Текст книги "Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века"

Сосуществование в Главном комитете польской эмиграции «умеренного» и радикального крыла обусловили непоследовательность его программы и политики, внутренняя борьба его ослабляла. Все это сказалось на его отношениях с конспиративным движением в Польше. В августе 1862 г. выехавший в Королевство Польское Стефан Бобровский установил связь с варшавским Центральным Национальным комитетом, но под влиянием «умеренных» Высоцкого и Эльжановского, опасавшихся революционного влияния повстанческого руководства, Главный комитет польской эмиграции не решился признать ЦНК властью будущего восстания и встать к нему на службу, несмотря на стремление к этому ряда членов Комитета. В свою очередь, и ЦНК не признал Главный комитет официальным представительством эмиграции. Несомненно, это лишило Главный комитет возможности активного участия в подготовке восстания и не могло не нанести удар по его авторитету. Тем не менее, он оставался «единственным представительным органом Польши за границей, уполномоченным сноситься с друзьями и союзниками страны для представления вовне польских нужд и стремлений», в конце 1862 г. за ним шли 2000 эмигрантов во Франции, Англии, Италии, Турции. Поэтому группа радикально настроенных эмигрантов, связанных корнями с Польским демократическим обществом и продолжавших придерживаться его «левой» ориентации, 23 ноября приняла решение о признании ЦНК единственной законной властью и постаралась добиться, чтобы Главный комитет признал власть ЦНК и встал к нему на службу. Это требование радикалы предъявили на торжественном собрании 29 ноября 1862 г. в Лондоне, в результате развернулась горячая дискуссия, и страсти разгорелись настолько, что дело дошло до драки. С подачи радикалов были приняты резолюция и адрес к английскому народу, где утверждалось, что «единственной национальной партией Польши может быть партия действия, единственным вождем восстающего народа – такой человек, как Гарибальди, единственной законной властью – комитеты, организующие движение, а единственным представителем Польши вовне – ее эмиграция и избранный ею Комитет польской эмиграции». Заявляя, что часть эмиграции, «следуя примеру родины и признавая необходимость сплочения и объединения своих действий, считает избранный ею Комитет польской эмиграции в Париже своим единственным представительством, уполномоченным для сношений с комитетами в стране и […] с друзьями Польши за границей», собравшиеся постановили «поддерживать его всеми силами» «против всяких претензий, создания партиек, кружков» и сопротивляться «всем разделениям и обособленным действиям, рассматривая их как вредные для национального дела».

Позже в поддержку Главного комитета были созданы Делегация польской эмиграции в Англии и Центральный польский комитет в США, воспринимавшиеся как его филиалы. Но эти внешние успехи не могли компенсировать внутреннюю слабость Главного комитета польской эмиграции, обусловленную его противоречивой позицией. Борьба внутри него продолжалась, и верх одерживали «умеренные». Хотя на новых выборах в январе 1863 г. реакционеры не смогли пробиться в Комитет, но в связи с уменьшением его численности до 7 человек в его состав не вошли активные сторонники восстания и демократии А. Жабицкий и С. Бобровский, что усилило влияние «умеренных» и обострило внутреннюю борьбу. Это определило дальнейшую судьбу Главного комитета польской эмиграции. Уже во время восстания под давлением реакции он, а за ним и Делегация польской эмиграции в Англии, были вынуждены объявить о своем роспуске, и представлять эмиграцию стал «белый» комитет во главе с Браницким. Как писал «Głos wolny», этим шагом Главный комитет дал «новое доказательство слабости паллиативных действий»²³⁶.

Нерешительность и непоследовательность действий Главного комитета в отношении революционной повстанческой организации в Польше вызывали недовольство и возмущение радикального крыла демократов. Это нашло отражение в выступлении Л. Булевского, критиковавшего социальную «умеренность» Комитета, национализм, недоверие к русским революционерам. В январе 1863 г. он вновь призвал к немедленному признанию Центрального Национального комитета и к подчинению ему эмиграции, к активному участию ее в подготовке и проведении восстания, к провозглашению аграрного манифеста и к заключению русско-польского революционного союза – действий, необходимых для успеха борьбы. В знак протеста Булевский отказался признать существующее объединение эмиграции и провозгласил, что Польское демократическое общество и его печатный орган «продолжают жить». 20 января 1863 г. в русской вольной типографии Герцена был напечатан последний номер газеты «Demokrata Polski», где содержалось сообщение о признании ЦНК «левицей» и была сформулирована программа близящегося восстания. В статье «Восстание и наделение землей – вопрос, жизненно важный в настоящее время» Булевский напоминал о необходимости для успеха восстания «всеобщего содействия крестьянского люда»: «Если восстание должно вспыхнуть, то нельзя обойтись без участия крестьянства […]. Если крестьянство двинется, победа будет несомненной. Если оно останется вне движения, гибель неминуема. Элементом, осуществляющим все святые дела, элементом, освобождающим отчизну, является самоотверженность крестьянства». Но, указывал он, «одними обещаниями крестьянства не завоевать», и при «нынешним охлаждении отношений было бы горькой иллюзией рассчитывать на участие крестьянства» в восстании. «Если бы завтра было водружено знамя восстания, – заявлял Булевский, – польский люд не присоединился бы к нему […]. Освобождение какой родины должно завоевывать с оружием в руках польское крестьянство? Оно никакой родины не потеряло, оно никогда не имело родины». Он подчеркивал, что «восстание ударит, как гром», а «наделение крестьян землей в собственность не является делом одной минуты», и если взрыв произойдет раньше этого акта, он вновь «повлечет за собой […] использование щедрой ссуды крестьянской силы и крови взамен за позднейшую выплату тех прав, которые с давних пор ему причитаются. Правда всемерно взывает об обратном порядке […]. Дело наделения землей в собственность должно предшествовать минуте взрыва». «Если сигнал к восстанию прозвучит без предварительного наделения крестьян землей, – предупреждал Булевский, – то крестьянство услышит этот сигнал так, как если бы вообще его не слыхало», тогда наступит «разочарование, поражение и тяжкая ответственность перед родиной»²³⁷.

Возможно, что положения статьи Булевского нашли отражение в повстанческом аграрном декрете 22 января 1863 г. В виде мемориала статья еще 5 января 1863 г. была направлена Центральному Национальному комитету, чтобы «предостеречь его от указанных несчастий». Такие предостережения лондонские демократы, стоявшие на старых «прокрестьянских» позициях Польского демократического общества и обвинявшие его «правое» крыло в отступлении с этих позиций, в «запродании себя шляхте», делали и раньше. Так, А. Жабицкий летом 1862 г., настаивая на необходимости добиться доверия и поддержки крестьянства, предлагал использовать и те возможности, которые открывались в связи с частичными уступками российского правительства, чтобы «мало помалу завоевать крестьян для польского дела»; «пока эта цель не будет достигнута, – подчеркивал он, – освобождение не будет успешным». Обращаясь к повстанческому руководству, признавая его авторитет, демократическая «левица» сама вставала на службу готовящемуся восстанию, стремилась помочь ему практической работой. Одним из направлений их усилий были попытки обеспечить поддержку революционеров Запада, так как мечтой польских радикалов являлся всеобщий и одновременный взрыв революции в Европе. В адресе демократической эмиграции к английскому народу, принятому на собрании 29 ноября 1862 г. под председательством А. Жабицкого, говорилось о готовности Польши к борьбе собственными силами и необходимости, прежде всего, моральной поддержки народов Европы, но подчеркивалось также, что «польское дело тесно связано с делом Италии, Венгрии и немецкого единства». Согласно агентурному донесению из Парижа 22 декабря 1862 г., Булевский в одном из писем настаивал на необходимости «войти в сношения с недовольными французских партий и работать над достижением общего восстания». Работая в этом направлении, он поддерживал тесные связи с Ледрю-Ролленом и Мадзини и сыграл важную роль в установлении контакта между ними и Центральным Национальным комитетом, став посредником в переговорах в январе 1862 г. Еще раньше, летом 1861 г. он помог эмиссарам ЦНК Олендзкому и Домбровскому связаться с Мадзини. Впоследствии эту связь поддерживали Цверцякевич и Годлевский, о чем сам Мадзини писал 27 ноября 1862 г. из Лондона в Турин Пульскому: «Я нахожусь в контакте с людьми, которые руководят движением». Но основные усилия «левицы» были направлены на то, чтобы объединить вокруг ЦНК силы всей демократической эмиграции. В этом ее поддерживали русские революционные демократы. 18 октября 1862 г. М. А. Бакунин убеждал Ю. Цверцякевича в «необходимости для Центрального комитета обратиться с манифестом к эмиграции с требованием, чтобы она подчинилась национальному правительству». Это, считал он, «более, чем когда-либо, необходимо», так как «соберет в одно сильное тело самую лучшую часть эмиграции польской, которая возвысит и усилит действия Центрального комитета». Позже в письме М. Соколовскому Бакунин писал: «Ввиду подготавливающихся событий, которые должны решить судьбу Вашего отечества, все ваши внутренние разногласия должны прекратиться и […] все, что только есть благородного, преданного и истинно патриотического, должно сплотиться вокруг знамени Польского Центрального Комитета, единственно способного спасти Польшу»²³⁸.

Русские революционные демократы готовы были встать под это знамя вместе с польскими союзниками. В конце ноября 1862 г. в Лондоне было создано Революционное общество. Его секретарем стал Бакунин, а редактором бюллетеня Общества – Булевский. Под председательством Бакунина с 20 по 23 ноября на лондонской квартире Зенковича проходили заседания Революционного общества, была утверждена программа его действий. Общество обратилось к «братьям по эмиграции» с воззванием, в котором говорилось: «Усмотрев, что во Франции развитие революционных идей затруднительно, видя сильный союз Наполеона с царем России на могиле Польши, мы решились образовать в Лондоне чисто революционное общество, которое, будучи независимо от происков французской полиции, могло бы управлять парижской эмиграцией и действовать заодно во время революции. Признавая варшавский Центральный Комитет, возникший 1 сентября, за единую власть в Польше и всякую другую власть за противную нашим уложениям, секретные агенты наши должны войти в сношения с французскими партиями недовольных и подготовлять восстание сообща с итальянскими и другими друзьями […]. Деньги, как для вооружения, так и для развития пропаганды, должны пересылаться в Англию». Поскольку наряду с именами Булевского и Зенковича воззвание упоминало также о «членах варшавского ЦК», есть основания считать, что Центральный Национальный комитет одобрил создание под своим руководством эмигрантской организации, направлявшей усилия на поддержку его планов²³⁹.

Успех этих планов во многом зависел от союзника, каким могло стать русское революционное движение. И как раз в этом Революционное общество, созданное «левыми» демократами вместе с русскими эмигрантами, было способно оказать помощь Центральному Национальному комитету. Именно «левое», радикальное крыло Польского демократического общества неизменно выступало за русско-польский революционный союз, хотя Централизация ПДО и расходилась с «Колоколом» по ряду вопросов. Это обнаружилось уже в период манифестаций, когда более широкие слои польской демократической эмиграции осознали значение русско-польского революционного сотрудничества. В письме группы поляков из Алжира подчеркивалось, что «освобожденная Россия и независимая Польша это не только истинный союз между народами, но также и единственная гарантия свободы в Европе». А на торжественном собрании 29 ноября 1861 г. демократы дали отпор попытке осудить стремление к сотрудничеству с русскими революционерами, предпринятую Г. Невенгловским, который утверждал, что от русских нечего ждать, кроме рабства, так как они иначе понимают свободу, исповедуют «коммунизм, восточные понятия», в отличие от поляков, разделяющих западные идеи, в частности, идею частной собственности как «признак цивилизации и высочайшее уважение свободы человека». Отвечая Невенгловскому и всем противникам русско-польского революционного союза, Я. Чиньский заявил: «В России, которая до сих пор состояла из царя и рабов, в России проявляются благородные чувства, высокие стремления. С берегов Вислы искра свободы перелетела на берега Невы […] Мы считаем величайшей заслугой национальных усилий то чудесное движение, которое московских рабов, наших заклятых врагов, превратит в свободных людей, наших союзников, наших братьев». Чиньский говорил о «надежде будущей России» – молодежи русских университетов, которая «начинает мыслить и чувствовать», о русских революционных эмигрантах – «добровольных изгнанниках», не желавших быть свидетелями жестокостей самодержавия, о «смелых, светлых и благородных» усилиях Герцена, затронувшего «своим сердцем и пером» «множество благородных чувств» в России, и приходил к выводу: «Система русского абсолютизма – это наш враг! Свободные русские – это наши сотрудники, наши братья, наши союзники!». Он призывал к верности традициям революционного сотрудничества и старому девизу «За вашу и нашу свободу!»: «Примем братскую руку, которую подают нам свободные русские! Удержим их симпатии! Научимся отличать свободу от деспотизма! Воздадим ненавистью за ненависть, но любовью за любовь!». Призыв Чиньского был встречен аплодисментами, и эта реакция подтверждала, что такое, с точки зрения царского агента, «вредное явление», как стремление к польско-русскому революционному сотрудничеству, стало «проникать в массы эмигрантов». Демократы же не уставали пропагандировать идею революционного союза. 8 июня 1862 г. в воззвании к шведам они подчеркнули, что в русском народе «любовь к свободе растет с каждым днем, и множится число ее апостолов. Прогрессивные идеи и благородные чувства находят отклик на берегах Невы, и никакая земная сила не сможет помешать их победе». А незадолго перед восстанием, когда переговоры Центрального Национального комитета с русскими революционерами завершились подписанием договора о русско-польском революционном сотрудничестве, А. Жабицкий, говоря о заключении союза, утверждал: «Самого серьезного союзника мы нашли в лагере нашего общего врага. Связанные с русским народом узами общего происхождения и говоря на близком ему языке, мы сумели передать ему наши чувства и убеждения […]. Союз Польши с революционной Россией […] не угрожает никому расовой войной». Он «заключен с единственной целью разбить общие оковы и предусматривает после завоевания независимости полную свободу развития каждого из этих двух народов»²⁴⁰.

Пропаганде идеи союза способствовала деятельность печати демократической эмиграции: газета «Demokrata Polski» публиковала материалы о России и русском революционном движении, перепечатывала статьи из «Колокола». Признавая «неоценимые заслуги» Герцена перед «делом русской свободы» и «всего человечества», она с удовлетворением отмечала последствия его «первых призывов» – распространение «по всей России среди военных, светских и духовных лиц» сочинений, призывавших страну «освободиться от позорного угнетения». Воплощение лучших черт русского народа газета видела в молодежи и к ней обращала призыв к совместной борьбе:

 
«Великая радость, какой не бывало,
Поляков сердца веселит!
Свобода в московских стенах засияла,
Убийца на троне дрожит.
Очнулись младые питомцы полночи,
Высокое чувство в душе их живет,
Орудьем насилья никто быть не хочет,
Разврат и убийство клянет.
То пламя, что гневно пылает в их жилах,
Лишь Польши страданья могли запалить,
Снега, ледники растопить они в силах
И братский народ воскресить.
Вперед же, о русские, смело вздымайте
Знамена свободы над вольной Невой!
Господство царей растопчите, сломайте,
Оставьте корону любви лишь одной!
Зачем о границах нам спорить? Коль скоро
Две вольных великих страны захотят,
Избавят весь мир от цепей и позора,
Победу свободы навек утвердят.
Хвала вам, России сыны молодые!
Слагаются гимны, чтоб вас прославлять,
И девушки вяжут венки полевые,
Чтоб ими героев Невы увенчать.
Потомки, достойные Пестеля! Дайте
Сигнал! Пусть пробьет час последний Кремля!
Вы кузницу замыслов адских сравняйте
С землей, и ее пусть поглотит земля!
Славяне избавят от мрака могилы
И жизнь, и сияющий свет,
Чтоб в мире всеобщее братство царило —
Свободы прекрасный завет.
Хвала вам, России сыны молодые!
Слагаются гимны, чтоб вас прославлять,
И девушки вяжут венки полевые,
Чтоб ими героев Невы увенчать»²⁴¹.
 

Примечательно, что автор стихотворения призывал русских и польских революционеров не «спорить о границах», имея в виду вопрос о «забранных землях». Но, как показывали выступления польских эмигрантов, эта проблема продолжала волновать польский демократический лагерь, и он связывал ее решение с вопросом о союзе с русскими революционерами. Развивая идею русско-польского революцонного сотрудничества, газета «Demokrata Polski» в марте – апреле 1862 г. напечатала отклики на брошюру М. А. Бакунина «К русским, польским и всем славянским друзьям». В ней, как и в брошюре «Народное дело», вышедшей также в 1862 г., Бакунин писал о праве Литвы, Белоруссии и Украины на автономию в рамках будущей славянской федерации, и эта тема громко прозвучала в опубликованных прессой демократической эмиграции польских откликах. Автор одного из них, отвечая на вопрос Бакунина, поставленный им в брошюре, подадут ли поляки русским братскую руку в совместной борьбе, писал: «Если Кремль напомнит Бельведер, если из освобожденного Кремля к полякам донесется призыв “За вашу и нашу свободу!”, то поляки, верно, не пойдут ни возвращать свергнутого царя в Москве, ни поддерживать господство Габсбургов в Праге». Автор требовал от русских конкретных «дел» и доказательств своего благородства. Одним из таких доказательств должно было стать безоговорочное признание «всей бывшей Польши» в границах 1772 г. Газета «Demokrata Polski» отвергала как мысль о проведении референдума в «забранных провинциях», так и идею славянской федерации, и упрекала Бакунина в непонимании польского вопроса и незнании польской истории. Для доказательства прав Польши на «забранные земли» Ян из Праги в корреспонденции, опубликованной 5 апреля 1862 г., ссылался на авторитет «русских мучеников» – декабристов, которые не отбирали у поляков «ни одной провинции, ни одного села, ни одной полоски земли», и советовал Герцену и Бакунину помнить об этом. Выражая уверенность, что «освобожденная Россия и освобожденная Польша не будут бороться друг против друга», автор корреспонденции в то же время разъяснял, почему русские должны быть более уступчивыми в территориальном вопросе: «Русским, – считал он, – потребуется полвека, чтобы превратить рабов в людей, степи и пустыни в урожайные поля и сады. Возможно, на нас падет обязанность защиты освобожденных, задержания немецких орд. Пусть они это хорошо запомнят и пусть несвоевременными, ненужными спорами не отвлекают умов от главной цели – уничтожения тирании»²⁴².

Подобные мысли высказывали и некоторые известные демократы. Так, Л. Оборский, в прошлом один из руководителей Революционной громады «Лондон», в речи на собрании 29 ноября 1862 г., отступив с революционно-демократических позиций, ограничился обычным осуждением происков реакции, призывом к всеобщему единению в борьбе, постановкой перед эмиграцией задачи просвещения общественного мнения на Западе и завоевания для Польши моральной поддержки. Он выдвигал в качестве программы требования «личной свободы, свободы вероисповедания, уравнения всех классов и наделения крестьян гражданскими правами», то есть обычные демократические требования, которые стояли в программе даже консервативных группировок. Утверждая, что в стране созрело понимание крестьянской проблемы, якобы обусловившее возможность единства всех классов в национальной борьбе, Оборский призывал шляхту по-братски относиться к крестьянам, просвещать их, вовлекать в национальные ряды. Те же мысли содержала и предложенная им на собрании резолюция, провозгласившая «наделение крестьян землей в собственность и уравнение прав вероисповедания необходимыми условиями объединения всех жителей земли польской в единое целое и создания великой национальной армии». Эти призывы, нацеленные на единение классов, весьма далекие от прежних революционных теорий Громады, свидетельствовали о том, что социальные моменты отошли здесь далеко на задний план, а главный акцент был сделан на вопросе национальной борьбы и лишь в связи с этим на вопросе демократизации внутренней жизни Польши. При этом национальный вопрос был поставлен Оборским в духе непримиримости и национальных претензий. Призывая бороться за «единую великую Польшу от моря до моря», он утверждал, что страна «заявила энергичный протест против панславистских грез и фантазий». В идее «разрекламированной славянской федерации» он видел «вечную мечту Москвы» – «панславизм, который лишь время от времени, согласно необходимости и расчетам, одевается в новые одежды и называет себя новым именем». С этих позиций Оборский клеймил сторонников предоставления малым народам права на самоопределение и тех, кто, «кокетничая с поклонниками славянской федерации, поет под их дудку» и, «отказывая литвинам, белорусам, волынянам и украинцам в праве называться поляками и считая их особым народом, дает, таким образом, санкцию на раздел Польши». Этот был намек на русских революционеров, союз с которыми Оборский обусловливал их готовностью к восстановлению исторических границ Речи Посполитой. «Нация, так долго обманываемая, больше не даст себя морочить», – заявлял он и выдвигал ультиматум: «Польша хочет идти и пойдет вместе рука об руку с Москвой, но […] только с Москвой, ограниченной своими собственными историческими пределами, а не с какой-то либеральной и раздувшейся от грабежа Россией, с Москвой революционной, искренне, без хитрости стремящейся к той же, что и она, цели свержения общего врага, то есть петербургского правительства»²⁴³.

Поднятая Оборским тема нашла выражение и в адресе к английской общественности, оглашенном А. Жабицким в Лондоне 29 ноября 1862 г., но получила там иное звучание. Жабицкий, сотрудничавший с «Колоколом», напоминал о декабристах и лозунгах русско-польского революционного союза в восстании 1830–1831 гг., указывал на братскую близость русских и поляков, на осознание русскими важности союза двух народов для общего освобождения. В адресе говорилось о вкладе А. И. Герцена и «Колокола» в дело утверждения идеи союза, о том, что союз этот «не имеет ничего общего с утопией славянской федерации» и нацелен лишь на достижение свободы обоих народов. Вместе с тем Жабицкий подчеркивал, что «требование целостности Польши в предраздельных границах превратилось в фанатизм и является первым пунктом национального кредо поляков», которые будут бороться «за восстановление Польши от Карпат до Днепра, от Балтики до Черного моря». Он истолковывал позицию русских революционеров как согласие признать «старые дораздельные границы» Речи Посполитой и призывал к сотрудничеству с ними²⁴⁴.

Лозунг русско-польского революционного союза поддерживали и другие представители демократической эмиграции, как, например, Э. Желиговский, защищавший его от нападок консерваторов. К сотрудничеству с русскими революционными демократами призывал в мае 1862 г. Я. Чиньский, а М. Акелевич был, по свидетельству царского агента Ю. Балашевича-Потоцкого, автором цикла статей «О необходимости союза между Польшей и революционной Россией», опубликованных в газете «Demokrata Polski» в мае – июне 1862 г. В них подчеркивалось как значение русско-польского революционного союза для будущего успешного развития России и Польши, так и влияние его на развитие Европы. Указывая на роль Герцена и других представителей русской революционной эмиграции в деле пробуждения общественного сознания в России, Акелевич писал: «Мы верим, что та польская рука, которую мы сегодня протягиваем вам, почувствует пожатие братской русской руки, как почувствовала его во времена Бестужевых и Пестелей»²⁴⁵.