Текст книги "Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века"

Весть о восстании в Кракове 4 марта пришла в Париж, а на следующий день в Брюссель. Первая реакция была восторженной, эмиграция всецело поддержала создание Национального правительства в Кракове. На основе Краковского манифеста эмигрантские группы присоединялись к Польскому демократическому обществу. «Польша – это революция», – заявляла газета «Demokrata Polski», обсуждая вопрос организации власти во время восстания. «Польша делом доказала, что является демократической», – писал на ее страницах В. Гельтман, указывая, что эмиграция должна подтверждать это и в будущем. 7 марта Национальный польский комитет Объединения польской эмиграции издал воззвание, где от имени эмиграции отдавал себя под власть революционного правительства в Кракове и призывал к этому всех эмигрантов. Он звал к единству действий «под национальным знаменем, в согласии с направлением революционного правительства», all июля объявил о роспуске Объединения. Власть повстанческого правительства признала также Громада Люда Польского в Портсмуте, организация была распущена, а ее члены решили пробираться в Краков. Краковский манифест получил поддержку и у эмигрантской группы «Союз польской демократии XIX века», руководимой Ю. Орденгой и Т. Янушкевичем, которые находились под влиянием христианского социализма Бюше и в программе Краковской революции увидели выражение своих социально-политических взглядов. Союз объявил о самороспуске так же, как и Общество приверженцев социальных обязательств. В Лондоне в поддержку повстанцев устраивались митинги, этим занимались С. Ворцелль и К. Штольцман; они же при участии Мадзини и француза Гинара руководили сбором средств для Кракова. Собирались создать специальный комитет помощи, но осуществлению этого плана помешала контракция Литературного общества друзей Польши, связанного с Отелем Ламбер¹²¹.

Аристократическая эмиграция на первых порах влилась в общий поток патриотического энтузиазма. «Dziennik narodowy» («Ежедневная национальная газета»), отражавший умеренно-консервативные взгляды, 31 марта 1846 г. писал о дружной позиции эмиграции: «Прочитав Манифест, мы все без исключения говорим не о том, что его признали, а о том, что немедленно отдались под его приказы и распоряжения, не обращая внимания ни на его форму, ни на происхождение, ни на принципы; на каждую Польшу – монархическую, республиканскую, даже коммунистическую […] все соглашались, лишь бы только на Польшу свободную и независимую! Таков был всеобщий голос, по крайней мере, такая общая публичная манифестация». Это мнение газеты правдиво отражало ситуацию, возникшую в эмиграции при первом известии о восстании в Польше. 6 марта, то есть тогда, когда восстание уже потерпело поражение, Общество 3 Мая, организация партии Чарторыского, по его призыву объявило о своем подчинении уже не существовавшему Краковскому правительству. Сам князь Адам 7 марта отказался от статуса короля «де-факто», отдал себя в распоряжение Национального правительства и стал именоваться «начальником эмиграции». Печатный орган консерваторов «Trzeci Maj» писал о повстанцах: «Слава им! […] Дай Боже им удачи!». Зато спустя месяц, узнав о поражении восстания, та же газета называла повстанцев «недоумками и подозрительными фигурами». Отель Ламбер увидел в Краковском манифесте дело коммунистов. Он возлагал на Польское демократическое общество ответственность за «галицийскую резню» и вместе с тем одобрял действия австрийских властей в Галиции, подавивших революционные выступления крестьян. В. Замойский, племянник А. Чарторыского, на торжественном обеде в Лондоне 16 мая 1846 г. оправдывал правительство Меттерниха в глазах английской общественности, разъясняя, что подавление Веной крестьянского движения в Галиции было необходимым шагом для защиты родовых имений польской шляхты от «резни»¹²².

Именно эта концепция Отеля Ламбер – Манифест Национального правительства является выражением крайнего коммунизма, восстание есть дело горстки крайних радикалов, не поддержанных народом, а «резня» организована местной властью – стала основой для обсуждения галицийских событий в Палате общин английского парламента, а также для проведения митингов и других акций протеста, для развертывания кампании в прессе. Окружение Чарторыских осуждало крестьянское движение, заявляя, что оно «показывает польский народ самым отвратительным образом». Так утверждал Б. Трентовский, называвший крестьянского руководителя Я. Шелю «пресловутым главарем шайки разбойников», а пошедший за ним народ считал продажным. Если шляхту вырежут, подчеркивал он, погибнет вся польская нация, и «в стране останется огромное стадо польских скотов, хозяином и пастухом которых будет враг». Другой приверженец Чарторыских Ф. Моравский был более оптимистичен в прогнозах: он надеялся, что крестьяне сумеют разглядеть в австрийском правительстве врага, а со шляхтой сблизятся в результате перевода их с барщины на чинш. В. Калинка же высказался наиболее решительно: «От этой галицийской резни всякая мысль о польском восстании становится безумием, почти преступлением». Ответственность за «галицийскую резню» аристократическая эмиграция единодушно возлагала на Польское демократическое общество. Поэт Зыгмунт Красиньский, также принадлежавший к аристократическому лагерю, в письме к Дельфине Потоцкой 3 ноября 1846 г. утверждал, что во всем виноваты демократы, которые «вместо того, чтобы давать шляхте демократические советы, начали демократизировать крестьянство, вместо того, чтобы поднимать люд при посредстве шляхты, стали толкать его к убийству шляхты». Спустя год он же писал С. Малаховскому: «Что касается 1846 года, то я глубоко убежден, что Меттерних пожал посеянное эмиссарами; а с другой стороны, в том, что раньше посеяли австрийские бюрократы, эмиссары не раз находили опору». И те, и другие, считал он, – «враги человечества», «один из которых лжет, когда орет “порядок”, а другой, когда вопит “свобода”, но оба стремятся лишь к тирании и удовлетворению звериной похоти»¹²³.

Некоторое время спустя, в 1847 г., один из видных публицистов аристократического лагеря Юлиан Клячко попытался дать анализ галицийской трагедии. В статьях, опубликованных в немецкой печати, он утверждал, что «из поспешной пропаганды родился поспешный заговор, и он стал причиной преждевременной революции». Клячко видел положительный момент в том, что демократы «поняли необходимость отделения испорченной эгоистической аристократии» от здоровой патриотической мелкой шляхты, но критиковал их «догматизм»: «нельзя безнаказанно разбрасываться радикальными идеями там, где нет исторической основы», – писал он, подчеркивая, что «демократическая шляхта начала восстание, не продумав обстоятельств, не просчитав средств и без шансов на успех», она ошибочно думала, что в «разнородном польском обществе» социальные идеи могут быть восприняты «единодушно». Повстанческим порывам Клячко противопоставлял путь «органической работы», имея в виду усилия по социально-экономическому развитию Польши. Он хвалил Кароля Марцинковского и Мацея Мелжиньского, которые вели такую работу в Познани, заботясь о создании польского «среднего класса». Указывая, что третье сословие, мещанство является «необходимым и важным элементом нашей цивилизации», он утверждал: для польской нации это «не столь вулканическая, зато более урожайная почва». Но при этом Клячко подчеркивал, что на данном этапе «моральный подъем польских масс может быть инспирирован только шляхтой, так как до сих пор только она составляла нацию, была представителем ее истории и образования […], в ее руках находился ключ к святыне национальности»¹²⁴.

Соображения, высказанные как Клячко, так и Калинкой, не вполне совпадали с позицией руководства Отеля Ламбер, о чем свидетельствовало воззвание Чарторыского, в 1847 г. обратившегося к эмиграции с оценкой прошедших событий и планом будущих действий. Князь не разделял мнения, что борьбу за независимость нужно отложить до тех пор, пока не поправится внутренняя ситуация в Польше – разовьется экономика, будут проведены необходимые реформы, изменится национальное и политическое общественное сознание. Он выступал за единство задач: «Освобождение не может обойтись без изменений к лучшему, так как без этого нация не имела бы единства, согласия, единения своих частей и стремлений, не имела бы веры в себя и в собственные силы. Но эти изменения, желательные по стольким причинам, не могут обойтись без идеи освобождения, без замысла возрождения». Допустить, чтобы задача восстания надолго отпала, заявлял Чарторыский, значит «сломать пружину национальности и отучить поляков от желания спешной сердечной работы всеми силами над изменением к лучшему», кроме того, будет потеряно доверие, то есть политическая помощь извне. Князь понимал, что мысль о восстании придется пока отложить из-за морального состояния и сознания шляхты после «галицийской резни», но настаивал на том, что ее первейшая задача – «уничтожение губительного реликта давних установлений, которые не могут оставаться, полная и немедленная ликвидация барщины»¹²⁵.

«Галицийская резня», действительно, напугала польских помещиков, и не все из них верили, как Замойский, в защиту со стороны власти Габсбургов. Часть шляхты искала более сильного покровителя и защитника. Летом 1846 г. маркиз Александер Велёпольский в анонимном «Письме польского шляхтича князю Меттерниху о галицийской резне» обвинял Меттерниха в подстрекательстве крестьян к нападению на помещиков, в пролитии польской крови и одновременно как бы предупреждал австрийского канцлера о возможной внешней переориентации польской имущей верхушки. Он обращался к Николаю I, заявляя, что поляки готовы отдаться под его власть, но «с одной просьбой»: «Не оставь преступления без кары […]. Не забудь о славянской крови, вопиющей о мщении». Это письмо было встречено с возмущением даже в кругах аристократической эмиграции. Ф. Моравский писал, что маркиз «отдает весь свой народ царю, словно какое-то стадо, без малейшей оговорки, без условий», если не считать просьбы «о мести за пролитую кровь». Сторонники Чарторыских не доверяли российскому императору и с подозрением отнеслись к царскому указу 7 мая 1846 г., запрещавшему в Королевстве Польском сгонять крестьян с земли и переводить их наделы в состав земель фольварка. Газета «Trzeci Maj» увидела в указе намерение царского правительства «посеять рознь между шляхтичем и крестьянином». Трентовский утверждал: «Так же и царь, а именно Паскевич, являются подстрекателями нашего крестьянства к резне». Гораздо большие надежды руководство Отеля Ламбер возлагало в то время на нового прусского короля, считая его врагом Николая I¹²⁶.

Возмущение и протесты «Письмо польского шляхтича» вызвало и у демократов. Они не верили в возможность соглашения с монархиями, угнетавшими Польшу, и готовились к новой повстанческой борьбе, а для этого нужно было объединить эмиграцию на демократической и республиканской основе. Такую задачу ставили перед собой лондонские эмигранты – Ворцелль, Лелевель, Штольцман, Зверковский. Последнего, вместе с В. Тышкевичем и Ю. Дыбовским, Польский национальный комитет (ПНК) направил на переговоры с Централизацией, а также и с аристократическим Обществом 3 Мая, намекавшим на желание сотрудничества. ПНК призвал поляков за границей подписывать «Заявление польской эмиграции». Оно было издано на пяти языках, и его экземпляры с многочисленными подписями предназначались для рассылки в парламенты Англии, Франции, Бельгии, а также влиятельным политикам и журналистам. В «Заявлении» выражалась солидарность с краковскими повстанцами, им отдавалась честь и провозглашалась хвала. Документ напоминал о правах польского народа, выражал веру в его победу и освобождение из-под ярма Священного союза. Авторы «Заявления» предостерегали Запад от опасности, грозившей всему человечеству со стороны деспотических государств, в случае если бы они продолжали угнетать Польшу. «Горе ему, – говорилось в документе, – если бы от бессилия и сомнения оно проявило бы склонность побрататься с одним из деспотов: возникшее в результате этого использование славянского племени как слуги стало бы ярмом для Старого света». Газета «Demokrata Polski», подтверждая эти слова, конкретно указывала от кого из «деспотов» грозит опасность: «Без восстановления Польши нашествие северного варварства на Европу может быть более или менее отдаленным, но является неизбежным. Свободная, независимая и целостная Польша – вот единственная преграда, способная сдержать этот поток». Это предупреждение, направленное европейской общественности, основывалось на убеждении эмиграции в действительно решающем значении Польши и ее дела для судеб Европы. «Польский вопрос, – писал в марте 1846 г. «Dziennik Polski» («Польская ежедневная газета»), – несет в себе нечто таинственное, чего никто не умеет понять в полной мере; словно волшебная дудочка, он может в мгновенье ока привести в движение столько стран и народов; он вошел в совесть Европы и беспокоит ее из поколения в поколение, пока не будет восстановлена справедливость»¹²⁷.

Продолжая попытки объединения эмиграции, Польский национальный комитет 22 марта 1846 г. вновь обратился к ней с призывом отбросить разногласия и создать общий лагерь на основе программы Краковского манифеста. Повторялись главные его идеи: создание общества социального равенства, где не будет привилегий и каждый сможет пользоваться землей «в соответствии с заслугами и способностями», обеспечив себя и свою семью, а недееспособные получат помощь общества. «Земля, которой крестьяне ныне владеют лишь условно, – говорилось в воззвании, – станет их безусловной собственностью, будут бесплатно ликвидированы чинши, барщины и всякие подобные обязательства, а за защиту национального дела с оружием в руках вознаградят землей из национального фонда». Однако не все эмигранты принимали такую программу. Объединение польской эмиграции раскололось на демократическо-республиканский и монархическо-аристократический лагери. Активными деятелями последнего были Тышкевич, Дыбовский и редактор газеты «Orzeł biały» Млодецкий, они настаивали на объединении с Обществом 3 Мая и вели переговоры с Замойским. А лондонский Огул по инициативе К. Л. Ширмы и Л. Яблоньского провозгласил акт признания А. Чарторыского «начальником нации и эмиграции». В свою очередь, Централизация активизировала контакты с Зверковским, который, так же как Ворцелль, Лелевель и Штольцман, являлся сторонником объединения с Польским демократическим обществом на основе принципов Краковского манифеста. Было предложено облегчить вступление членов Объединения польской эмиграции в Польское демократическое общество, а затем провести в объединенном ПД О выборы новой Централизации. 4 марта 1846 г. в Париж из Лондона прибыл Ворцелль, и соглашение было подписано¹²⁸.

Достичь соглашения помогло осознание необходимости воспрепятствовать интригам Тышкевича и его соратников, которые попытались совершить переворот в Объединении польской эмиграции: 23 апреля 1846 г. на собрании брюссельской гмины они объявили о роспуске Польского национального комитета как недееспособного и избрании нового состава его членов. При этом Тышкевич провозгласил себя уполномоченным Объединенной эмиграции, а Тышку секретарем этого нового Объединения. В ответ на это 26 апреля Польский национальный комитет издал воззвание «К объединенной эмиграции», где объявил, что Объединение польской эмиграции вступает в Польское демократическое общество на идейной платформе Краковского манифеста. Соглашение, условия которого были опубликованы в газете «Demokrata Polski» 10 мая, обсуждалось в секциях и гминах в течение полутора месяцев и было одобрено большинством голосов. Члены Объединения должны были вступать в Польское демократическое общество, декларируя свое согласие с его принципами, основанными на программе Краковского манифеста. Такие заявления сделали гмины в Туре, Ангулеме, Ажане, Пуатье, а члены ряда других гмин вступали в ПДО индивидуально. В него вошли члены распущенной лондонской гмины Объединения, а из гмины Общества приверженцев социальных обязательств – Кремповецкий. Попытки Тышкевича и Млодецкого помешать этому процессу оказались тщетными, и 11 июля 1846 г. Объединение польской эмиграции было объявлено распущенным. Польша и Европа узнали о создании единой эмигрантской организации, аккумулирующей социальные и национальные цели¹²⁹.

Позицию эмигрантов в вопросе объединения определяли осмысление и оценка как Краковского манифеста, так и факта «галицийской резни». Так, Францишек Ксаверий Завадзкий, утверждавший: «Мы никогда не перестанем служить принципу всевластия люда», ранее вышел из Польского демократического общества, но теперь решил вернуться, вдохновленный Краковским манифестом. 5 июля 1846 г. он заявил: «Мы начнем новую эру польской демократии, […] воздвигнем прекрасное здание судеб люда». Утверждение прежнего лозунга громад «Для люда и через люд!» видел в объединенном Польском демократическом обществе Ворцелль, сказавший об этом полгода спустя на похоронах Кремповецкого. Эти взгляды разделяли и руководители вступившего в ПДО «Союза польской демократии XIX века», последователи христианского социализма Бюше. Но другое христианское течение – круг приверженцев Анджея Товяньского Краковское восстание раскололо. Главной идеей его адептов был мессианизм, и эта «белая горячка», как писал Герцен, «вскружила голову […] самому Мицкевичу». Однако если поэт, например, поддерживал идею борьбы за национальное освобождение, то сам основатель движения был против всяких патриотических действий, считая, что поляки могут получить свою родину «не какой бы то ни было земной силой, но только лишь одной силой христианской», для чего нужны не патриотизм, основанный на ненависти к врагу и потому противный «истинному христианству», и не революционная борьба, а подчинение и уважение власти захватчиков, посланной за грехи народа, – уважение, которое «подобает оказывать мысли Божией, почиющей на всякой власти»¹³⁰.

Такие взгляды приверженцев Товяньского сближали их с другим религиозным течением, действовавшим в эти годы в среде польской эмиграции, – с «воскресенцами» («змартвыхвстаньцами»). Обществом воскресения Господня, возникшим в 1842 г. в Париже на основе существовавшего в 1830-е годы Кружка монастырской жизни, руководили ксёндзы Кайсевич, Еловицкий, Семененко и др. Казалось бы, оно кардинально отличалось от группы последователей Товяньского, так как являлось католическим орденом с жестким уставом, слугой и солдатом Ватикана, чуждым каким бы то ни было интересам, кроме папских. Польский вопрос и задачи возрождения Польши не заботили «воскресенцев»: Кайсевич, в частности, признавал только «Божий патриотизм» – любовь к отчизне в Боге. «Змартвыхвстаньцы» утверждали, что не нужно ничего ожидать от чужих социальных революций, а тем более от своих; всякая же национальная революция может вызвать социальную. Поэтому они были противниками всякой революционной борьбы и революционной идеологии. Последнее объединяло с ними Отель Ламбер и, прежде всего, его крайне клерикальное ультрамонтанское крыло, представленное Владиславом Замойским, Павлом Попелем, Леоном и Розалией Жевускими и др. По существу, как «воскресенцы», так и «товяньчики» были одинаково чужды национальным и социальным проблемам Польши, и разница между ними заключалась лишь в том, что первые хотели всю Польшу подчинить власти папы, а вторые – власти новой церкви¹³¹.

Если клерикальные круги эмиграции и связанная с ними партия Чарторыского отвергали Краковский манифест, то большая часть эмигрантов готова была взять его за основу. Так, например, уже в апреле 1846 г. на базе Манифеста пытался создать свою организацию либерально-демократически настроенный сторонник полумер Дверницкий. Что касается демократов, то факты неприятия Краковского манифеста кем-то из членов Польского демократического общества (как, например, в случае с Альциато) были редкими; отношение к этому документу способствовало внутреннему разграничению и укреплению демократического большинства, которое должно было «одинаково чувствовать и думать». «Кто сегодня не демократ, – утверждал печатный орган ПДО, – тот не хочет быть поляком». Факт «галицийской резни» демократическая эмиграция переживала болезненно. Видные деятели ПДО (Я. Подолецкий, Ф. Шнайде, М. Дембиньский), характеризуя крестьянское движение, говорили в своих речах о «неслыханном преступлении, убийствах и поджогах», но подчеркивали, что крестьян провоцировали посланные австрийской властью «банды преступников». Таким образом, осуждение крестьянского движения сопровождалось оправдательным комментарием в отношении крестьян и обвинением в адрес Вены. Как писала газета «Demokrata Polski», часть крестьян «стала игрушкой, несчастной жертвой их (австрийских угнетателей. – С.Ф.) адской политики». Подчеркивалось, что крестьяне не мстили, «не убивали, исходя из собственных взглядов, их поджигали и направляли преступники, которых правительство для этого выпустило на свободу». В то же время демократы понимали, что все зависит «от собственника», то есть от панов. Об этом писала пресса, это, в частности, подчеркнул Мазуркевич, выступая 29 ноября 1847 г. на праздновании годовщины восстания 1830 г. Демократы связывали причины «галийийской резни» с недостатками в работе самих конспираторов. В. Дараш писал Я. Н. Яновскому: «Шляхта в целом, а тайная организация в особенности, недостаточно сблизилась с людом, недостаточно убедила его в своей искренности, не постаралась уничтожить недоверие и ненависть». И не случайно в ходе дискуссий, происходивших в секциях, шляхту обвиняли в злоупотреблениях. Члены Польского демократического общества опасались, что шляхта, устрашенная «галицийской резней», может пойти навстречу власти в случае крестьянской революции. Поэтому Централизация так определяла тактику польской демократии: она «смягчает ненависть крестьян к шляхте, […] связывает детей одной матери доверием и братской любовью». Осуществить эту задачу предполагалось на базе постулатов Краковского манифеста. Но вместе с тем возникала мысль о том, что крестьянство захочет большего, чем только отмена барщины, и будет бороться против шляхты, пока не добьется своих прав. Подолецкий подчеркивал, что «крестьянин считает общественное пространство единым целым, а себя – его совладельцем». Он приходил к выводу о необходимости создания системы «солидарного сельского хозяйства». В этой связи звучали, в частности, голоса, настаивавшие на удовлетворении нужд безземельных: на заседании парижской секции ПДО потребовали отразить эту задачу в программе Объединенной эмиграции. Учитывая все эти соображения, вновь избранная Централизация расширенного Польского демократического общества (в составе Ворцелля, Мазуркевича, Гельтмана, Дараша и Шнайде) издала в 1847 г. прокламацию «Божье слово к польскому люду». Ее авторы Гельтман и Зенкович критиковали социальное устройство, обрекающее крестьян на нужду и голод, и звали их к участию в будущей борьбе за общество «без панов и графов» – такое, где «всевластие […] опирается на весь народ». Ссылаясь на Краковский манифест, они обещали ликвидацию феодальных повинностей, передачу земли крестьянам в собственность, наделение землей парубков и коморников. В прокламации осуждалась «резня» помещиков – «невиданная на Божьем свете» и указывалось на обман крестьян австрийской властью, которая обещала им землю, а на самом деле организовала их усмирение¹³².