Текст книги "Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века"

Поддерживая связь с Мадзини, помогая «Молодой Италии» в пересылке революционной литературы через польские земли, Лелевель в то же время не торопился с решением вопроса о воссоздании «Молодой Польши». Он учитывал ослабление влияния Мадзини в Италии, а, возможно, играл роль его контакт с более близким ему по духу умеренным итальянским либералом Джоберти, противником Мадзини. К тому же он сосредоточился на подготовке к выборам Комитета Объединения польской эмиграции, которые проводила Корреспондентская комиссия, переизбиравшаяся каждые три месяца. Лелевель оказывал влияние на работу Корреспондентской комиссии в Пуатье, где действовали его люди (Станислав Малиновский, Юзеф Дыбовский, Антоний Островский и др.), и на пропаганду, которую вел печатный орган Объединения «Orzeł biały» («Белый орел»), выходивший в Брюсселе с 1839 по 1848 г. Это издание ранее было рупором лелевелевского Союза детей Люда Польского, и не случайно в его первом номере от 15 ноября 1839 г. почти дословно излагалась декларация этого Союза, провозглашенная в 1835 г.: причиной гибели восстания 1830–1831 гг. объявлялся эгоизм «привилегированной касты», которая не заинтересовала крестьян и не подняла их на защиту родины. Шляхта, говорилось во вступительной статье этого номера газеты, захватила в свои руки «нечаянно выкинутую на улицу революцию» и «так ее повернула, как того желали самые завзятые ее враги». Вместе с тем газета не была согласна с позицией деятелей ПДО в отношении шляхты, которые «обещали польскому народу диктатуру и пригрозили уничтожением всей шляхты, не учитывая, что она также имеет в своих рядах добрых сыновей отчизны». Редакция газеты писала: «Польша целая, свободная и независимая единственно только собственными силами может подняться […], ее политическое существование связано с интересами люда […], война за независимость и социальная реформа должны идти вместе, чтобы быть благоприятно завершенными, они не должны и не могут быть разделены […], только в этом направлении можно работать ради будущего чисто демократической Польской республики»⁹³.

Согласно уставу, выборы в Комитет Объединения польской эмиграции считались состоявшимися, если в голосовании участвовали две трети всей многотысячной армии польской эмиграции, а для избрания Комитета из пяти членов требовалось две трети голосов участников голосования. В 1838 г. эти условия не удалось соблюсти, а новые выборы 7 июня 1840 г. были проведены Корреспондентской комиссией вопреки протестам ряда гмин в Гавре, Париже и Лондоне, обвинявших Комиссию в том, что она подменила собою гмины, «лишила их жизненной силы». Они утверждали, что Акт создания Объединения польской эмиграции и его уставы «не проистекают ни из национального духа, ни из демократических принципов, они являются продуктом не общественным, а индивидуальным, односторонним […] и не могут служить основой Объединения». 1 июня 1840 г. парижские гмины, поддержанные гминой «Пуатье», потребовали отложить выборы, чтобы выяснить все о кандидатах, которых «котерия» хочет навязать эмиграции. В Лондоне же 200 эмигрантов заявили, что откажут в повиновении избранному Комитету, если не будут изменены Акт основания Объединения и его уставы. Выборы, в которых из 2331 членов Объединения участвовал только 1591 человек, все же были проведены, но оказались избранными лишь двое – Лелевель и Зверковский, поэтому временная власть осталась у Корреспондентской комиссии⁹⁴.

В такой обстановке вновь возродились планы созыва сейма. В известной степени это было связано с тайными инсинуациями французского правительства, продиктованными напряженностью отношений между Францией и Четверным союзом и возможностью возникновения войны. В этом случае Тьер хотел бы использовать польский легион, а его руководителем, назначенным сеймом, предпочитал видеть генерала Я. Скшинецкого либо генерала Ю. Дверницкого, прибывшего в Париж из Лондона. Развивать идею созыва сейма взялись А. Бернацкий и А. Островский. На «семейной» беседе их с группой бывших послов варшавского сейма 1830 г. было решено назначить его созыв в Париже на 10 ноября 1840 г. Рассчитывали на приезд 36 парламентариев, но некоторых из них, как, например, Ворцелля и Лелевеля, отказывались впустить выславшие их французские власти, не желавшие поддерживать идею созыва сейма открыто. Однако эта идея потерпела поражение не по внешним, а по внутренним причинам: из-за партийной борьбы «семейное» собрание послов не смогло конституироваться в качестве сейма. Значительная часть эмиграции в целом отрицательно отнеслась к идее созыва сейма в его прежнем составе и выдвинула проект созыва эмиграционного сейма, который был бы избран на местных сеймиках, объединяющих от 180 до 120 эмигрантов. Брюссельская гмина провела такой сеймик и избрала Лелевеля своим представителем в сейме. Лелевель и Зверковский как раз и поддерживали новый проект, так как рассчитывали овладеть будущим сеймом, влияя на голосование местных сеймиков через своих членов в Союзе детей Люда Польского, «Молодой Польше», Объединении польской эмиграции. Но этот проект также остался не осуществленным и вызвал лишь критику сторонников ПДО, вообще выступавших против идеи воссоздания сейма. Как и в 1832 г., они клеймили последний варшавский сейм – «представителя привилегий и погубителя Ноябрьской революции» и заявляли, что не будут сотрудничать с какими-то «побочными» предприятиями, не связанными с делом национального освобождения. Польское демократическое общество отрицательно относилось к самой идее беспринципного единства. Поскольку Лелевель, выступая на торжествах 29 ноября 1840 г., организованных Объединением польской эмиграции, говорил о новом проекте в плане единства и сплочения эмиграции, орган Централизации ПДО «Demokrata Polski» писал: «Лелевель хочет объединения всех – аристократии, шляхты и демократии и потому бросает мысль об эмигрантском сейме. Сейм должен дискутировать сначала о том, какой обязана быть политическая вера эмиграции, а затем и Польши. Согласно Лелевелю, эта вера была бы демократической, по нашему мнению, это было бы мешаниной хорошего и плохого, нечто такое, что держалось бы середины между аристократией и демократией, чему нельзя дать никакого названия, но что в высшей степени сближалось бы с прежними и нынешними представлениями либеральной шляхты»⁹⁵.

Обращая внимание на тайные замыслы лелевелистов, связанные с идеей созыва эмигрантского сейма, Централизация в то же время разоблачала планы партии Чарторыских, направленные на создание легионов для защиты династических интересов европейских монархов: «Наша кровь, – заявляли демократы, – принадлежит не тронам, мы не прольем ее за золото и славу». Говоря о том, что князь Адам в 1840 г. предлагал Франции польский легион для участия в разрешении турецко-египетского кризиса, Гельтман подчеркивал бесплодность подобных дипломатических усилий аристократического лагеря, который «десятки лет подвизался в английском министерстве, предлагал английскому правительству документы, ноты, проекты, информацию». Демократическая польская эмиграция рассматривала международную обстановку в связи с возможностью революционных выступлений в Польше – в Познани, Королевстве Польском и Галиции, где наиболее активно развивалась конспирация, организованная при помощи эмигрантов. После оккупации Кракова австрийскими войсками в 1836 г. центральная власть в Содружестве Люда Польского перешла к Львову, где перевес получили либералы. В результате раскола в 1837 г. 12 членов Содружества под руководством эмиссаров братьев Залеских создали Всеобщую конфедерацию польского народа, в которую вступил и варшавский филиал Содружества Люда Польского, организованный Г. Эренбергом; волынским ответвлением Содружества руководил Ш. Конарский, установивший связи с революционными русскими офицерами-противниками самодержавия. Контакт поддерживался также с чешскими и словацкими демократами как союзниками в борьбе против Австрийской империи. Авторы Манифеста Всеобщей конфедерации польского народа звали к восстанию силами народных масс и грозили конфискацией имений тем помещикам, кто не вступит в организацию. Они вели агитацию среди крестьян, братались с ними, звучали революционные песни, в которых слышались антишляхетские ноты. Польское демократическое общество поддерживало связь с Польшей, контакты курировал Гельтман. В сентябре 1837 г. секретарь Централизации Роберт Хмелевский отправился в Краков и Галицию, вошел в сношения с Содружеством Люда Польского и Всеобщей конфедерацией польского народа, а затем и с «Молодой Сарматией». Он пытался создать в Галиции филиал ПДО – «Демократическую Польшу», но члены организации, в том числе Леслав Лукашевич и сам Хмелевский, подверглись арестам. Во второй половине 1830-х годов посланцы Польского демократического общества действовали также на Украине и в Молдавии, где вел работу Ф. Филянович, на Познанщине, где В. Бреаньский установил связь с К. Либельтом и тайным комитетом, и в Королевстве Польском, где В. Мазуркевич создал тайный варшавский кружок. В Литву был послан Ксаверий Олендзкий, в Плоцк и Восточную Пруссию Леон Зенкович. Ориентиром связи для агентов ПДО стал с 1842 г. Северин Мелжиньский. В 1838 г. организация в русской части Польши была раскрыта, ее члены подверглись репрессиям. В тюрьме и ссылке оказались и русские офицеры, пытавшиеся освободить арестованного Конарского, в 1839 г. его казнили в Вильно, а в начале 1840-х годов было разгромлено и варшавское Содружество Люда Польского под руководством Г. Эренберга и Г. Каменьского. Однако демократическая эмиграция продолжала строить планы, связанные с революционной деятельностью патриотов в Польше, в частности, с Союзом плебеев, действовавшим в Познани с 1842 г. под руководством В. Стефаньского, Ю. Эссмана и С. Липиньского⁹⁶.

Руководители Польского демократического общества на опыте революционных событий 1830-х годов в Европе убедились, что революционный пыл европейских народов «начал сменяться грустным равнодушием». В. Гельтман, отметивший эту тенденцию в речи на торжественном собрании 29 ноября 1838 г., заявил, что полякам надеяться нужно на себя: «Нас 20 миллионов, и кто нас победит, если все мы восстанем?». Польское демократическое общество видело необходимость проведения усиленной пропаганды и подготовки вооруженных сил для борьбы за независимость Польши. Было принято решение обучать эмигрантов во французских военных школах, кроме того, с 1841 г. готовили офицеров на специальных курсах. В 1842 г. «военное искусство» стал преподавать Ю. Высоцкий, а Л. Мерославский в 1843–1844 гг. выступал с разбором военной кампании повстанцев в 1830–1831 гг., был также опубликован его «Курс военного искусства». Ряд демократов (В. Хшановский, А. Еловицкий, Г. Дембиньский, Л. Быстшоновский) указывали на значение партизанской борьбы и необходимость готовиться к ней, но другие, как В. Нешокоч, рассматривали ее как дополнение к регулярным военным действиям. Чтобы лучше отслеживать политическую ситуацию, демократы перевели свой центр (в него вошли В. Гельтман, Т. Малиновский, В. Дараш, Ю. Словицкий, Я. Альциато) из Пуатье в Версаль, а трое членов Централизации были направлены непосредственно в Париж. В апреле 1841 г. в Париж из Пуатье переехала и редакция газеты «Demokrata Polski», причем ее прежний шеф К. Томкевич порвал с Централизацией и стал издавать в Пуатье газету «Demokrata», которая в согласии с Корреспондентской комиссией Объединения польской эмиграции пропагандировала объединительные идеи. Это был не единственный случай, когда члены Польского демократического общества его покидали и переходили в Объединение польской эмиграции. Пресса ПДО объясняла, что ушедшие были представителями аристократии или «двухцветными людьми», и указывала на положительный результат их ухода: «маски спали», «шляхта показала себя во всей наготе, такой, какой она была всегда, – неисправимой, анархичной, фальшивой», Польское же демократическое общество освободилось от «фальшивых демократов». В конце 1845 г. ПДО насчитывало 623 члена, 93 из них жили в Париже, 10 чел. – в Лондоне. Действовали секции в Страсбурге, Нанте, Гавре, Ле Пюи, Руане, Тулузе, Марселе, Бордо, Лилле; они оказывали помощь прибывающим из Польши новичкам, ежегодно торжественно отмечали годовщину Ноябрьского восстания 1830 г. Общество верило в свои силы и готовилось отстаивать свои позиции в борьбе с Объединением польской эмиграции. Предстояла очередная попытка выборов Комитета Объединения, и Централизация стремилась подорвать авторитет этой организации, которую называла «круглым нулем», союзом, не имеющим ясной политической цели и созданным лишь для того, чтобы противостоять организации с подлинно демократическими принципами. «Это отрицание демократии», – заявляли деятели ПДО. «Объединение представляет не демократию, – утверждал их печатный орган «Demokrata Polski», – а самую губительную для Польши идею – идею шляхетскую, “пулсродковую”, немощную, которую так хорошо олицетворяет Лелевель». Демократы возмущались тем, что Комитет Объединения польской эмиграции претендует на осуществление власти не только в эмиграции, но и в Польше. Сами они видели в эмиграции лишь «моральную силу», задачу же осуществления национальной идеи отдавали Польше. «Главная задача эмиграции, – считали деятели ПДО, – распространять в Польше мысль, способную спасти страну и тем самым помогать национальным усилиям, чтобы ускорить момент решительного движения». «Эмиграция, – писал Гельтман, – должна не управлять, а помогать усилиям, предпринятым на родной земле, всеми способами, которые проистекают из ее положения». Прежде всего, имелись в виду проведение анализа ситуации и разработка планов на основе общественного обсуждения, а, кроме того, эмиграция должна была добиваться «помощи и поддержки других народов» как «подсобного средства», Деятели ПДО считали Объединение польской эмиграции силой, скрывающейся под маской и потому более опасной, чем открытая реакция. Они указывали на политику Объединения, «где наряду с верой в собственные силы нации лежит постоянная оглядка на чужую помощь и внешние события, наряду с верой в принципы – вера в личности, наряду с самоотверженностью – эгоизм, наряду с рвением – политика равнодушия к общественному благу». Для развенчания роли Объединения и его лидеров – Ружицкого, Дверницкого, Лелевеля, Зверковского и других – печатный орган ПДО «Demokrata Polski» представил, в частности, развернутый анализ деятельности Лелевеля. В статье утверждалось, что в 1830–1831 гг. Лелевель, занимая руководящие посты в повстанческом правительстве и Патриотическом обществе, имея широкие возможности для политической деятельности, не проявил «политического разума, душевной силы и постоянства в действиях», он «с самого начала не понял революции», не знал, «какими средствами можно спасти Польшу», хотя заранее был осведомлен о подготовке восстания и поддержал его планы от имени сейма. Газета обвиняла Лелевеля в том, что он отпустил великого князя Константина в Литву и «требовал, чтобы тот ходатайствовал перед Николаем о его милости». «Это был, – писал автор статьи, – первый губительный шаг, шаг контрреволюционный; последствием стали дальнейшие действия диктатуры, а позже проведение соглашений с врагом». По мнению органа ПДО, Лелевель нес ответственность за политику повстанческого правительства, которое приказало не нарушать социальных основ, не использовало внутренние силы народа для защиты революции; он санкционировал «преступные акции» этого правительства. За Лелевелем, указывала газета, «были люд и вся молодежь, а при такой мощи можно всего добиться, можно было не раз и не десять раз спасти революцию […]. Как член правительства Лелевель действовал во вред вместе с Чарторыским и компанией, как член Патриотического общества он не сумел выступить против этих действий […]. Лелевель со всем соглашался, со всем считался, забывая только о революции, о национальном деле». Централизация ПДО видела в такой позиции результат зашоренности Лелевеля как историка, чьи взгляды застыли на прошлом: отсюда, утверждал ее печатный орган, «отсутствие смелости в действиях и силы духа» – черта, которая «знаменует характер Лелевеля». «Когда эмигранты начали анализировать прошлое, – писал автор статьи в газете «Demokrata Polski», – понимание Лелевеля не могло угнаться за эмиграцией. Вопрос о принципах порой сталкивался с его равнодушием, но чаще с сопротивлением, потому что это выходило за границы его воображения, за предел основных пунктов Конституции 3 мая, прогресс же у Лелевеля не простирался далее. Прошлое нашей истории Лелевель осмыслил лишь на основе Конституции 3 мая», поэтому в его «истории восстания» нет анализа ошибок и сделанных из этого опыта выводов, которые могли бы дать надежду⁹⁷.

Для характеристики Лелевеля орган Централизации использовал и информацию о нем из прессы другого лагеря. Так, газета «Demokrata Polski» была невысокого мнения о появившемся в 1839 г. печатном органе Объединения польской эмиграции «Orzeł biały», считая, что это «инструмент объединительной группировки, шляхетский орган, который по самой своей природе не может иметь под собой почвы […] не способен выдержать серьезных размышлений». Тем не менее, она охотно приводила мнение этой газеты о Лелевеле: «Лелевель […] не пойдет дальше […] он не отвечает требованиям времени, не дает гарантии для тех, кто стремится к действию». Отмечая наличие у Лелевеля «ресурсов и разума», «Orzeł biały» утверждал, что он «не в состоянии умело воспользоваться этими ресурсами, по своему обыкновению ограничится общими фразами, самые спасительные советы облечет в сомнительные выражения […], все приправит трудностями без конца, а часто и без всякого смысла и, наконец, надуется». При этом, как отмечал орган ПДО, «Orzeł biały» представлял Лелевеля как основу Объединения польской эмиграции, которое, поставив его во главе своего Комитета, якобы, «доказало, что понимает свою миссию, понимает интерес нации». Эти слова, резюмировала газета «Demokrata Polski”, можно понимать лишь «как горькую иронию, безжалостную издёвку»⁹⁸.

Не менее острую критику демократы направляли в адрес «ренегата демократии» Зверковского, соратника Лелевеля во всех его начинаниях. Они признавали, что во время восстания 1830 г. он входил в круг оппозиции к его руководству, но ставили в укор этой оппозиции то, что она не «указала новую линию поведения, не нашла новых средств для просвещения общественного мнения, не умела при необходимости к нему обратиться и потребовать поддержки ради спасения дела». Зверковский и другие оппозиционеры, писала газета «Demokrata Polski», боялись «ослабить веру в правительство, нарушить гармонию и согласие». Характеризуя поведение Зверковского в эмиграции, она отмечала, что тот «был всюду и со всеми […], на минуту становился сторонником всех принципов, а в действительности не имел никаких», то есть представлял собой «флюгер». Подводя итог анализу личности и позиции Лелевеля и Зверковского, орган Централизации подчеркивал, что «ни тот, ни другой не является человеком дела, ни того, ни другого не отличают ум и энергия, ни тот, ни другой не имеют никаких заслуг, и избрание (в Комитет Объединения польской эмиграции. – С. Ф.) ни того, ни другого не оправдано ни их прошлым, ни потребностями сегодняшнего дня»⁹⁹.

Эти выступления прессы Польского демократического общества имели целью повлиять на очередную попытку избрать Комитет объединения польской эмиграции. Активность проявляли и другие органы печати, возникшие в это время. С 20 декабря 1840 г. стала выходить «Narodowość» («Национальность») под редакцией Анджея Словачиньского, 25 апреля 1841 г. появилось «Zjednoczenie» («Объединение») – «журнал, посвященный сплочению всех, всеми и для всех», склонявшийся к христианскому мистицизму. Его издавала в Париже гмина «Гавр» – противница Корреспондентской комиссии, редакторами были Скужевский и Прушиньский. Идейные принципы гмины, проповедовавшиеся ее печатным органом, привлекли внимание Кремповецкого и Дзевицкого, руководивших Обществом приверженцев социальных обязательств. 14 мая 1841 г. члены Общества вошли в Объединение польской эмиграции, создав автономную гмину, и 6 июня выступили с объяснением своего шага. Они отмечали, что «в эмиграции проявились стремления исправить ложные представления о польской национальности, что уже печатные издания начинают препятствовать продвижению материализма, что активное влияние гаврской гмины на эмиграцию обещает возможность ныне встать на единственно центростремительную позицию». «Приверженцы социальных обязательств» обещали отдать свои силы «на достижение столь благословенной цели»¹⁰⁰.

Третьи по счету выборы в Комитет Объединения польской эмиграции были признаны состоявшимися по числу участников, но количества голосов, необходимых для избрания в Комитет, не получил ни один из 73 кандидатов в его члены. Следующее голосование длилось четыре месяца и сопровождалось скандалами: большая часть членов гмины «Пуатье» отказалась признавать Корреспондентскую комиссию и выбрала новый ее состав, однако большинство эмигрантов вернуло власть прежней Комиссии. В результате 10 октября 1841 г. в Комитет были избраны А. Одынецкий и Ю. Б. Островский, вместе с избранными ранее Лелевелем и Зверковским они составляли неполный комплект членов: нужен был пятый член, но ближайшему кандидату Ворцеллю не хватило 18 голосов. К тому же Лелевель, Зверковский и Одынецкий отказались сотрудничать с Островским, а еще раньше А. Одынецкий, К. Ружицкий, Ю. Дверницкий и Ф. Рогиньский в воззвании к эмиграции просили не голосовать за них, так как они не хотят находиться рядом с «пасквилянтом». Речь шла о том, что газета Островского «Nowa Polska» не имела определенного направления, служила разным партиям, пропагандировала разные, подчас прямо противоположные взгляды. В 1841 г. Ворцелль и «младополяки» Новосельский, Штольцман и Гляйних издали в Брюсселе «портрет двуликого Януса» – брошюру «Юзефат Болеслав Островский и его убеждения», где сопоставили сделанные издателем газеты в разное время суждения об одних и тех же предметах. Недовольство деятельностью Островского разделяла значительная часть эмигрантов, и его избрание в Комитет едва не привело к расколу Объединения польской эмиграции, так как часть Корреспондентской комиссии его поддерживала и через своих агентов Бялковского и Дембского вела соответствующую агитацию в гминах¹⁰¹.

В результате этих конфликтов выборы в Комитет затянулись. Недовольный этим Лелевель вместе с Зверковским пытался добиться, чтобы Огул эмиграции допустил возможность избрания Комитета в трехчленном составе. Однако Одынецкий не поддержал это предложение, и раздосадованный Лелевель в письме брату 22 марта 1842 г. весьма язвительно и неприязненно отозвался о своих коллегах по Комитету. Он писал о приезде «впавшего в детство Зверковского и болезненной мумии Одынецкого». Первый, по его словам, только болтал и был озабочен едой, а второй молча сосал таблетки. «Я, – жаловался Лелевель брату, – за них думал и писал, был одновременно их коллегой, советчиком, гидом, председателем, докладчиком, референдарием, конторщиком, канцеляристом, экспедитором, копиистом, и счастье, что не нужно было быть еще и кассиром»¹⁰².

Лелевель вновь подтвердил отказ «тройки» сотрудничать с Островским, что вызвало нападки на него части членов Объединения польской эмиграции, поддерживавших Островского. Последний также вступил в борьбу против Лелевеля, Зверковского, Ворцелля и других на страницах своей газеты, делались попытки поссорить Лелевеля с Ворцеллем и Кремповецким. Объектом атак были лондонские «младополяки» и те, кто их поддерживал, в том числе Мадзини, которого Островский обвинял в интригах, приведших к разброду в рядах польской эмиграции. В кампанию против «Молодой Польши» включились члены гмин Объединения польской эмиграции в Клермон-Ферране, Лилле и Монпелье, подозревавшие «младополяков» в заговоре, а направляли кампанию агенты Островского и ряд членов Корреспондентской комиссии. Ответом были выступления в прессе и на собраниях эмигрантов С. Ворцелля, Л. Оборского, Ю. Гляйниха, Ю. Дыбовского и других, отстаивавших доброе имя «Молодой Польши», подчеркивавших ее заслуги. Так, в статье, опубликованной в газете «Orzeł biały» 31 августа 1842 г., «младополяков» называли «апостолами, мучениками, достойными вечного восхищения», а о патриотическом вкладе «Молодой Польши» говорилось: «Зерно ее понятий, брошенное в эмиграцию, разрослось в полезную науку. Ее голос, отличающийся терпимостью и объединяющий, смягчал заносившиеся в Польшу претензии и недоразумения». Опровергая слух о «заговоре», газета подчеркивала, что идейное наследие «Молодой Польши», как и ее заслуги, присвоило себе Польское демократическое общество. В том же номере газеты в защиту «Молодой Польши» выступил и Мадзини. Он назвал «младополяков» активом Объединения польской эмиграции, его «храбрыми и лояльными солдатами». «Не может развиться ни одна организация, – утверждал Мадзини, – программа которой не содержит двух слов – отчизна и человечество, потому что та организация, которая зачеркнула бы первое слово, поставила бы цель без средства, а та, что убрала бы второе слово, получила бы средство без цели». Мадзини указывал, что в программе польских, немецких и итальянских эмигрантов главной целью должны быть человек и человечество, а средством – национальная конспирация. В его словах звучал призыв к возобновлению союза поляков с «Молодой Европой». Так как формирование структуры Объединения польской эмиграции шло медленно и трудно, о возрождении «Молодой Польши» думал и Ворцелль. В апреле 1843 г. он поддержал проект манифеста «Молодой Польши», который Дыбовский послал Лелевелю, но последний, так же, как К. Залеский, В. Тышка и В. Зверковский, был против создания новой «Молодой Польши». Лелевель считал, что подобная организация уже есть в самой Польше (имея в виду Содружество Люда Польского), и Объединение польской эмиграции должно с ней связаться¹⁰³.

Новый манифест «Молодой Польши» не нашел поддержки в эмиграции. Что же касается Ворцелля, он, сблизившись в это время с Лелевелем и Мадзини, испытал влияние их идей и по-новому расставил приоритеты борьбы. Понятие собственности Ворцелль не считал «законом природы» и видел в нем преграду на пути прогресса человечества, но более важной, чем «преобразование форм собственности», он признал цель достижения национальной независимости. 31 мая 1842 г. на страницах газеты «Orzeł biały» он сформулировал свое кредо: «Польша живет своей миссией. Эмиграция представляет ее вовне. Мы живем эмиграцией, как эмиграция Польшей, как Польша человечеством, как человечество прогрессом – то есть своим развитием согласно закону Божию – то есть Богом. Преображение формы собственности является одним из шагов по пути прогресса человечества к исполнению поставленных целей, является средством к равенству и справедливости; но существуют более спешные средства, более высокие и святые цели, в том числе народ и его независимость, свободная деятельность, основанная на законе Божием, на принципе равенства и всевластия». Разделял Ворцелль и скептический взгляд Лелевеля на Централизацию ПДО, о чем сообщал в адресованном ему письме 25 марта 1845 г.: «Твоей милости обязана моя польская демократия. Вот бы такой же стала и демократия (Польского демократического. – С. Ф.) Общества, которая, если останется тем, чем есть ныне, такой же чуждой приставкой, какой была наша аристократия, дай Бог, чтобы не привела к таким же результатам!»¹⁰⁴.

Однако Ворцелль и Лелевель расходились в оценке «Молодой Польши». Лелевель не признавал за ней особых заслуг, тогда как Ворцелль напоминал об организации «младополяками» савойской экспедиции, о мученической смерти эмиссара «Молодой Польши» Ш. Конарского, расстрелянного в 1839 г. Эту позицию разделял и Мадзини. 27 февраля 1843 г. в Лондоне состоялось торжественное заседание в память Конарского, подчеркнувшее революционную традицию, связанную с «Молодой Польшей». Кремповецкий (председатель собрания), Б. Бенёвский, С. Ворцелль и Д. Мадзини выступили с речами на французском языке, а М. Козёлл, К. Штольцман, В. Амброзевич и Л. Оборский говорили по-польски. Были также выступления англичан, итальянцев, немца и гаитянина. Главная мысль Мадзини, как и прежде, заключалась в призыве к объединению. Итальянский революционер повторил его 27 июля 1843 г. в Лондоне на торжественном заседании, посвященном памяти декабристов, где он был председателем, а секретарями Оборский и Ворцелль. Собравшиеся приняли резолюцию, содержавшую осуждение царского панславизма и призыв к славянским народам объединиться против деспотизма. Прозвучал лозунг восстания 1830–1831 гг. «За нашу и вашу свободу!», а Мадзини напомнил полякам, что, борясь против царизма, они не должны бороться с русским народом, и призывал их вести агитацию среди русского крестьянства. Знаменательно, что ровно через два года, когда в Лондоне вновь торжественно отмечали память декабристов, Кремповецкий повторил главные мысли Мадзини и призвал выступить с обращением к русскому народу¹⁰⁵.

Тема союза с русским народом обсуждалась в эмигрантской среде. Еще при появлении в 1839 г. накануне годовщины Ноябрьского восстания «Orzeł biały» украсил свой заголовок стилизованной надписью на русском и польском языках «За вашу и нашу свободу!». Уже в первых номерах он заявлял о верности поляков этому лозунгу и, исходя из «актуального положения двух великих ветвей славянского племени, а в будущем из тесной связи дела свободы в России с избавлением от рабства и освобождением Польши», делал вывод о «естественном средстве и необходимости соединения усилий и стремлений польских и русских патриотов». Газета обосновывала этот тезис: «Россия не может установить у себя свободу без содействия Польши и ее одновременного возрождения. Польша же, даже если бы благодаря самой себе восстала из упадка, в любом случае в результате принесет свободу России». Естественным продолжением этих заявлений стала речь Лелевеля, произнесенная через две недели на торжественном вечере 29 ноября, в которой он вспомнил о «мучениках свободы двух народов, бывших до сих пор противниками». Об этих героях он говорил и на праздновании Ноябрьской годовщины год спустя, назвав имена декабристов и Конарского как пример грядущего «согласия» поляков и русских в борьбе за свободу. С 1841 г. память декабристов стали отмечать ежегодно. Это была инициатива лондонской гмины Объединения польской эмиграции, ее поддержали Ворцелль, Штольцман, Гляйних и Антоний Рехович. Они стремились к принятию постановления о проведении постоянных торжеств, посвященных декабристам, наравне с проведением ежегодных торжественных собраний в память Ноябрьского восстания, а также в память Конарского и других «польских мучеников». Была установлена символика собраний: черную доску с именами пяти русских революционеров украшал плющ, знаком братства народов являлись два перекрещенных знамени – белое и национальных цветов Польши, призыв к братству сочетался на них с лозунгом «За нашу и вашу свободу!» на двух языках. Хотя эта инициатива не была «узаконена», но ежегодные торжественные собрания, посвященные памяти декабристов, проводились по 1845 г. включительно. Активная роль в этом принадлежала гмине «Пуатье», а затем лондонской гмине, прежде всего эмигрантскому окружению Ворцелля. В лондонском кругу в 1845 г. стараниями Оборского, Кремповецкого, Крыньского, Штольцмана и Юлиана Хелховского было подготовлено и опубликовано очередное воззвание к русским. О новом обращении к русским думал и Лелевель еще в 1844 г. Такое обращение собирались издать, основываясь на составленном в 1832 г. Лелевелем «Воззвании к русским». Переводчиком текста на русский язык был тогда Бакунин, внесший в него и свои идеи. Эти «добавления» получили одобрение Лелевеля, но воззвание осталось неизданным из-за недостатка средств. Текст этого воззвания был основан на доктрине об эмансипаторской миссии поляков и русских: первые должны были нести идеи прогресса славянским народам Европы, вторые – направлять свет «европейской цивилизации и Божественного закона» на Восток и эмансипировать народы Азии. Однако существовали и другие варианты определения роли России и ее будущего. В появившейся в 1837–1838 гг. двухтомной публикации Я. Чиньского «Живописная Россия. История и картины» социальные идеи Фурье рассматривались применительно к России и предполагалось, что она должна стать первопроходцем и примером для всех народов. Чиньский, часто упоминавший не только о декабристах, но и о таких персонажах российской истории, как Разин и Пугачев, утверждал: «Ни в одной стране мира открытие Фурье не могло бы найти более счастливого применения […]. Какая же это прекрасная задача для России […]. Какая же это слава для нее обеспечить себе собственное спокойствие и в огромной степени развить свои богатства, заменить свою кровавую и варварскую систему захватов системой мира и гармонии. В один прекрасный день этот новый порядок вещей воцарится во всем мире, и тогда хвала России, если это она станет его инициатором»¹⁰⁶.