Текст книги "Как убить рок-звезду"

Я не согласна с тем, что сказал Пол в той песне. Иисус был трусом. Он выбрал самый легкий выход. Сдался. Уступил. Отказался.

Как и мы все.

Я сняла Иисуса и положила его в коробку. А потом поставила на полку в чулане. У нас с ним все кончено. Финиш. Капут.

Дверь в комнату Пола была открыта. Я видела спинку его кровати, висящую на ней футболку с надписью о лимузине и джазе, несколько компакт-дисков и стопку неоткрытой почты.

Я несмело вошла, нарушая клятву, которую дала Майклу и Вере час назад. Они умоляли меня не переезжать обратно в эту квартиру, а когда это не удалось, заставили пообещать, что я хотя бы не стану заходить в его комнату.

– Еще слишком рано, – сказала Вера.

В этих словах была ложь. Они как бы подразумевали, что когда-нибудь, через прилично долгое время, я доберусь до пятой стадии и примирюсь с жизнью настолько, что смогу подняться по четырем этажам, пересечь площадку и войти в кровоточащую дверь, не потеряв при этом способности быть счастливой.

Сколько же времени на это понадобится?

Еще один месяц? Год? Еще одна жизнь?

Отчаянное желание не терять связи с кем-то, кого больше нет, – прекрасное доказательство неотвратимости гравитации. Как бы ты ни старался преодолеть ее, она всегда будет тянуть тебя вниз.

Поэтому я и согласилась написать эту статью. Она давала мне возможность заполниться Полом. Сохранить его в живых еще какое-то время.

Я слишком быстро собрала всю информацию, включая копию полицейского протокола, составленного тем утром, когда он прыгнул с моста, и копию показаний Вилла Люсьена – единственного, кроме Фельдмана, свидетеля этого прыжка. И копию отчета о результатах вскрытия, которая пришла по почте в большом коричневом конверте и к которой я не решалась прикоснуться и делала вид, что ее не существует.

Еще одну неделю я брала интервью у друзей и коллег Пола. Мне даже удалось вполне вежливо поговорить с Фельдманом, что было очень неприятно, но необходимо, поскольку именно он нажимал на кнопки последние годы. Он был достаточно откровенен со мной, возможно, потому, что понимал, что статья должна увеличить объемы продаж альбома, но, к сожалению, не сказал ничего нового, кроме того, что Пол был очень мрачен все время.

– Я видел, что его что-то беспокоит, – признал он. – Он молчал, смотрел в окно и ногой отбивал какой-то ритм. Я спросил, не хочет ли он поговорить, и он ответил «нет». Больше мы не сказали ни слова, а потом он попросил остановить машину.

Я постаралась найти второго свидетеля. В полицейском отчете говорилось, что он ехал из Пенсильвании, и был записан его контактный телефон. Судя по коду, он жил в Нью-Джерси, но, сколько я ни звонила, никто не снимал трубку.

Я понимала, что он вряд ли добавит что-то новое к тому, что было записано в протоколе, но почему-то мне все равно хотелось поговорить с ним. Я испытывала странную ревность из-за того, что не я, а он был с Полом в его последнюю минуту.

Самой неприятной частью работы был сбор высказываний всяких известных музыкантов и деятелей шоу-бизнеса о безвременно ушедшем и неоцененном молодом гении. Люси сказала, что в статье Пол должен быть заявлен как важная фигура. А для этого, пояснила она, говорить о нем должны тоже очень важные фигуры.

– Одна цитата из папаши Дуга – и он у нас засверкает.

Дуг пригласил меня в свою студию в Гринвич-Виллидж. Он записывал новый альбом и решил, что я, возможно, захочу что-нибудь послушать. Но даже госпелы по рецепту Дуга Блэкмана не могли вылечить меня.

Мы провели вместе почти час, и мне было неудобно не спросить у него, как поживает Лоринг.

– Он проводит много времени в Вермонте, – ответил он просто и ничего не добавил, наверное, из деликатности.

Он с воодушевлением говорил о Поле.

– Меня поразил в нем контраст между совершенно чистым сердцем и заблудившейся душой. Абсолютный слух в мире какофонии. Это о нем. Можешь процитировать меня.

Брюс Спрингстин, который признался, что никогда не слышал о «Бананафиш», но был потрясен выступлением Пола на трибьюте Дуга, назвал его «талантливым» и «типа, незаменимым, понимаешь?».

Если бы папа был еще жив, он умер бы, узнав, что я разговаривала с Брюсом Спрингстином.

Том Йорк сказал, что «лучшие всегда уходят первыми».

Джек Стоун позвонил мне раньше, чем я успела позвонить ему. Он пригласил меня на ланч, чтобы обсудить свою версию гибели Пола. Он видел в его смерти предупреждение, сигнал о том, что что-то неладно в шоу-бизнесе, и считал Пола не трусом и не неудачником, а жертвой.

– Пол Хадсон не покончил с собой, его убили, – горячо доказывал он. – Это одна из больших трагедий нашей индустрии. Именно те артисты, которые больше всего нуждаются в укрытии, как раз и остаются под дождем.

Даже так и не протрезвевший Ян Лессинг сказал о Поле добрые слова, признав, что мир потерял «охренительно драйвового музыканта».

Дошла очередь и до Иуды.

– Пол Хадсон был мне как сын, – заливался Винкл. – Я взял его под свое крыло и принял в семью. Мы были очень близки с ним. И он был чертовски талантлив.

Он явно не помнил о том, что мы с ним уже встречались, не говоря уже о том, что я была невестой Пола. В то же время и Фельдман, и Майкл рассказывали о многочисленных столкновениях между Полом и Винклом в месяцы, предшествовавшие его смерти. По словам Майкла, во время последнего скандала, когда Пол отказался играть на корпоративной вечеринке какой-то радиостанции, Винкл замахнулся на него ножом для бумаг и поклялся, что, пока он жив, Полу не будет места в этом бизнесе.

– Ты не сможешь устроиться даже настройщиком, – пообещал он.

Собственно после этого и распалась «Бананафиш».

– Первым сломался Анджело, – сказал Майкл.

Пока шла запись, он много раз выражал неудовольствие материалом. Он поддерживал Винкла – новые песни слишком длинны и сложны для радио.

– Насрать на радио, – отвечал Пол.

Он ушел, заявив, что не желает исполнять всякую «психоделическую херню», и при записи последних треков Пол сам играл на ударных. Потом и Майкл с Берком поняли, что альбом вряд ли когда-нибудь увидит свет, а противоречия между Полом и Винклом зашли в тупик, и начали подыскивать себе другое занятие.

Берк устроился на работу в зоомагазине на Девятой Восточной улице и договорился с небольшим деликатесным отделом в универсаме, что будет поставлять им свое мороженое.

Майкл вернулся в «Балтазар» и подумывал о том, чтобы создать собственную группу.

– На этом все, в общем, и кончилось, – сказал мой брат. – «Бананафиш» появилась, как вор в ночи, записала два альбома удивительной музыки и исчезла навсегда. И знаешь? Девяносто восемь процентов населения Америки даже не заметили этого.

Когда я согласилась писать о смерти Пола, я надеялась, что это принесет мне облегчение и, может быть, приблизит к пятой стадии. Но для примирения необходимо понимание. А ничто из того, что я узнала о последних месяцах Пола, не помогло мне хотя бы чуть-чуть понять, почему он сделал это.

Больше всего мне мешало его завещание. В нем он назначал Майкла опекуном над всем своим имуществом, состоящим из денег, оставшихся от авансов, личных вещей и всех авторских, которые могут причитаться ему в будущем.

Пока я не знала о завещании, я старалась думать, что он принял это решение импульсивно, под влиянием момента. Что он хотел не умереть, а просто прекратить боль, и не захотел ждать, пока она пройдет сама.

Завещание все меняло. Оно означало, что он все решил заранее, что он долго и трудно искал другие варианты и не нашел ничего – или никого – ради чего стоило бы жить.

* * *

В конце ноября, выходя из «Байшаки Фуд Корпорейшн» с пакетом продуктов, на другой стороне улицы у входа в кафе я увидела Лоринга.

Дул сильный ветер. Он кружил по тротуару разноцветные бумажные упаковки, пластиковые стаканы и обрывки газет, а я стояла в дверях магазина и ждала, пока он немного утихнет. В окне напротив я видела работающий телевизор, слышала вопли сирены поблизости и думала, почему все живы, даже мусор, летающий над дорогой. Все, кроме Пола.

Я перевела взгляд на другую сторону улицы и увидела Лоринга. Он собирался зайти в кафе и держал за руку хорошенькую девушку в ярко-красном пальто до колена, чем-то похожую на Одри Хепберн из «Завтрака у Тиффани».

Я не видела Лоринга с того самого дня, когда наутро после поминок зашла к нему за своими вещами. Тогда я сказала ему, что, наверное, нам лучше не общаться какое-то время. Он согласился и не звонил мне с тех пор.

Я опустила глаза, но еще не успела дойти до двери, как он окликнул меня через дорогу. Он направил на меня указательный палец, прося подождать, и сказал что-то хорошенькой девушке. Она сочувственно улыбнулась, и я поняла, что ей знакома моя печальная история.

Девушка зашла в кафе и села за столик у окна, а Лоринг дождался сигнала светофора и перешел через дорогу.

– Маленький мир, – сказал он так спокойно, что я удивилась. – Ты ведь не собиралась даже рукой мне помахать, да?

– Ты, кажется, занят.

Он рассматривал меня, как ученый изучает интересный экземпляр.

– Как у тебя дела?

– Все хорошо, – соврала я. – А у тебя?

– Хорошо.

Это было похоже на правду, и я не смогла скрыть усмешку:

– И кто она?

– Друг, – пробормотал он, очевидно боясь расстроить меня, если скажет больше.

– Да ладно, скажи мне.

Он отвернулся, но в его карих застенчивых глазах я прочитала все, чего он не хотел говорить.

– Рада за тебя. – Я засмеялась и игриво толкнула его локтем. – Расскажи хоть, где вы познакомились.

– Ты не поверишь, я знаю ее с детства. Ее отец много лет был юристом Дуга. Я был в нее влюблен, когда мне было двенадцать.

– Ты с ней спишь?

Он закатил глаза, и я вспомнила, как веселились мы с Верой, задавая ему нескромные вопросы.

– Кроме шуток, – сказала я, – это самая хорошая новость за последние месяцы. Умоляю, скажи, что ты влюблен до безумия и что с ней ты узнал лучший в мире секс, и тогда я буду знать, что могу больше не чувствовать себя виноватой хотя бы перед тобой.

Лоринг оглянулся на девушку. Она тоже посмотрела на него, словно почувствовав его взгляд, и улыбнулась ему так, будто он герой, спасший ее жизнь.

– Рада за тебя, – повторила я, хотя и почувствовала неясную боль.

Большим пальцем Лоринг нарисовал крест на моем лбу, как это делают священники в первую среду поста.

– Считай, что я отпустил твои грехи, – сказал он.

Через окно кафе я видела, как девушка достала из сумочки маленькую записную книжку.

– Ой-ой-ой, только не говори мне, что она писатель.

Лоринг засмеялся.

– Нет, вообще-то она художник. Делает ювелирные украшения.

Я была искренне рада за Лоринга. Правда. Но, глядя на эту красивую, распускающуюся любовь, я острее почувствовала собственное непроглядное одиночество.

– Надо идти. – Я переложила пакет с продуктами в другую руку. – Передай своей подружке, что она самая везучая девушка на Манхэттене, хорошо?

Он улыбнулся.

– Всего хорошего тебе, Элиза.

– Спасибо. Тебе тоже.

Перспектива провести остаток дня в одиночестве в пустой квартире показалась особенно невыносимой, но я знала, что Вера занята, а перед Майклом я старательно делала вид, что у меня все в порядке, и поэтому не могла сейчас пойти к нему.

Я занесла продукты домой, дошла до Хьюстон-стрит и неуверенно зашла в «Кольца Сатурна», впервые за много месяцев.

Иоанн Креститель увлеченно следил за автомобильными гонками по новому телевизору, который установили на стойке бара. Он не сразу меня заметил, а когда увидел, то улыбнулся самой нежной и печальной улыбкой, которую я видела.

Он выключил телевизор и налил мне воды, положив в нее семь оливок.

– Господи, о господи… – пробормотал он, пододвигая ко мне бокал.

Мои глаза немедленно наполнились слезами.

– Ты хочешь о нем говорить или нет? – спросил он. – Потому что, если хочешь, я могу говорить о нем весь день.

Я покачала головой, и он замолчал.

– Хочешь, я расскажу тебе историю о своем приятеле? – сказал он через минуту. – Тощем парне с большим носом?

Я опустила подбородок и уставилась на него.

– Странный парень, этот Сол. – Его искусственный глаз был вставлен косо. Зрачок смотрел куда-то влево. – Он был здесь вечером перед… ну, в общем, перед несчастным случаем.

– Джон…

– Подожди минутку. – Он отвернулся и поправил глаз. Интересно, откуда он узнал, что с ним что-то не в порядке, ведь он же не мог через него видеть. – Последний раз, когда я его видел, он только что пришел от врача.

Это было интересно.

– А что, Сол был болен?

– Нет.

– А зачем он ходил к врачу?

– Он думал, что болен. Говорил, что у него хронические боли в районе поджелудочной.

Я чуть не засмеялась.

– И чем доктор объяснил эти боли?

– Нервами. Стрессом. Чисто психосоматические причины. Если бы Сол послушал меня, то сэкономил бы пару сотен баксов: я поставил ему тот же самый диагноз за день до этого, когда он тут хватался рукой за живот и стонал, как беременная корова.

Я все-таки засмеялась, хотя не без труда.

– И знаешь, что еще? – продолжал Джон. – Я ведь часто его видел перед этим несчастным случаем. Он провел немало времени на стуле, который стоит справа от тебя, и должен тебе сказать, он был как-то необычно спокоен последнее время. – Джон налил себе клюквенного сока в такой же бокал, как у меня. Он выглядел странно в его руке. – Разумеется, когда не говорил о своей девушке.

Я не вытирала слез. Выло глупо притворяться перед Иоанном Крестителем.

– Какой девушке?

– Похоже, последнее время у него появилась дурная привычка бродить вокруг дома, где жила эта самая девушка. В таком навороченном районе, знаешь? Он не очень уютно там себя чувствовал, но шел на такие жертвы, потому что с ума из-за нее сходил. Хотя она и выбросила его в придорожную канаву, как обоссанный матрас, а сама связалась с каким-то ворюгой, как Сол все это излагал.

– Пожалуйста, не трогай Лоринга, – вздохнула я.

– Что за Лоринг? – Джон был неплохим актером. Не великим, конечно, но неплохим. – В любом случае, он собирался вернуть девушку себе.

Мне казалось, что у меня на дне желудка лежит тяжеленный камень.

– Ты хочешь сказать, он хотел, чтобы она вернулась к нему?

– Я же говорю, что он с ума из-за нее сходил.

– Неужели? А тогда почему перед самым несчастным случаем он сказал, что жалеет, что она не умерла?

– Наверное, он был обижен. Может, хотел обидеть в ответ. Я не знаю. Последнее, что я о ней слышал, это что старина Сол решил, что ей будет лучше с тем парнем.

– Господи, Джон, ты не сказал ему, что это не так?

– Да, мэм, сказал. Но Сол был довольно упрямым.

Я глубоко-глубоко вздохнула и постаралась трансформировать свою печаль во что-то более практичное – в гнев, например. Ничего не получилось.

– Он показался тебе счастливым? В тот последний раз, я имею в виду?

– Я рад, что ты это спросила. – Он прищурил свой единственный глаз, глядя на меня. – Знаешь, сколько раз на этом стуле я видел людей с маской смерти на лице?

– С чем?

– Я ее сразу вижу. Они приходят сюда обдумать свой конец и думают, что они уже созрели для того, чтобы занять свое место у большого бара на небесах. – Джон три раза ударил кулаком по стойке, словно судья, призывающий зал к порядку. – И все они возвращаются позже. Мне приятно думать, что в этом есть и моя заслуга. Что это я сумел отговорить их.

У меня ныли голова и сердце.

– Почему же ты не отговорил Сола?

– Ты меня не слушаешь. На Соле не было этой маски.

– Я не понимаю, – сказала я, трогая пальцем оливки в бокале.

Джон сразу как-то устал. И отказался от игры в Сола.

– Ради бога, неужели ты не знаешь, что он бросил курить?

– Он так говорил.

– И еще он стал бегать. По ночам. Ему нравилось бегать в темноте.

– И что?

– Ты не слушаешь меня, мисс Американ-Пай.

– Пожалуйста, не называй меня так.

– Слушай внимательно, потому что повторять я не буду. – Джон наклонился ко мне так близко, что я почувствовала запах его одежды. – Не знаю, как ты, но если бы я задумал прогулку с очень высокого моста, перед этим я опять начал бы делать все то, от чего отказался двадцать лет назад. Я бы курил как паровоз, ел бы хот-доги на каждом углу и запивал бы их виски. Возможно, я даже вколол бы дозу себе в вену, но уж точно не встречал бы рассветы на скорости десять миль в час.

Я покачала головой.

– Я не понимаю тебя.

– Боже милосердный, – Джон пошел в угол бара и начал шарить в карманах своей кожаной куртки, висящей рядом с кассой.

Я жалела, что пришла сюда. Я хотела оказаться дома, как бы пусто там не было. И я была не в том настроении, чтобы выслушивать дзэн-буддистскую чушь у барной стойки.

Я положила пару долларов под свой бокал, тихо соскользнула со стула и постаралась незаметно уйти.

– Вернись, – приказал Джон.

Я вернулась и встала рядом со своим стулом. Джон протянул мне газетную вырезку.

– Ты читала это?

Это был некролог, помещенный в маленьком, пишущем о музыке, независимом журнале сразу после смерти Пола.

– Конечно, – ответила я. – Я видела это несколько недель тому назад.

– Я не спрашиваю, видела ли ты это. Я спрашиваю, читала ли.

– Да.

– Порадуй меня, мисс Американ-Пай. Прочитай еще раз.

Я просмотрела три абзаца меньше чем за минуту. Там было имя Пола, пара слов о его жизни, перечень того, что он сделал, но все было изложено таким образом, что казалось совершенно незначительным. Были процитированы слова Фельдмана из полицейского протокола и слова второго свидетеля оттуда же. Вот и все.

Я вернула заметку Джону и опять направилась к выходу.

– Увидимся, мисс Американ-Пай.

– Пожалуйста, – уже в дверях сказала я, – я же просила тебя не называть меня так.

* * *

– Я понимаю, что ты в трауре, – сказала мне Люси по телефону, – но сроки есть сроки.

В предыдущем номере «Соники» была помещена только короткая заметка о смерти Пола. Большая статья о его жизни, которую писала я, уже на неделю запаздывала. Несмотря на огромное желание шмякнуть трубку так, чтобы Люси навсегда лишилась слуха, я поспешила заверить ее, что все будет готово к понедельнику – последнему дню перед сдачей номера в печать – и вежливо положила трубку.

Был субботний вечер, а я еще не написала ни строчки. Я включила ноутбук и разложила все собранные материалы на полу в спальне. Под звуки первого альбома «Бананафиш», доносящиеся из плеера, я перечитала записи своего разговора с Джеком Стоуном. «Смерть как зрелище» оказалась на редкость уместным саундтреком. Я записала несколько пунктов, на которых собиралась сфокусироваться:

Не изображать его слабаком, лузером и рок-звездой.

Не окружать его смерть ореолом.

Талант уже ничего не значит?

Не сделала ли индустрия с музыкой то же, что «Макдоналдс» сделал с едой?

Подробности самоубийства?

Для последнего пункта было необходимо прочитать отчет о результатах вскрытия, который уже давно лежал рядом с моей правой ногой и который я до сих пор не решалась открыть. Не решалась потому, что не хотела ничего знать о его теле – сломанной и пустой оболочке ушедшего духа.

Я смотрела на конверт, а он смотрел на меня, как враг. Наконец я взяла его, вытащила скрытый в нем документ на одиннадцати страницах и, резко выдохнув, будто срывая пластырь со свежей раны, начала читать первую.

На ней была простая информация: имя, адрес пол и возраст покойного. Дальше были перечислены обнаруженные повреждения: травма спины, трещина черепа и перелом бедра в результате удара при падении. Ниже была проведена линия, над которой полицейский указал причину смерти: суицид.

Кожа стала колючей, глаза налились слезами, и голос Пола звучал со всех сторон, когда я открывала следующую страницу – заключение патологоанатома, включающее и результаты тестов на алкоголь и наркотики. В обоих случаях результат был отрицательным. Слухи о том, что, прыгая с моста, он размахивал зажатой в кулаке бутылкой красного вина и громко пел «Bohemian Rhapsody», оказались всего лишь слухами. Он не был пьян и ничего не пел. Надо будет написать об этом в статье.

На следующей странице было два примитивных изображения мужской фигуры – спереди и сзади. Полицейский нарисовал стрелочки, указьшающие на особые приметы на теле покойного, вероятно, необходимые для опознания.

Одна из стрелочек указывала на левое плечо, а под ней было написано: татуировка на верхней части плеча, и дальше в скобках: череп и кости.

Я решила, что перед смертью Пол сделал себе новую татуировку. Выбор показался мне мрачноватым и слишком банальным, но то же можно сказать и о прыжке с моста, поэтому я не стала об этом задумываться.

Я стала читать дальше. Что-то было неправильно. В отчете ни слова не было о других татуировках Пола – бабочке с мальчиком-херувимом и китайском символе.

У меня закаменела грудь. Дыхание вырывалось из нее громко и с трудом. И хотя я понимала, что может быть только одно фантастическое объяснение всему этому, я была слишком потрясена и напугана, чтобы назвать его вслух.

Я изучала рисунки, пока не выучила наизусть каждую черточку, но они ничего не могли объяснить.

Я долго перебирала разные варианты, а потом заставила себя позвонить единственному человеку, который видел его после смерти.

– Ты видел тело Пола перед кремацией?

Фельдман ответил не сразу.

– Элиза?

Еще одна пауза.

– Господи, неужели я слышу «Бананафиш»?

Я выключила музыку.

– Пожалуйста, ответь. Это очень важно.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Просто скажи мне, что ты уверен, что это был Пол. Что ты узнал его.

– Мы ведь уже говорили об этом во время интервью.

Это было неправдой. Я сознательно не задавала ему вопросов о теле по той же причине, по которой не читала отчет – я не хотела знать.

– Я заканчиваю статью для «Соники». Мне надо уточнить еще пару деталей, и тогда я…

– Куколка, – прервал меня Фельдман, – тут нет никаких деталей. Пол прыгнул, отдал концы, они вытащили тело. Конец.

Мне хотелось сжимать его глотку, пока он сам не отдаст концы.

– А зубные карты? Они их сличали? Они вообще проверяли…

– В этом не было необходимости, – быстро сказал Фельдман. – Он не долго был в воде. Я узнал его. И на теле нашли удостоверение личности.

– Ты хочешь сказать, что абсолютно уверен, без тени сомнения, что это было тело Пола?

– Сто пудов. – Его голос стал похож на шипение змеи, ползущей по моей спине. – А теперь, может, объяснишь, что за моча ударила тебе в голову?

– Забудь, – сказала я, внезапно испугавшись чего-то. – Я сама не понимаю, о чем говорю.

Я повесила трубку и удивилась, почему же я не заметила этого раньше.

Не важно. Сейчас все ясно.

Фельдман врет.

Следующие два дня я не говорила ни с кем, кроме Люси Энфилд, которой объяснила, что по эмоциональным причинам не смогу написать статью о Поле. И что на работу я не вернусь.

Люси была довольна. Будто мы с ней долго играли в какую-то игру, в которой она оказалась победителем.

Через час позвонил Терри и уговаривал подумать. Я ответила ему, что все уже решено.

– Удачи, Маг. Нам будет не хватать тебя.

К счастью, Лоринг отказался взять с меня арендную плату за те девять месяцев, которые я прожила у него, поэтому о новой работе пока можно было не беспокоиться. Я могла посвятить всю свою энергию Полу.

Материалы для статьи все еще были разложены по всей комнате, и я часами изучала каждый документ, но кроме несоответствий в отчете патологоанатома, не нашла ничего, что подтверждало бы мои подозрения.

Мне надо было обсудить их с кем-то, но Вера была слишком рассудительной, а к Майклу я не хотела обращаться, пока у меня не будет новых доказательств. Он вполне мог отправить меня к психиатру.

Когда я вошла, Иоанн Креститель полоскал стаканы в раковине.

– Мисс Американ-Пай, – сказал он, засовывая полотенце за пояс. Он, кажется, понял, что я зашла сюда не для того, чтобы выпить воды.

Я поднялась на цыпочки и облокотилась на стойку.

– Что ты пытался сказать мне в тот вечер?

Он пошел в угол, пошарил в кармане куртки, как и тогда, достал ту же вырезку и положил ее передо мной, будто это был козырной туз.

Я взяла ее и еще раз прочитала. И опять не увидела ничего необычного.

– Господи, наверное, надо быть наполовину слепым, чтобы это заметить. – Он выхватил у меня заметку, подчеркнул несколько предложений и отдал обратно. – Еще раз. А подчеркнутую часть прочитай вслух, как бы вкрадчивым и надменно-застенчивым голосом, хорошо? Попробуй.

Я с любопытством посмотрела на него.

– Давай, – торопил он.

Он подчеркнул цитату из рассказавторого очевидца происшествия – Вилла Люсьена, которого в заметке назвали просто «свидетель».

По словам полиции, был еще один свидетель происшествия, который проезжал по мосту примерно в три часа ночи 12 октября. Инспектор отметил, что он был «сильно потрясен» увиденным.

Свидетель рассказал, что видел, как мистер Хадсон подошел к перилам моста, и притормозил, чтобы убедиться, что ему не нужна помощь. Он окликнул его, но мистер Хадсон не обернулся.

«Он перешагнул через перила и, как лебедь, бросился в воду, – рассказывал он в полиции. – Как, черт подери, лебедь».

Я три раза перечитала две последние строчки и долго не могла вздохнуть по-настоящему. Потом встретилась глазами с Джоном, хотела сказать ему то, что подумала, но поняла, что не смогу произнести это вслух.

– Пожалуйста, скажи, что ты никому, кроме меня, это не показывал.

– Только тебе, мисс Американ-Пай, – ответил он. – Только тебе.

* * *

Смена Майкла подходила к концу, и он очень устал. Предпраздничные дни всегда были тяжелыми, но на самом деле он был измотан не потоком посетителей, а стрессом и абсурдностью происходившего в последние месяцы.

Только сейчас все начало успокаиваться, и у него наконец появилась возможность подумать о том, что же онлриобрел и что потерял за последний год. По сути, ему вручили то, о чем он мечтал всю жизнь, и тут же он увидел, как подарок рассыпается в пыль прямо в его руках. И не по его вине. Он был только пассажиром в одном из столкнувшихся автомобилей. Пострадавшим при чужом крушении. Да, конечно, он чувствовал разочарование. Но признаться в этом – значило накликать себе на голову новые проблемы. Он был свидетелем того, как это происходило с Полом. С другой стороны, непризнанное разочарование обладало способностью обесценивать все хорошее в жизни.

У Майкла была жена, которая его любила, еда на столе и немного денег в банке, и он не мог упрекнуть себя за то, что не сделал попытки.

И он выбрал забвение вместо горечи, оцепенение вместо разочарования. Два дня назад он сказал Вере, что с его музыкальной карьерой покончено, и уже послал резюме в две компании, занимающиеся коммерческим дизайном, и графикой.

Отступать было легче, чем бороться.

– А как у вас картофельная запеканка?

Голос клиента вернул его к действительности. Майкл уже собирался сказать, что картофельная запеканка – его любимое блюдо во всем меню, когда кто-то потянул его за руку, и, обернувшись, он увидел сестру.

– Мне надо поговорить с тобой, – сказала она, тяжело дыша, будто всю дорогу бежала.

Он не мог сказать, взволнована она или расстроена. С Элизой все всегда было непонятно. Он попросил ее подождать у бара и позвал другого официанта подменить его. Потом сходил на кухню и наложил полную тарелку спагетти.

– Поешь заодно, – сказал он, ставя тарелку перед ней, и сел напротив.

Она жевала пластмассовую соломинку и не заинтересовалась едой.

– Майкл, пообещай, что выслушаешь меня, не перебивая.

– Ну-ну.

– Пообещай.

У нее горели глаза. И вся она словно светилась, впервые за последние месяцы.

– Съешь что-нибудь, – сказал он, отбирая у нее соломинку, и попросил бармена налить им два стакана воды.

Она намотала на вилку клубок спагетти, но Майкл видел, что она никогда не донесет его до рта.

– Послушай, как бы ты среагировал, если бы тебе сказали, что, возможно… – Она отложила вилку, хихикнула, но потом стала очень серьезной. – Забудь… Лучше скажу прямо… Мне кажется. Пол жив.

Майкл только что сделал глоток из стакана и теперь закашлялся так, что бармен подозрительно оглянулся на него.

– Я знаю, что это безумная идея. – Она размахивала руками, как итальянка. – Выслушай меня. – Она вытащила из кармана газетную вырезку и сунула ее Майклу. – Подчеркнутый кусок. Попробуй прочитать его голосом Пола.

Подозрительно взглянув на нее, Майкл прочитал заметку, вспоминая при этом своеобразную витиеватую манеру Пола. Одна за другой ему в голову пришли две мысли. Первая, что Пол – идиот. А вторая, что его сестра, к сожалению, – нет.

– Ты тоже увидел, да?

Он отложил вырезку и засунул под себя руки, чтобы Элиза не заметила, как они дрожат.

– Я не знаю, что ты видишь, но хочу тебе сказать, что Пол не был единственным человеком в мире, использующим «черт подери» в качестве присловья.

– Послушай, я уже сказала. Я понимаю, что это безумие, но…

– Безумие? Это просто невозможно.

– Хотя бы выслушай мою теорию.

– Даю тебе одну минуту.

– Хорошо. – Она начала говорить очень быстро. – Я думаю, что Пол сам был свидетелем той ночью. Я думаю, он не ехал в машине Фельдмана. Я думаю, Фельдман врет. Я думаю, что Фельдман в курсе и что Пол и есть Вилл Люсьен. Вот что я думаю.

Майкл старался говорить тихо.

– Элиза, Пол был моим лучшим другом. Мне тоже его очень не хватает. Но ты должна прекратить это, слышишь? Это ненормально.

– Я не закончила, – сказала она. – У меня есть доказательства.

Майклу не понравилось слово доказательства. Оно подразумевало что-то материальное.

– Ты знал, что Хадсон не настоящая фамилия Пола?

– Нет, – соврал он. – А какая настоящая?

– Не знаю. Я у него сто раз спрашивала, а он всегда отвечал, что скажет мне, только когда мы поженимся. И знаешь? У меня есть сильное подозрение, что его фамилия – Люсьен. И вот что еще интересно: имя его отца было Вильям, а подружки Пола по бинго называли его Вилли. – Она быстро глотнула воды, а Майкл попробовал воспользоваться моментом и сбежать. – Постой. Это еще не все.

– Я не хочу больше слушать.

Он уже хотел напомнить ей, что тело Пола было найдено и опознано. И это главное доказательство. Но она опередила его.

– Скажи, если бы Пол сделал новую татуировку перед своим предполагаемым самоубийством, ты бы об этом знал?

– Наверное. А что?

– Так сделал он ее или нет?

Майкл не знал, что делать. Он не хотел говорить ей о татуировке и не мог понять, откуда она о ней узнала. И поскольку не представлял, куда ведет ее вопрос, решил ответить честно.

– Да.

Сначала она удивилась, а потом как-то мгновенно поникла.

– Да?

– Я говорил ему, что это смешно. Честное слово. Я отговаривал его несколько дней. И в результате она оказалась похожей не на шрам, а на след от грузовика.

– Что?

Майкл взял ее руку и посмотрел на запястье.

– Ну, не знаю. Может, немного похоже.

Она выпучила глаза так, будто ей в череп накачали воздуха.

– Слушай меня, Майкл, очень внимательно. – Она притянула его к себе и заговорила шепотом. – У меня есть копия отчета о результатах вскрытия. И по утверждению врача, у парня, которого вытащили из реки, был череп и кости на левом плече, но не было никаких бабочек, херувимов, китайских символов By и шрамов, похожих на след грузовика. Ты понимаешь, что я тебе говорю?