей прятать это. И что она, по сути, будет делать в жизни лишь одну вещь: мутить воду. Прикрываться чужим восприятием. Оставаться в тени.

– Какой смысл? – спросила я.

Она ответила:

– Почему вообще кто-то должен знать правду? Никто этого не заслуживает, кроме тебя.

* * *

Половина восьмого: мне пора. Нет ничего хуже, чем прервать воспоминание, с трудом добытое из архива, однако я закрываю Word и подхожу к окну. Темень, дождь. Представляю себе, какой трафик ждет меня в переулках. Надеваю плащ, обуваюсь, торопливо хватаю ключи от машины – все той же «Пежо-206», которую отец подарил мне в 2005-м, чтобы я могла чаще ездить в Болонью и обратно, поскольку с транспортом в провинции плохо.

Я плюхаюсь на сиденье и еду. Дворники скребут по стеклу, я торможу каждые пять минут. Включаю магнитолу, чтобы отвлечься, но она на сумасшедшей громкости выдает все того же рэпера Сферу Эббасту, который говорит про деньги, про Гуччи, про косяки; хоть он мне и симпатичен, хочется объяснить ему кое-что про Маркса и про Грамши.

Звонит мобильник, я тут же тревожно выхватываю его из сумочки. Потом вижу, что это Розанна. Я делаю Сферу потише, беру трубку:

– Алло?

– Элиза, – начинает она. – Ты, конечно, забыла, что сегодня твоя очередь?

– За кого ты меня принимаешь? Я уже подъезжаю. Уже почти на месте, – привираю я. – Наслаждайся своим аперитивом.

Она смеется:

– С меня должок. Тебе ведь тоже надо иногда выйти в свет.

– Не волнуйся, я уже даже не помню, как это делается, – заверяю я.

Машины встали. Сфера поет: «Мы выходим из ниоткуда. / Делаем деньги из ничего и повсюду». Не могу выбросить из головы тот день в мансарде у Беа. Она смотрела далеко вперед, а я в свои восемнадцать уже состарилась. Позиционировала себя как феминистку, но при виде девчонки с грудью напоказ пугалась и начинала осуждать. Я обесценивала себя для Лоренцо, прятала себя под балахонами, ограничивала, наказывала, потому что не знала, как быть с этой штукой, как простить ее – эту загадочную женскую сущность.

«В жопу», – ругаюсь я. Светофор загорается зеленым, я давлю на газ, рискуя впечататься в «ситроен» передо мной. Потому что Беа была права – не во всем, конечно, но насчет сисек – да. Эта фотография вышла такой восхитительной, что стала бессмертной.

Минут десять мы, потеряв дар речи, восхищенно взирали на нее на экране компьютера. Я даже спросила – может, нам следует захоронить ее в запароленной папке, зашифровать от всех? Или напечатать, спрятать в сейф и забыть код?

– Ты больная, – ответила Беа. – Мы ее опубликуем, вот что мы сделаем. Заставим приносить плоды.

Потом мы смеялись над каждым новым средневековым оскорблением, появлявшимся под этой фотографией, и, держась за руки по эту сторону экрана, ощущали себя самыми сильными на свете. Потому что посторонние выворачивались наизнанку, охаивая грудь Беа, а счетчик посещений сходил с ума, накручиваясь со сверхзвуковой скоростью; весь интернет стекался к нам, Беа становилась Беатриче, и я тоже менялась.

С того дня я начала выбирать штаны по размеру и футболки не совсем под горло. Заставляла себя не тащиться обреченно за своим телом, а относиться к нему объективно: не главный, но и не второстепенный аспект моей личности.

Я вижу белые лучи прожекторов, расчертившие тьму над крышами; я на месте. Не трачу время и паркуюсь как мне удобно: там, где нельзя. Закрыв дверцу, бегу без зонта по мокрому асфальту, размышляя: сколько изображений в интернете вспыхивают и сгорают, не оставив даже пепла? Сколько иллюзий растворяется, превращаясь из ничего в ничто? А это фото топлес осталось и до сих пор вылезает одним из первых, когда набираешь фамилию Россетти в поисковиках. Три миллиона пятьсот тысяч просмотров – и вот этот снимок, с пожелтевшими от дыма занавесками, омерзительным полом, ржавой плитой. Я даже почти улыбаюсь от гордости, потому что сделала его я, а не какой-нибудь Альфред Эйзенштадт.

Вообще-то Беа пыталась уничтожить изображение вместе с блогом, когда стала известной. Но оно – вот загадки Всемирной паутины! – не хотело исчезать. Его перепечатали тысячи изданий, и о нем до сих пор говорят. Думаю, это максимально откровенное из всего, что есть: Россетти не из тех, кто оголяется. Но есть и другая причина: этот черно-белый снимок настолько реальный! На заднем плане угадывается не привычный номер люкс, а трогательно скромное жилище. И видна настоящая Беатриче – ослепительная, как солнце, но еще не упрощенная, не схематичная, не застывшая в маске. Это она, ее непокорная бунтарская часть. Это моя подруга – грустная, сердитая, молочно-восковая, в сережках с барахолки, в подержанной одежде.

Пока еще живая.

* * *

Я подхожу. Волосы мокрые. Президент клуба топчется у входа; он как будто ждал меня, потому что при моем приближении говорит:

– Синьора, мне нужно с вами поговорить.

Я не хочу. Не сегодня. Увиливаю:

– Хорошо, только в следующий раз, извините. У меня срочный звонок.

Дождь усилился, поле превратилось в болото, но игра продолжается. Я предвижу крупную стирку и вероятные бронхиты на Рождество. Подхожу к трибунам, выбираю место, где рядом никого, подальше от активных болельщиков. Никто со мной не здоровается – я привыкла. Я до сих пор не знаю, как сделать так, чтобы меня принимали, и до сих пор боюсь – в основном других родителей. С другой стороны, я и футболом не интересуюсь; никогда не понимала, что значит «вне игры».

Нахожу взглядом Валентино. Он, стоя посреди поля, тоже высматривает меня. Всегда помнит, когда моя очередь забирать их, а когда Розанны – мамы Микеле. Мы приветствуем друг друга привычной быстрой улыбкой. Никакой слащавости, излияний, боже упаси.

Я знаю, что он думает: «Мама не понимает, как я хорош в футболе». Так и есть: мне гораздо важнее, чтобы он хорошо учился, чтобы привыкал думать своей головой. Если ему потом суждено попасть в Серию А, я с этим смирюсь. Но надеюсь, этого не случится.

Я укрываюсь под навесом и начинаю «Лживую взрослую жизнь» Элены Ферранте. Только здесь и можно спокойно почитать то, что мне нравится. Хотя иногда я поднимаю голову и смотрю на него. Для него это важно; возможно, он бы предпочел видеть отца, чтоб тот давал ему советы, подначивал, подбодрял. Но есть только я.

Я безмолвно говорю ему: «Все могло быть гораздо хуже. Когда тебя вместо матери воспитывает женщина вроде твоей бабушки, мало тебе не покажется, уж поверь». Валентино, обведя противника, бьет в сторону ворот, но мимо. Глядит на меня, разводит руками; он спокоен. Наверное, единственное, чему я его научила, – это проигрывать. Тренер, Джино, без конца повторяет мне, что такой талант необходимо пестовать. Похоже, и президент клуба начнет втирать мне про перспективное будущее, которому я не способствую. Я каждый раз возражаю, что три тренировки и одна игра в неделю – и так уже слишком; что я работающая мать и мне, как и другим мамашам, приходится крутиться, особенно зимой, чтобы его забрать; нельзя же допустить, чтобы он ездил один общественным транспортом в полдевятого-девять вечера. А может, мы слишком опекаем своих детей? Двенадцать лет – это мало или много? Он маленький ребенок или подросток?