Текст книги "Элиза и Беатриче. История одной дружбы"

Мы обе полуодетые, растрепанные, помятые, и единственное, что я хочу сказать тебе, это: «Я написала роман. О тебе и обо мне». Хочу сказать, что не справилась бы без твоей поддержки, твоей критики, твоей правдивой оценки – как в лицее, когда писала письмо Лоренцо. Что, вероятно, я всегда жила вот этой мечтой.

Но ты меня опережаешь и достаешь откуда-то телефон:

– Давай-ка сфоткаемся.

Ты вытягиваешь руку, поворачиваешь запястье, наклоняешь его четко отработанным движением, и мы оказываемся точно по центру. Это ты уже давно наловчилась делать лучше всех на свете – с тех пор, как изобрели телефоны со встроенной камерой. Ты нажимаешь на спуск, и вспышка ослепляет меня.

Мы нагибаемся посмотреть фотографию. У меня перекошенное лицо, ты впервые в жизни выглядишь некрасивой.

Ты качаешь головой:

– Видишь? Дружба на фото плохо выходит.

Под грохот последних салютов вдалеке мы допиваем последний глоток шампанского за тысячу евро. Пока все там мечтают о будущем, мы сидим тут, пьяные, опустошенные: весь вечер предъявляли друг другу претензии тринадцатилетней давности.

«Неужели такое возможно? – приходит мне в голову. – Не нелепо ли?»

Ты, наверное, думаешь примерно о том же, потому что успеваешь подарить мне последнюю улыбку – не заученную, немного горькую, – прежде чем закрыть глаза и свернуться калачиком на диване. У меня тоже больше нет ни сил, ни желания в чем-то разбираться. Но я выдерживаю еще минуту. Чтобы посмотреть на тебя.

Лицо уткнулось в подлокотник, рот приоткрыт, дыхание ровное, в уголке губ ниточка слюны. И перед тем как сдаться, опустить голову на другой подлокотник, устроиться между тобой и подушками, я думаю, что подлинные мы – такие, какие есть, – бесконечно интересней и трогательней тех, кем изо всех сил хотим казаться.

История одной дружбы

Т., 2 января 2020 года

Я размышляю над неопределенностью в названии – «одной дружбы», то есть можно подумать, что речь идет о какой-то «уникальной» дружбе. Конечно, название рабочее, но мне кажется, что это важно. Я вовсе не считаю, что между мной и Беа случилась некая единственно возможная, «наша» дружба, которая могла развиваться только так и никак иначе. И не верю, что мы с ней могли быть лишь звездой и ботаном, победительницей и невидимкой, без вариантов. Более того, теперь я знаю, что мы никогда и не укладывались в рамки какой-то пары слов.

Вчера, первого января, когда мы проснулись в полдень с затекшей спиной и шеей из-за этого дивана и позавтракали остатками суши и пицц, Беа на минуту включила телефон, зашла на страницу какого-то издания и объявила:

– О, я уже не новость.

И разразилась смехом.

– Ты правда не расстроена? – спросила я.

– Нет, – ответила она, откусывая кусочек семги. – Я так этого боялась, ночами не спала от страха, что закат уже не за горами, а теперь глянь: оно случилось, а я тут с тобой и по-прежнему жива.

Я впервые увидела ее не такой, как обычно. Точнее, совсем новой. Беатриче больше не моя лучшая подруга, но она больше и не Россетти. Даже я, сидя за этим столом из ДСП и прихлебывая кошмарный кофе, который она упорно хотела приготовить и который в итоге перекипел, ощущала себя другой. Легкой. Как будто заново родилась. Или просто выросла и примирилась – с ограничениями, с пустотами. И вот в тот момент я осознала, что все прожитое нами до сих пор – это лишь один из возможных вариантов дружбы. Такое вот условное наклонение, к тому же полное ошибок. Но мы могли бы попробовать другой вариант.

Ведь мы теперь другие.

Когда мы попрощались, Беатриче еще постояла на пороге, сонная, поддевая босой ногой сухой лист, и мне даже показалось, что она улыбается.

Кто знает, что она будет делать теперь.

Что до меня, то я сижу в своей старой комнате, за столом, где я учила латынь и греческий, напротив белого шкафа «четыре сезона» для романтичных девочек. Мне приходит в голову, что, возможно, взросление – это не сплошные потери, как я раньше думала. А наоборот, освобождение.

Из гостиной доносятся голоса моих отца и сына. Они должны были играть в карты, сражаться в Scala 40, но вместо этого обсуждают новую китайскую соцсеть, которая так быстро распространяется. Валентино поет ей дифирамбы, отец отвечает, что и это пройдет, как и все остальное, даже следа не оставит. А я тут стучу по клавишам компьютера, хотя мне уже больше нечего писать, и думаю, что в конечном счете единственная вещь, обладающая силой длиться, оставаться, – это слова, которые что-то значат. Что нет другого способа сохранить жизнь.

Я поднимаю взгляд и смотрю в окно, на платан в центре двора. Он все тот же – одинокий, пожилой. Я представляю, будто он подмигивает мне: ну вот, прошла через темную глубину, убедилась, что это просто чулан, и смогла осуществить мечту, написала роман.

Да, верно. Но вот как теперь поступить?

Опубликовать его? Чтобы все узнали обо мне и Беатриче? Рискуя тем, что нашу историю начнут мусолить, осуждать, искажать. Или сохранить в секрете и удовлетвориться этим?

Жизнь действительно нужно рассказывать, чтобы она продолжалась?

Благодарю Микеле Росси и Арианну Курчи.

Об авторе

Сильвия Аваллоне (р. 1984) – итальянская писательница и поэтесса, автор четырех романов и сборника стихов. Ее первый роман «Стальное лето» (Acciaio), вышедший в 2010 г., был переведен на 25 языков, удостоен премии «Кампьелло», которую присуждают книгам, получившим народное признание, и номинирован на премию «Стрега» – одну из самых престижных литературных наград Италии. Его общий тираж в Италии составил 500 000 экземпляров.

В 2019 г. Аваллоне была награждена медалью Петрарки в области искусств и гуманитарных наук как бывшая выпускница Болонского университета – за заслуги на литературном поприще. В истории университета такая награда присуждена впервые.

В 2021 г. посвящена в рыцари Ордена «За заслуги перед Итальянской Республикой».