Текст книги "Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века"

Еще больше настроил общественность против Мерославского уход из школы в Генуе большой группы учеников (среди них были 3. Хмеленьский, Г. Реутт, 3. Минейко, Ф. Нарбут, И. Курневич, Ф. Штох, А. Крыловский, В. Стемпковский, Л. Новацкий, Ч. Шпырко-Харский, Т. Триплин, Ф. Лабудзиньский и другие), после чего в ней осталось 30 человек. Хотя Мерославский пытался сделать расставание «братским» и снабдил молодежь, отъезжавшую в Молдавию, рекомендательными письмами, сам факт ухода учеников был сильным ударом по его авторитету. «Голос из Польши» отозвался на него горькими словами по поводу молодежи, «исторгнутой из лона отчизны», «Dziennik Poznański» («Познанская ежедневная газета») заклеймил Мерославского и Кужину как «шарлатанов», а В. Дзвонковский, стоявший на позиции внутреннего христианского преображения, осуждал саму идею создания военных кадров восстания. Что же касается демократической эмиграции, она видела в затеях Мерославского пустую трату сил и средств народа, осуждала его «необузданную кичливость и легкомыслие» и сожалела об обманутой молодежи, столь необходимой на родине. Печатались листовки и брошюры, где генерала критиковали за выдвижение фантастических планов, за стремление всегда и всюду первенствовать, не считаясь ни с чьим мнением, отмечалась его неспособность к руководству²⁶³.

Особенно острым было открытое письмо генерала М. Рыбиньского, от имени Польши обратившегося к Гарибальди в октябре 1861 г. В нем утверждалось, что Мерославский не выражает мнения нации, не пользуется авторитетом ни в Польше, ни в эмиграции. Рыбиньский призывал Гарибальди отстранить генерала от руководства школой и порвать с ним. Хотя у Мерославского нашлись защитники, публично протестовавшие против письма Рыбиньского, но многие эмигранты поддержали последнего и также обратились с письмами к Гарибальди. К концу 1861 г. уже 400 человек подписали адрес, направленный против Мерославского. Его передали Гарибальди, который и сам, еще с момента конфликта генерала с Оккипинти, изменил мнение о Мерославском и поэтому сочувственно отнесся к обращениям его противников. Он обещал назначить директором школы того, кого выберут сами поляки, и одновременно указал на необходимость для польской эмиграции избрать вождя путем всеобщего голосования и «дать ему все полномочия». То же, подчеркивал Гарибальди, «должно относиться и к польской национальности, когда она явно или тайно сможет избрать человека, который поведет ее к эмансипации»²⁶⁴.

Мерославский пытался опровергнуть выдвинутые против него обвинения, направив письмо к Гарибальди, а также издав тиражом в 5 тыс. экземпляров брошюру, в которой, обрушиваясь на Рыбиньского и демократическую прессу, взывал к суду Польши. Его положение усугублялось обвинениями в растрате денег, предназначенных на нужды эмиграции и военной школы, и становилось «критическим», что признавал сам генерал: «Сидим на огромной горе пустоты», – писал он Кужине 14 декабря 1861 г. Разрыв с Гарибальди ударил по его планам польско-итало-венгерского выступления. Делая вид, что он «освободился от гарибальдийского ига», Мерославский теперь больше рассчитывал на союз с Венгрией. В основу новых планов лег проект восстания в Венгрии при участии Сербии, Черногории и Дунайских княжеств. Он предусматривал приглашение на венгерский престол французского или английского принца и, возможно, получил одобрение принца Наполеона, а также Г. Пальмерстона, с которым генерал вел переговоры в середине 1862 г. В начале же этого года прозвучал его призыв к дезертирству польских и венгерских эмигрантов из турецкой армии и вступлению их в польско-венгерский легион для участия в готовящемся венгерском восстании. Стараясь укрепить внешние связи, Мерославский стремился заполнить «пустоту», образовавшуюся вокруг него в польской эмиграции. Еще летом и осенью 1861 г. он сам отмежевался от бывших союзников по Польскому коло. Уже в октябре 1861 г. воззвание, обращенное к Польше, оказалось подписанным лишь одним Мерославским, тогда как два предыдущих имели также подпись Высоцкого. Мерославский не доверял ему и, уезжая в Италию, приставил Кужину следить в Париже за действиями Высоцкого, которого считал виновным в настраивании против него учеников школы и замешанным в скандал с Комитетом Оккипинти. Польское коло Мерославский обвинял в интригах и клевете против него, в попытках лишить его связи с Польшей. В начале 1862 г. Коло решило устранить генерала от распоряжения денежными фондами, в результате разгорелась борьба, прозвучали взаимные обвинения в растрате. Эта борьба была лишена принципиальных оснований, так как мерославщина и «умеренная» демократия имели общую шляхетскую базу. Однако Мерославский пытался объяснить свой разрыв с парижским Коло принципиальными мотивами, представить его как борьбу «революционной демократии» против «либерально-шляхетского демократизма». Он считал свое направление школой «распорядительного диктаториального демократизма», выражающего принципы Польского демократического общества и желающего объединения со шляхтой лишь на условиях принятия таких принципов; направление же парижских демократов из Польского коло являлось, по его мнению, либерально-шляхетским, так как они отказывались от всяких принципов во имя обеспечения поддержки со стороны других партий, в первую очередь, влиятельной и богатой партии «можновладцев»²⁶⁵.

Против Мерославского выступило и Общество польской молодежи, прежде его поддерживавшее. Борьбу возглавил 3. Падлевский, избранный председателем Общества и отстранивший Я. Кужину – постоянного представителя Мерославского. Вместе с Ожеховским и Миловичем он вошел в Комиссию, созданную для проверки финансовой деятельности генерала. С финансовыми проблемами, а также с причинами тяжелого положения школы и происходивших там конфликтов разбирался в Генуе секретарь Общества 3. Варылкевич. Встал вопрос о замене Мерославского на посту директора школы Ю. Высоцким, и Падлевский в Генуе обсуждал эту кандидатуру с молодежью. Кандидатура Высоцкого возникла не случайно. Будучи, по словам В. Мицкевича, «полной противоположностью Мерославскому», обладая скромностью, безупречной честностью и прямотой, он пользовался уважением и симпатией в эмиграции. Современники, как, например, Г. Каменьский, сравнивая Высоцкого с Мерославским, ценили в нем не только «более основательные достоинства, проявленные на поле битвы», но и готовность «совершенно отказаться от собственного “я” и отречение от желания блистать собственной персоной». После скандалов, связанных с военной школой, популярность Высоцкого возросла и в среде молодежи. Генерал получил множество писем от учеников школы с просьбой принять управление над ней. Такая же просьба содержалась в направленном ему адресе с 60 подписями, а в марте 1862 г. в Турин были посланы Курчевский, Турцевич и Рогалиньский, чтобы от имени 65 учеников школы ходатайствовать перед итальянским правительством о назначении Высоцкого. Мерославский старался всеми средствами этому воспрепятствовать, пытался запретить ученикам сноситься с Обществом и иметь в школе секцию этого «трактира молокососов», проявляющих «безрассудные», «удивительнейшие», «весьма печальные претензии». Против Общества польской молодежи были направлены интриги Кужины, что привело к его исключению и вынудило его участвовать в ряде дуэлей. Стремясь изолировать от влияния Общества молодежь, приезжавшую из Польши для поступления в школу, Мерославский советовал ей ехать прямо в Геную, минуя Францию, Германию и «всякие излишние этапы, где […] она может погрязнуть в личных делах и бездействии с явным ущербом для общего дела». Те же цели изоляции молодых эмигрантов от Общества польской молодежи и его союзников – парижских демократов преследовало требование Мерославского, чтобы каждый ученик школы «безусловно подчинялся ее уставу», воздерживаясь во время пребывания в ней от принадлежности к какой-либо партии, существующей вне школы, и от переписки с таковой. Тех же молодых, кто нарушал его указания, генерал упрекал в «бесконтрольном и безответственном авантюризме», в готовности «поджечь Польшу ради минутной славы». «Страшнейшим бичом нынешней молодежи» он называл «геростратизм» и, намекая на влияние Польского коло и его идеологии, говорил о «союзе между крайней реакцией и крайней демагогией», о «реакционно-анархической конфедерации», о «реакционно-демагогической» «коалиции шляхетчины и геростратизма, связанных общей […] ненавистью к революционной дисциплине». «Геростратизм» означал для Мерославского неприемлемое для него стремление к социальной революции, и здесь коренилось принципиальное расхождение его с Обществом польской молодежи²⁶⁶.

Позиция Общества была представлена на страницах его печатного органа «Głos z Paryża i Genui» (журнал выходил отдельными выпусками, и один из них, датированный 3 мая 1862 г., носил название «Głos»). Молодые эмигранты называли себя возлюбленными детьми Польши, они выступали как сторонники освобождения ее путем восстания, заявляя: «Народ! Спасение твое в оружии!». Они клеймили предательство «старого дремлющего консерватизма» – польской реакции внутри страны и за границей. Они отвергали идею монархической Польши и ее старые социальные устои, требуя восстановления родины «на ее исторической республиканской основе, дающей перевес справедливости и всем положительным элементам» как гарантии ее свободы и счастья в будущем. Но на страницах журнала звучали и нотки классового солидаризма – лозунг «единства нации», выражение опасения перед «гайдамацкими ножами» и призыв предотвратить их появление, обещав крестьянам обеспечить справедливый раздел земли после победы восстания. В известном смысле здесь сказывалось влияние идей Мерославского, так же как и в постановке национального вопроса: «Głos z Paryża i Genui» требовал включения в возрожденную Польшу «забранных провинций». Некоторое сходство с программой генерала проявлялось и в определении момента выступления на борьбу. Журнал считал, что «перед лицом продолжающегося сверх всякого предусмотренного срока нынешнего положения, […] перед лицом такого состояния постоянного напряжения […] абсурдом является хладнокровнейший и осторожнейший расчет, а дальнейшее преклонение перед ним равно добровольному отречению от происходившего до сих пор движения – это сложение оружия еще до начала боя!». «Głos» призывал не ожидать пассивно назначенного часа, а активно приближать восстание, чтобы не утратить завоеваний общественного сознания, достигнутых в период манифестаций. В патриотическом настроении народных масс, утверждал автор одной из статен, «мы дошли до максимума напряжения. Продержаться в нем мы еще можем, можем бесконечно его усилить, но лишь при условии, что дадим ему новый и более сильный стимул. Оставшись далее в нынешнем положении, мы […] начнем движение вспять». «Фабиевское выжидание» объявлялось, таким образом, «приговором смерти […] на целое поколение»²⁶⁷.

Публицистические выступления польской эмигрантской молодежи свидетельствовали о ее горячем стремлении к действию. Но при этом имело место преклонение перед стихией восстания, противопоставленное «хладнокровнейшему и осторожнейшему расчету»: «[…] бывают в жизни нации минуты, – утверждал «Głos», – когда наивысшая политическая мудрость заключается в фанатичнейшем и бессознательном настроении масс». Путь к созданию такого настроения автор статьи в журнале видел не в продолжении пропагандистских усилий, а в «языке действия, для каждого доступного и искреннего», – в самом свершении акта восстания, тем более, что его «четкую организацию» в существующих условиях считал невозможной. «Głos» не понимал значения серьезной подготовки восстания, утверждая, что в данных обстоятельствах она невозможна. «Четкая организация является мечтой […], единственным организатором, которого признает страна, является штык», – заявлял журнал, уверяя, что народ готов к восстанию, и нужен лишь «сильный толчок». Как и Мерославский, он сожалел, что такой «толчок», данный февральскими манифестациями 1861 г., не был использован, и требовал выступления весной 1862 г.: «Весна должна застать нас повстанцами или же застанет нас еще сильнее […] прикованными к царскому трону […]. Быть весной или не быть вовсе». Такая постановка вопроса, хотя и не была реалистичной, била по противникам восстания, доказывавшим его невозможность. «Głos» разоблачал «реакционные слои», дрожащие «перед мыслью о вооруженном восстании», стремящиеся оттянуть выступление, исходя из личных или партийных интересов. «Они хотят не целой и независимой Польши, добытой оружием, – писал он, – а обрывка конституции для еще меньшего кусочка страны, выклянченного через посредство Венских конгрессов». Требуя использовать внутренние силы революции, журнал называл курс «кунктаторства» и «дипломатизирования» «чистой фикцией», «обманчивым миражом», а его проповедников клеймил как «миллинёров, отступников народного дела, биржевых спекулянтов и космополитических графов», напоминая, что они погубили восстание 1830–1831 гг. Он писал о «враждебных Польше группах или кастах»: «Паны наши, наши дипломаты это какое-то эгоистическое растение, выращенное под стеклом на нашей земле […]. Это нарыв на теле отчизны, богатый лишь ядом и гноем!». «Głos» вскрывал и имевшие место в это время происки реакции: разоблачая стремление консерваторов объединить эмиграцию под своим руководством, он осуждал их попытки удалить молодежь из Польши за границу и завербовать ее в кавказско-хивинскую экспедицию. Журнал указывал, что предстоит борьба как с внешним противником, так и со «страшнейшим внутренним врагом – консерватизмом и коалицией самых противоречивых интересов», для которых «равно страшна народная справедливость» и «одинаково выгодно московское ярмо». Указывая, что «измена таится в собственном стане», он призывал народ к бдительности и борьбе на два фронта, связывая тем самым национальные и социальные цели восстания²⁶⁸.

Члены Общества польской молодежи представляли новое поколение эмигрантов, недавно покинувших родину. Связи их с Польшей не прекращались до последних месяцев 1862 г.: Общество поддерживало контакт с молодежью в провинциях Королевства Польского, его представители ездили в Краков и Берлин. Хотя накануне Январского восстания 1863 г. численность Общества не превышала 200 человек, фактически оно охватывало своим влиянием более широкие слои молодежи. В результате молодая «левица» лучше знала состояние Польши, более трезво его оценивала, яснее видела направление и цели предстоявшей борьбы. «В Польше, а не за границей находится гордиев узел, от которого зависит наша жизнь или смерть», – писал «Głos» 3 мая 1862 г. Поэтому он выступал за полную самостоятельность страны во внутренней деятельности, против всякого вмешательства, а тем более руководства со стороны эмиграции: «Под страхом преступления против самого дорогого для нас дела эмиграция должна остерегаться всякой политической инициативы, […] всякого вмешательства во внутренние работы, всяких, хотя бы и благороднейших, попыток, предпринятых на свой страх и риск». По мнению журнала, эмигранты могли служить лишь кадрами восстания и готовить эти кадры. В связи с этим организованная Обществом польской молодежи Комиссия помощи опекала и поддерживала материально молодых людей, приехавших из Польши, видя в них будущих борцов за свободу родины. В то же время на страницах своего журнала руководители Общества подчеркивали, что эмиграция является «непоправимым несчастьем для всей страны», истощающим силы народа и лишающим его самых энергичных борцов, а потому «Głos» призывал молодежь покидать родину лишь в крайнем случае. Такой взгляд был новым для эмиграции, всегда претендовавшей на роль духовного руководителя и наставника страны, и особенно чуждым для Мерославского, уверенного в своем неоспоримом праве выступать в качестве военного руководителя и диктатора²⁶⁹.

«Głos z Paryża i Genui» публиковал мнения представителей разных течений внутри молодой эмиграции, и их анализ в целом свидетельствовал о более революционном характере позиции Общества польской молодежи. Недаром консервативные и «умеренные» круги в Польше и за границей видели в членах Общества «необузданных энтузиастов», а царская агентура доносила, что «старая эмиграция гораздо более спокойна и менее враждебна, чем эти молодые приезжие». Но в Обществе польской молодежи существовало и «левое» крыло, представленное, в частности, 3. Падлевским, 3. Варылкевичем, С. Бобровским, 3. Хмеленьским, М. Акелевичем, Я. Амборским. Последний, по сообщению агентов III Отделения, возглавил в Париже демократический фаланстер, где 9 представителей молодой эмиграции совместно жили и питались. Фаланстер имел тот же девиз, что и девиз Общества польской молодежи: «Кровь и железо – путь к свободе»; его филиалы существовали и в других центрах Франции. Видимо, революционно-демократическая направленность молодых эмигрантов возбудила подозрения французских властей, и в результате фаланстер был распущен как запрещенная организация с подрывными целями, а его члены оказались высланными из страны. Беспокойство французской полиции было оправданным. «Левое» крыло молодой польской эмиграции стремилось к сочетанию национального восстания с крестьянской революцией: «Идем к крестьянину, вернем ему его собственность и призовем к борьбе с агрессором», – говорил Падлевский. Он и его сторонники видели необходимость предоставления национальной автономии Литве и Украине, на этой почве, в частности, Бобровский и Хмеленьский вступили в конфликт с Мерославским. Борясь против национализма, «левые» выступали за революционный союз с русскими. Им пришлось противостоять влиянию Мерославского, отвергавшего идею союза. Отголоски этого влияния нашли отражение в первых выпусках печатного органа Общества. «Głos z Paryża i Genui» осуждал выступление органа Централизации с лозунгом совместной с русскими борьбы против царизма: «Мы не должны ни просить кого-либо о помощи, ни также помогать кому-либо; мы предпочитаем сами извлечь пользу из московской анархии […], а если бы уж нам необходимо пришлось начинать, то ни в коем случае в согласии, ни тем более по совету или поощрению москалей». Но постепенно в среде молодежи стали звучать другие голоса. В воззвании, направленном польской молодежью студентам скандинавских университетов летом 1862 г., говорилось: «Врагом нашим […] является не бедный угнетенный русский народ, а царь и его палачи». Еще до публикации серии статей М. Акелевича на тему русско-польского революционного союза те же мысли были высказаны на встрече русских и польских эмигрантов в Гейдельберге 3 января 1862 г. Оратор, член кружка польской молодежи, поддерживавшего связь с парижским Обществом, подчеркнул необходимость совместной борьбы поляков и русских против царизма и призвал к сближению с русскими революционными демократами. Он указал на заслуги Герцена, пробудившего в «великом русском народе» «благородные желания свободы», и отметил осознание частью польской эмиграции общности целей поляков и русских. «Мы умеем отличать русский народ от русского правительства и его приверженцев», – заявил оратор. Выразив доверие к русским революционерам как к «братьям и союзникам», он высказал пожелание, «чтобы как можно скорее свободная Польша могла протянуть дружескую руку свободной России»²⁷⁰.

Радикальные элементы Общества польской молодежи распространяли эти идеи печатно и устно и стремились их реализовать. Общество вступило в непосредственные переговоры с А. И. Герценом, Н. П. Огаревым, М.А. Бакуниным. Летом 1862 г. Я. Амборский активно переписывался с ними и встречался в Париже и Лондоне. Молодые поляки стремились также и к союзу с европейским революционным движением: по агентурным данным, в мае 1862 г. в Бельгии при деятельном участии М. Акелевича якобы была создана революционная организация – Общество возрождения народов. «Левое» руководство Общества польской молодежи совместно с Польским коло продолжило борьбу против Мерославского, оно поддержало кандидатуру генерала Ю. Высоцкого на пост директора военной школы в Италии. Мерославский старался отразить атаки, организовав в свою поддержку адрес от лица 30 верных ему учеников. Авторы адреса, направленного Высоцкому в январе 1862 г., упрекали его в «невыполнении обязательства», в потакании «произволу злонамеренных и обладающих реакционными убеждениями людей», которые «сеют зло для всего дела», а по отношению к Мерославскому «клевещут самым отвратительным образом», потому что он твердо стоит на том, чего от него «требуют благо дела, собственное убеждение и обязательство». Адрес явился попыткой примирения Мерославского с Высоцким, но так как она не удалась, в марте 1862 г. Мерославский инспирировал выступление ряда учеников и преподавателей военной школы с протестом против вмешательства Общества польской молодежи в школьные дела. Лица, подписавшие протест, заявляли, что считают Мерославского «единственным вождем», признают его «главенство во всех отношениях» над школой в Генуе, в том числе право решать вопросы исключения учеников, и готовы «охотно и добровольно подчиниться правилам школы». Мерославский также пытался создать в Париже из своих сторонников комиссию содействия школе. В циркуляре, призывавшем в Геную новых учеников, генерал подчеркивал, что через него школа связана «с всеобщим национальным заговором, который не признает и не терпит никакого другого за границей». Циркуляр Мерославскому пришлось публиковать уже с припиской о своем отречении от директорства, но он решил действовать через своего друга князя М. Любомирского. Этот старый эмигрант пользовался популярностью в Италии, и итальянские власти, опасавшиеся выступления России и Пруссии с требованием закрыть школу, передали управление ею Любомирскому, обещав финансовую поддержку. Реорганизацией школы и переводом ее в Кунео должен был заняться возглавленный Любомирским Комитет польской эмиграции в Турине. Мерославский заявил о поддержке Комитета, но подчеркнул при этом, что «не отрекается полностью от родительских обязанностей и будет помогать Комитету советами»²⁷¹.

Происки Мерославского возмутили эмиграцию, настаивавшую на назначении директором школы Высоцкого, которого поддерживал и принц Наполеон. В марте 1862 г. Высоцкий после долгих колебаний принял руководство, создав в Париже в целях опеки над школой комитет для сбора средств и контроля за их расходованием. Контролировать расходы должен был также Комитет Любомирского, что создавало сложную ситуацию. Мерославский продолжал отчаянные попытки изменить положение: ругая Высоцкого и поддерживавших его «интриганов и подлецов», он утверждал, что руководство Любомирского могло бы обеспечить школе сохранение и процветание, защитить ее в случае дипломатической интервенции России и Пруссии, для которых фигура Высоцкого является неприемлемой. Однако большинство молодежи приняло Высоцкого с энтузиазмом. В школу возвращались прежние ученики и прибывали новые, к середине июня 1862 г. их насчитывалось 109. Но желающих учиться было много больше: так, согласно агентурному донесению из Парижа 9 апреля 1862 г., там находились около 300 молодых эмигрантов, которые ежедневно партиями в несколько человек отправлялись в Геную. Однако в школе нехватало мест, и потому пресса Общества польской молодежи и Польского коло убеждала молодежь по возможности оставаться в Польше и «служить национальному делу на родной почве»²⁷².

Перевод школы в Кунео был торжественно, с цветами и музыкой, отмечен итальянцами 1 мая 1862 г. Школа получила помещения и плац для занятий, учебное оружие подарил Гарибальди, а итальянское правительство выдавало на нужды школы ежемесячно 3 тыс. франков. Был укомплектован новый преподавательский состав, в том числе в Кунео прибыли 3. Падлевский, В. Коссовский, А. Фиялковский, А. Валигурский. Расходами ведал административно-хозяйственный совет школы, другие дела разбирал школьный совет из преподавателей и учеников под председательством майора А. Фиялковского, которому помогал фельдфебель из учеников В. Яблоновский. Фиялковский являлся также заместителем Высоцкого, вынужденного жить на заработок в Париже и не имевшего возможности постоянно находиться в Кунео. Генерал издал новый устав, ограничивший компетенцию опекунского Комитета Любомирского. Согласно уставу, коллектив решал вопросы приема новых учеников, в случае отсутствия единого мнения решение принимал «суд чести» из преподавателей и представителей различных воинских подразделений. Он же вместе со школьным советом решал вопрос об исключении за нарушение дисциплины, плохую учебу, аморальное поведение. Ученики школы делились на отряды по роду оружия, руководить ими преподавателям помогали унтер-офицеры из учеников. Учебной частью заведовал «директор науки» А. Валигурский: ежедневные учебные теоретические занятия сопровождались занятиями практическими, в том числе службой у артиллерийских орудий. Экзамены проводились ежемесячно и ежеквартально, и в соответствии с успеваемостью ученикам выдавались свидетельства о ранге. Для получения свидетельства нужно было проучиться три месяца, а чин офицера присваивался за полугодичную учебу²⁷³.

На первых порах дела в Кунео шли неплохо. Школа не утратила своего политического характера и выступала как представительница польского народа и польской эмиграции в Италии. Большая заслуга в этом принадлежала Годлевскому, который чаще всего представлял школу во время торжественных случаев: так было, например, на банкете в связи с годовщиной итальянской конституции, где он от имени школы благодарил итальянский народ за гостеприимство. Ученики школы активизировали также сношения с итальянским революционным движением, и в июле 1862 г. М. Лянгевич встречался на Капри с Гарибальди по поручению Высоцкого. Школа установила постоянный контакт с родиной, в частности, с варшавской «красной» организацией, поддерживала связи с польской молодежью в российских университетах, в том числе с тайным студенческим обществом поляков в Московском университете. Сам факт существования школы, как отмечал «Głos», имел «огромное моральное влияние на всю страну»: «Школа, – писал журнал, – представляет собой неизмеримую помощь для всех дел партии движения, и дальнейшее ее поддержание […] является одной из самых больших услуг, какие в нынешние минуты перед восстанием может оказать делу революции молодая эмиграция. […] Существование школы и ее военная организация […] имеет также неизмеримое значение как воплощение нашего стремления к вооруженному действию». Однако существование школы оказалось недолгим. В школьной среде продолжались политические споры, часть учеников была несогласна со строгим уставом, оставшиеся же в школе сторонники Мерославского во главе с Б. Колышко подогревали недовольство. Происходили ссоры и дуэли, так что комендант был вынужден прибегать к арестам, а часть учеников, выразив недовольство, ушла из школы. В такой ситуации итальянское правительство, испытывавшее сильное давление со стороны России и Пруссии, решило в интересах дипломатии пожертвовать школой: ее закрытие должно было стать платой за признание этими державами объединенной Италии. Об этом итальянский премьер-министр Ратацци сообщил вызванному в Турин Высоцкому, и 24 июня 1862 г. школа была закрыта, но итальянское правительство заключило с польской молодежью тайное соглашение о помощи в переводе школы в другую страну и выплате ей крупной суммы денег. Посоветовавшись с учениками, Высоцкий выбрал Англию как новое место для школы, и вскоре Падлевский и Сузин были направлены в Лондон. Узнавший обо всем этом Мерославский выступил с «Нотой по поводу роспуска польской военной школы в Италии», где, подчеркнув свои заслуги в ее создании, доказывал, что школа является его «сугубо личным делом», что по отношению к ней он «приобрел справедливейшие права и неоспоримое отцовство», и его добровольное устранение от руководства было вынужденным и временным. Он обвинял Высоцкого, который, подвигнутый «неразумной завистью польской реакционной партии относительно патриотических успехов Мерославского», завладел его детищем – школой, «не чувствуя никаких обязанностей по отношению к ней», сорвав тем самым планы утверждения ее правового статуса. Соглашение Высоцкого с Ратацци он называл «спекуляцией», продажей не только школы, но и самого права поляков на убежище в Италии. «Политическое гостеприимство не покупается и не продается, – утверждал Мерославский. – Генерал Высоцкий не имел и не мог иметь полномочия торговать […] правом убежища своих соотечественников». От своего имени и от имени Любомирского он заявил решительный протест. Но молодые патриоты встали на сторону Высоцкого: от их имени Общество польской молодежи обратилось к нему с благодарственным письмом. Большинство польских эмигрантов также осудили «Ноту» генерала, так как ее опубликование вынудило скомпрометированное итальянское правительство аннулировать соглашение с поляками. В связи с этим «Przegląd rzeczy polskich» назвал «Ноту» «пренебрежением личной честью и национальным достоинством», а В. Мицкевич заклеймил ее как «предательство», как «самый грязный из поступков» Мерославского, нанесший школе непоправимый удар. Тем не менее, удалось договориться о возможности для молодых эмигрантов остаться в Кунео в качестве учебного коллектива, им было назначено пособие. Финансовая поддержка предоставлялась и тем, кто покидал

Италию, однако большинство учеников школы остались, ожидая намечавшегося перевода в Англию. Когда эти планы рухнули, возникла надежда на участие польской молодежи в походе Гарибальди на Рим, о чем вел переговоры 3. Годлевский. Часть учеников выехала в Париж, рассчитывая, что будет организована экспедиция в Литву, часть отправилась в Турцию и Молдавию, надеясь оттуда проникнуть в Польшу, чтобы участвовать в назревавшем восстании. Как сообщалось в агентурном донесении, уже в первой половине сентября 1862 г. в Варшаве тайно проживали около 30 бывших учеников военной школы²⁷⁴.

Польская военная школа в Италии просуществовала всего 9 месяцев, но за столь короткий срок она обучила военному делу 300–400 человек, выпустила 150 инструкторов. Все ученики школы вскоре приняли участие в восстании 1863–1864 гг. в Королевстве Польском, а многие (в частности, Ю. Петровский, Г. Василевский, В. Яблоновский, Ю. Оксиньский, Р. Рогиньский) еще накануне восстания активно помогали в Польше его подготовке. Б. Колышко, Ф. Выслоух, Р. Сковроньский, В. Мрочковский, 3. Хмеленьский, Ю. Оксиньский, П. Сузин, Т. Юрковский, Ф. Грылиньский, Соледзкий, А. В. Моссаковский во время восстания командовали военными отрядами, другие же бывшие ученики служили солдатами и в случае поражения отряда переходили в иные действующие формирования, как, например, Т. Нешокоч, К. Шубартовский, В. Вага, В. Богуславский и др. Многие выпускники школы работали на различных постах в повстанческой организации: так, комиссарами повстанческого Национального правительства были Г. Василевский, Ю. Петровский, В. Бехоньский, С. Шаховский, К. Сикорский и др. О самоотверженности этих молодых людей свидетельствовало прежде всего то, что лишь несколько десятков из них осталось в живых. Погибли в боях П. Сузин, Г. Василевский, 3. Квятковский, С. Семеньский, К. Ставярский, К. Шубартовский, Я. Витковский, А. Вольман, Ю. Бялобжеский, А. Микулич, К. Харковский, М. Рачиньский, К. Никольский, Соледзкий, Л. Лютыньский и многие другие. Попавшие в плен были расстреляны, как Т. Нешокоч, или повешены, как Б. Колышко и Ю. Петровский; многие из молодых повстанцев были отправлены на каторгу в сибирские рудники. Пример самоотверженной борьбы молодых патриотов – воспитанников польской военной школы в Италии имел огромное моральное значение. Не менее важны были и те революционные идеи, которые они несли на родину и стремились осуществить в восстании; в частности, большую роль играл факт их особого внимания к решению социального вопроса и активной агитации среди крестьянства. Они представляли наиболее радикальное крыло повстанческой партии «красных», противостояли всем проискам реакции и способствовали созданию в сентябре 1863 г. революционного повстанческого правительства²⁷⁵.