Текст книги "Как убить рок-звезду"

Я не могла понять, чем он занят. Я видела только, что он разрывает пополам и кидает вниз какие-то белые карточки.

– Привет, рок-звезда, – сказала я, надеясь вызвать у него ответный энтузиазм.

Он обернулся, напряженно улыбнулся и подозвал меня к себе. Подойдя, я увидела, что он, не отрываясь, следит за обрывками карточек, медленно падающими на тротуар. На каждой из них было написано по одному слову:

СТРАХ

КОМПРОМИСС

ОДИНОЧЕСТВО

ЗЛОСТЬ

и тому подобные.

– Что ты делаешь?

– Избавляюсь от всего, черт подери, негатива.

Я посмотрела вниз, на замусоренный карточками тротуар.

– Знаю. – У него от холода плохо двигались губы. – Я потом уберу.

Разорвав последнюю карточку, он сел на уступ крыши и притянул меня к себе так, что я оказалась между его коленями. Он засунул руки мне под пальто, положил голову на грудь и тесно прижал меня к себе. Он весь дрожал.

– Я разговаривала с Майклом. Он сказал, что все идет хорошо. Он в полной эйфории. – За подбородок я притянула его лицо к своему. – А ты почему нет?

Он вздохнул. Его неожиданная уязвимость взволновала меня.

– Послушай, ты понимаешь, что тебе удалось сделать сегодня? Тебе полагается быть счастливым.

– Я и есть счастливый. В этом и вся хреновина. Никогда в жизни не был счастливее. Но, когда мечты осуществляются, получается, что это совсем не похоже на то, о чем ты мечтал. Знаешь, что это значит? Это значит, что, даже когда все очень хорошо, этого все равно мало, и это почему-то меня путает.

Я поцеловала его и попробовала отогреть его уши руками в шерстяных перчатках.

– А все твое нахальство – это просто видимость, да?

– Если я скажу «да», ты будешь меньше меня любить?

– Наверное, буду больше.

– Я так рад, что ты это сказала. – Он начал расхаживать взад-вперед по короткой прямой и дальше говорил, обращаясь к моим ботинкам: – Элиза, мне надо у тебя кое-что спросить. И мне нужен только простой ответ. Не ответ в форме вопроса и не, черт подери, монолог на тему моей будущей роли спасителя дикарей и язычников, ты прямо скажешь, что у тебя на сердце, хорошо? Мне надо знать, будешь ли ты со мной, где бы я ни оказался – среди звезд или в канаве.

– Что ты имеешь в виду?

Он сердито топнул ногой.

– Что я тебе говорил насчет вопроса на вопрос? – Он резко развернул меня к себе, силой посадил на уступ и опять начал вышагивать. – Объясняю: если я захочу до конца жизни заливать в машины бензин на заправке, ты останешься со мной?

Если бы у меня был молоток, я бы прибила его к крыше, чтобы он перестал ходить.

– А ты будешь заправщиком, который играет на гитаре и поет, или заправщиком, который лежит на диване и пьет пиво или курит травку все свое свободное время?

– В основном, конечно, первый вариант. – У него было такое искреннее и невинное лицо, что у меня сжалось сердце. – И последнее, Элиза. Ты – это мой дом и моя семья. Я не хочу потерять тебя. Я могу потерять что угодно, но если у меня будешь ты и гитара, все будет в порядке. Понимаешь, что я хочу сказать?

За все шесть лет, которые я была с Адамом, я ни разу не слышала от него ничего такого же важного. Я знаю Пола всего пять месяцев и совершенно уверена, что не хочу провести ни одной ночи вдали от него.

– Да, – ответила я.

– Хорошо. Отлично.

Он попытался стянуть перчатку с моей левой руки, но его собственные руки дрожали, и у него ничего не получалось. Когда он все-таки снял ее, он вытащил из кармана кольцо, как будто сделанное сто лет назад. В середине была жемчужина, окруженная восьмью крошечными треугольными бриллиантами, а все вместе было похоже на цветок.

– Если тебе не понравится, Гарри сказал, что можно прийти и поменять.

Я не успела опомниться, а он уже надел кольцо мне на палец, и у меня открылся рот, будто порвались пружинки, на которых держится челюсть.

– Я знаю, что ты сейчас скажешь, – он поднял руку, не давая мне говорить, – что мне сейчас надо думать совсем не об этом, правильно? Сейчас главное – карьера и группа. Но я понял одну важную вещь: жизнь цельная гораздо важнее, чем любая ее часть в отдельности. И, как это ни грустно, до тебя у меня просто не было никакой другой жизни. Поэтому, если ты любишь меня и хочешь быть со мной… тогда… Ну, что ты скажешь?

Немедленное мое желание было броситься в его объятия и крикнуть «Да!», но секундой позже на меня навалился такой страх, что казалось, он раздавит мне грудь.

Наверное, Пол почувствовал мое сомнение. Он отодвинулся, засунул руки в карманы толстовки, сжал кулаки и так резко сдвинул их вместе, что казалось, ткань должна треснуть у него на плечах.

– Молчание – не очень хороший знак.

Теперь была моя очередь ходить. Я выписывала квадрат – по четыре шага на каждую сторону – и делала резкие повороты на девяносто градусов там, где должны быть углы. Я чувствовала, как вспотела под пальто.

– Черт, Элиза, что ты делаешь со мной?

Я закрыла лицо руками, удивившись, что на мне только одна перчатка. Закрыв глаза и прикусив щеки, я пыталась представить наше возможное будущее, но не могла избавиться от жестокого предчувствия, что в будущем Пола среди славы, женщин и, самое страшное, путешествий будет совсем мало места для меня.

– Есть дополнительный бонус, – сказал Пол. – Если ты выйдешь за меня замуж, мне придется назвать тебе свое настоящее имя.

В его глазах я видела море иных возможностей. Возможностей, о которых можно только мечтать. Сказочных возможностей. Невозможных возможностей. Диск «Бананафиш» станет платиновым; мы купим дом в Уэст-Виллидж; у дома будет веранда сидя на которой Пол станет играть на гитаре и сочинять песни; я буду писать большие статьи для «Соники», и у нас будет ребенок или два – лохматые мальчишки с крутыми рокерскими именами, типа Рекс и Спайк; Вера и Майкл будут жить в соседнем доме, и все, что мы любим и что нам нужно, будет находиться в радиусе пяти ближайших кварталов. Нам никогда не надо будет покидать этот дом и тем более Нью-Йорк, а тем паче этот мир.

– Элиза, скажи что-нибудь.

Я смотрела, как внизу ветер гоняет по тротуару маленькие обрывки белых карточек.

– Мне страшно. Пол.

– Посмотри на меня, – сказал он.

Я потрясла головой, и у меня по щекам покатилась целая армия слез.

Сильный порыв ветра разнес бумажные клочки по всей улице. Теперь Пол ни за что не сможет их собрать.

Он прижал меня к себе.

– Скажи мне, чего ты боишься?

– Что ты потеряешь меня где-нибудь по дороге.

– Я не буду тебя терять.

Я отступила, чтобы посмотреть ему в глаза. И чем дольше я смотрела, тем быстрее уходило напряжение – сначала с лица, потом из тела, а потом я кивнула.

– Это значит «да»?

– Да.

Он взял в руки мое лицо и поцеловал меня так, как утопающий хватает воздух.

В тот вечер состоялся торжественный обед в «Балтазаре». Присутствовали все Майклы, Вера, Квинни, Фельдман и женщина, известная только как «жена Фельдмана», потому что Фельдман редко приводил ее с собой, а когда приводил, ни с кем из нас не знакомил.

– Ее имя начинается на «М», – вспомнила Вера.

– Шерил. – Я была уверена, что ее зовут Шерил.

– Это в каком же языке Шерил начинается на «М»?

Мы с Полом часто заходили к Майклу в «Балтазар» за халявным кофе и круассанами, но никогда не могли себе позволить поесть здесь. Ресторан был большим, многолюдным и шумным, а красная кожаная обивка стен и парижский декор напоминали мне какое-то место из романа Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой», который Пол давал мне почитать.

Когда мы с Полом пришли, шампанское уже лилось рекой, посреди стола стояло блюдо со свежими устрицами, а на концах – жареные кальмары.

Я села рядом с Верой, а Пол постучал Майкла по плечу и сказал, что хочет поговорить с ним наедине. Он хотел сам сообщить Майклу. Считал, что так будет благородней.

Он ухватил щупальцу кальмара, окунул ее в соус, отправил в рот и увел Майкла за угол зала. Их не было всего минуту, а когда они вернулись, на лице у Майкла была счастливая, хотя и несколько удивленная улыбка.

– Надеюсь, ты понимаешь, во что ввязываешься, – сказал мой брат и поцеловал меня в макушку. Потом он посмотрел на Пола и добавил: – Может, я должен был сказать это тебе. Теперь я уже ни в чем не уверен.

Все потребовали объяснений, и Майкл указал на Пола и сказал:

– Спросите у моего будущего зятя.

Все замолчали, а Пол сел рядом со мной, взял с блюда устрицу, высосал мякоть из раковины и потом поднял над столом мою руку с кольцом на безымянном пальце.

– Неужели надо делать, черт подери, объявление по радио?

Вера поняла первой. Сначала она взглянула на меня с испугом, потом сдалась, засияла и поздравила. За ней загалдели все остальные.

Первый раз в жизни мне казалось, что все происходит именно так, как надо. Мы с Полом любим друг друга, моего брата ждет впереди успех, а Вера станет юристом.

Это был очень хороший вечер.

Даже Фельдман представлялся не совсем безнадежным.

18 июля 2001 года

Я человек принципов. И довольно порядочный. И можете мне не верить, но я не получаю от конфликтов никакого удовольствия.

Эта, черт подери, машинка работает? Раз, два, три, проверка… Не пользовался ей уже тысячу лет. Ну, вроде крутится. Блин… на чем я остановился?

На том, как мне парят задницу.

Кроме шуток. Мне кажется, что после пары раундов с Майком Тайсоном я бы чувствовал себя лучше, чем после первой недели работы в студии в феврале. И чтобы хоть немного облегчить себе жизнь, я постараюсь во всем обвинить Винкла. Я постараюсь доказать, что это именно он начинает все конфликты, потому что кто же захочет признаться, что сам вляпался в дерьмо, а значит, сам виноват, и что надо было смотреть, куда наступаешь.

У Винкла большие проблемы с психикой: с одной стороны, он душит меня лестью, с другой – желает быть вожаком стаи. Его традиционный образ действий во время записи такой: сначала он соловьем заливается на тему, как ему нравится очередная песня, и не останавливается, пока не переберет все известные синонимы к слову «изумительная», а через пять минут приводит мне десяток причин, по которым эта самая замечательная, восхитительная, яркая, ошеломительная и удивительная песня не может быть включена в альбом. Все эти причины сводились, в общем, к одному: она не похожа на то дерьмо, которое в настоящий момент хорошо продается.

Я пришел к неожиданному выводу: для Винкла это просто игра, в которой он может или выиграть, или выбыть, и он не доволен мной, потому что я отказываюсь ему подыгрывать.

Первая схватка произошла из-за моего предложения ограничиться восьмью треками и бюджетом в двадцать пять тысяч долларов для первого альбома. Я читал, что дебют «Дроунс» стоил еще меньше, значит, и нам будет вполне достаточно. И поскольку я все время помнил о возмещении затрат, то и старался быть экономным. К моему большому удивлению, Винклю план не понравился. Похоже, его задачей было истратить как можно больше денег.

– Восемь треков? – Он будто не верил своим ушам, а его брови от удивления чуть не отвалились. – Мы предоставляем тебе не студию, а произведение искусства, а ты хочешь записать всего восемь треков?

Я сообщил ему, что «Abbey Road» была записана на восьми треках. А также первые две пластинки Дуга Блэк-мана. Он сказал, что скорее даст убить себя молнией. И еще посмеялся над моим наивным, как он выразился, бюджетным планом.

– Пол, – сказал он, – одни «Сайкс Бразерс» обойдутся дороже.

Пожалуйста, вот и второй скандал. Для работы над альбомом Винкл нанял команду хитовых саунд-продюсеров под названием «Сайке Бразерс». Они реально хорошие ребята и все такое, но с очевидной поп-дикарской тенденцией. И они оставляют свой характерный отпечаток на всем, с чем работают – то есть в итоге получается продукт «Сайке Бразерс», а не того музыканта, чье имя будет на альбоме.

Когда Винкл спрашивал меня, кого я хочу в продюсеры, я ответил, что могу сделать все это сам. Опять же мы смогли бы сэкономить кучу бабок. И опять же он рассмеялся мне в лицо.

– Какой последний альбом ты продюсировал, Пол?

В ответ я просто уставился на него и долго смотрел надеясь, что он не заметит, как я схватился за поджелудочную. Он сказал, что если я действительно хочу добиться успеха, то надо кончать выделываться и немедленно начинать работать в студии, и именно с «Сайксами». Иными словами: «Заткнись и соберись или вали туда, откуда пришел».

Так я и сделал. Заткнулся, собрался и начал работать. Но я понимал, что это компромисс. А напомню тебе, компромисс похож на ампутацию.

Винкл начинал меня ненавидеть. Я видел это по его бровям и чувствовал по дыханию, которое было похоже на горячий воздух, вырывающийся из вентиляционных решеток метро и пахнущий смертью.

Мы работали с «Сайксами» в студии четыре месяца – на три недели больше, чем было запланировано. Записали четырнадцать песен, из которых двенадцать предназначались для альбома, а еще две – для возможного Бисайда. После того как записали завершающую, по их мнению, песню, «Сайксы» решили, что их дело сделано, упаковали свои сумки и отправились к следующей группе язычников, хотя я и оставался недовольным половиной треков.

На самом деле их уход оказался лучшим из того, что могло случиться. У меня появился шанс спокойно поработать со всем, что меня не устраивало. Еще через две недели у меня появилась уверенность, что мы записали лучший альбом, возможный при данных обстоятельствах.

Только тогда я первый раз дал Элизе послушать его. Я хотел, чтобы она услышала все сразу, чтобы это стало событием, понимаешь?

Она заплакала и назвала меня гением.

NB: Не забывать, как мне повезло – страшно приятно просыпаться рядом с женщиной, считающей тебя гением.

На следующем этапе записанный альбом направлялся к Винклу для окончательного одобрения. Но перед тем, как выпустить его в свет, он решил отправить нас в Лос-Анджелес для встречи с «несколькими ключевыми людьми занимающимися маркетингом и рекламой».

Интересно звучит?

Майкл с Верой никогда не были в Калифорнии, а у Beры сейчас летние каникулы, поэтому они решили поехать вместе и, может быть, задержаться там на несколько дней и поваляться на пляже.

Какой же я был дурак. Я рассчитывал, что перспектива расслабиться на пару недель на солнышке вдохновит Элизу и она согласится поехать со мной.

Как только я заговорил об этом, ее лицо сделалось мрачным, как бывает всякий раз, когда речь заходит о полетах.

Уму не постижимо, источником какой боли и иррационального страха может стать память.

Я повел разговор так, будто и не сомневался, что она поедет со мной, и упомянул, что выезжать надо двенадцатого. Она повернулась ко мне и очень серьезно спросила, можем ли мы поехать на машине.

Мне пришлось сделать усилие, чтобы не вытаращить глаза. Во-первых, у нас нет, черт подери, машины. Поезд идет туда, кажется, неделю. А автобус – тысячу лет.

Элиза все время повторяла дату, и я почувствовал, что у нее сейчас начнется истерика.

– Пол, – сказала она, тяжело дыша, – ты знаешь, что двенадцатого августа разбилось больше самолетов, чем в любой другой день в истории авиации?

Вы мне не поверите, но я этого не знал. Что-то вроде четырнадцати аварий. Она заставила меня пообещать, что я близко не подойду к самолету двенадцатого августа.

Я посадил ее на диван и в сотый раз повторил, что летать совсем не страшно. Я сказал, что буду сидеть рядом с ней и разговаривать весь полет. Я рассказывал, как весело нам будет есть несъедобную пищу, смотреть дурацкое кино и трахаться в тесном сортире. Через пять минут она просто забудет, что находится в воздухе.

Сначала она попыталась сослаться на работу и сказала, что Люси ни за что не отпустит ее. Я возразил, что эта поездка как раз и есть работа. Тогда она крикнула: «Я не могу!» – и закрылась в ванной.

Я ненавижу слова «не могу», Я не хочу, чтобы их говорили, слышали или видели во сне. Я хочу, чтобы такое понятие исчезло из языка и, самое главное, чтобы моя девушка никогда не говорила так, потому что я знаю, что в ней так много «могу», что им насыщен даже воздух вокруг нее.

Я сказал ей, что дату можно поменять. Можно улететь одиннадцатого. Но она все время кричала «Нет!», и тут я сорвался. Я начал стучать в дверь и тоже кричать в ответ. Я кричал, что она не ребенок и что она не может оставаться в Нью-Йорке всю свою жизнь. Я кричал, что когда-нибудь – надеюсь – я поеду в мировое турне, и меня, возможно, не будет много месяцев, и, если она захочет меня увидеть, ей все равно придется сесть в самолет. Она сидела в ванной и плакала. Когда я успокоился и извинился, она, шмыгнув носом, сказала, что нет, это она во всем виновата.

Я сидел на полу, прислонившись к стене, уговаривал ее выйти и приводил всякие разумные доводы, но я уже знал от нее, что разум и страх несовместимы.

Так что я один улетаю в «город ангелов».

Одиссея начинается.

Все.

* * *

– Армагеддон, – сказал мне Пол по телефону из Лос-Анджелеса. – Я не преувеличиваю. Конец, чертлодери, света. – Его не было всего три дня, и он, похоже, уже был на грани. – Представляешь, на чем эта компания заработала свои деньги еще до покупки звукозаписывающего лейбла, киностудии и половины Интернета? На сигаретах и молочных продуктах! «Если наш табак не убьет вас, попробуйте наш майонез!»

Очевидно, Пол решил собрать кое-какие сведения о компании, которая «владела его задницей», как он выражался.

– Даже «Гэп» был лучше. Там хоть медицинскую страховку давали.

По словам Пола, корпорация представляла собой пирамиду, состоящую из отдельных компаний, самая доходная из которых – интернет-сервер – являлась верхушкой. Музыка находилась на третьем уровне и, возможно, была нужна только для ежегодного списания налогов.

– Я по-прежнему работаю на них, а они откручивают мне яйца.

К концу первой недели его недовольство переродилось в мрачный пессимизм. Он ежедневно приводил мне список очередных компромиссов, на которые его вынуждали идти двадцать четыре часа в сутки.

– День первый, – рассказывал он. – Этот парнишка Клинт, а точнее Винкл-младший, заявил нам, что, хотя ему нравятся записанные нами песни, он с сожалением должен сообщить, что сингла он еще не слышал. А в соответствии с условием контракта, в котором говорится, что мы обязаны предоставить компании «продукцию, пригодную для коммерческих целей», я обязан его написать. В ином случае…

– Что в ином случае?

– В ином случае все что угодно. Если Клинт не получит своего сингла, он может сделать так, что альбом никогда не увидит света. Он сказал, что я обязан написать сингл. Буквально: «Садись и пиши сингл. Пол. Ты не уедешь отсюда, пока мы его не получим». Так началась Третья мировая война.

Я никогда не слышала Пола таким подавленным.

– А у тебя есть выбор?

– Выбор? – Я слышала, как он затянулся сигаретой, он признался еще раньше, что опять начал много курить. – Я бы не назвал это выбором. Либо я предоставляю им песню в радиоформате, либо, по словам Фельдмана и Дамьена Вейса, они могут разорвать контракт на основании невыполнения обязательств.

– О господи…

– Подожди. Дальше еще хуже. Некая Мередит не знаю из какого отдела – художественного, маркетинга или еще какого – решила озаботиться нашим имиджем. Она хочет пройтись с нами по магазинам и купить новую одежду. Еще она считает, что к новой одежде нам понадобятся новые прически. А еще, как она сообщила мне после двадцатичасовой фотосессии, они планируют поместить мою, черт подери, рожу на обложку альбома. Меня. Не какую-нибудь продвинутую графику, не всю группу, а только меня. Четвертая мировая война.

Интересно, она хорошенькая?

– Я думала, ты имеешь право голоса в таких вопросах.

– Это все фигня. В контракте сказано, что с нами должны консультироваться. И ни слова о том, что обязаны выполнять наши пожелания. Единственная хорошая новость – то, что это сражение я выиграл. Правда, дорогой ценой. Я сделаю им этот, черт подери, сингл, а они не будут печатать мое лицо на обложке.

Я очень люблю Пола, но за такое равнодушие к успеху мне иногда хочется его ударить.

– Объясни мне, почему ты не хочешь, чтобы твое лицо было на обложке.

– Элиза, моя поджелудочная…

– Ты привлекателен. А это полезно для продаж.

– Господи, Элиза, я не хочу, чтобы мой альбом покупали потому, что я привлекателен. – Он закашлялся, потом продолжил: – День третий. Возвращается Клинт. И у него появляется отвратительная привычка заканчивать каждое, черт подери, предложение моим именем. «Как идут дела с новой песней, Пол?» «Через три дня начинаем работать в студии, Пол». «Ты не уедешь из Калифорнии, пока не напишешь сингл, Пол». «Мы не можем планировать видео, пока у нас не будет этой песни, Пол».

Я ясно представила себе, как Пол шарит рукой по животу, пытаясь нащупать свою инфернальную поджелудочную.

– Я соскучилась, – сказала я.

– Да. Я тоже. – Он опять закашлялся. Звук был такой, будто кто-то лаял у него в пищеводе.

– И с этим видео все против меня. Даже твой брат хочет его сделать.

Пол сошел с ума. Что еще можно подумать?

– Ты ведь шутишь? Ты должен сделать клип.

– Музыка – это не визуальное искусство.

– А как ты собираешься продавать пластинки, если не будет клипа?

– Музыка – не визуальное искусство!

– Визуальное. Музыка – визуальное искусство с первого августа восемьдесят первого года – с того Дня, когда появилось MTV. Мне не нравится это не меньше, чем тебе, но…

– Музыка – не…

– Хорошо. Я все поняла. Мы поговорим об этом когда ты будешь дома. А пока держись. Осталось всего несколько дней.

– Не знаю, как выдержу. Поджелудочная меня убивает, и я почти не могу дышать. Встретишь меня в аэропорту в пятницу?

Для меня это было как выбор между жизнью и смертью.

– Ну хотя бы скажи, что постараешься.

– Я постараюсь.

Я не поехала в аэропорт. Вместо этого все пять с половиной часов, пока Пол был в воздухе, я с интервалами в пятнадцать минут звонила в службу автоматической информации, чтобы убедиться, что все в порядке. Так же было, и когда он улетал.

Когда я услышала его топот на лестнице, я выскочила на площадку и перегнулась через перила. Через плечо у него болталась спортивная сумка, а лицо было усталым и странно бледным для человека, который провел почти месяц на юге Калифорнии.

Не говоря ни слова, он схватил меня за руку, втащил в комнату и силой посадил на кровать. Сначала я подумала, что он злится, что я не встретила его в аэропорту, но он не казался обиженным. Просто очень сосредоточенным.

– Я тоже рада тебя видеть, – сказала я.

– Закрой глаза! – Он бросил на пол сумку и взял гитару.

– Это ты так здороваешься?

Он нагнулся ко мне, быстро поцеловал в щеку и стал настраивать гитару.

– Закрой глаза!

– Ты накурился?

– Не смеши. У меня для тебя сюрприз. Закрой свои, черт подери, глаза.

Я подчинилась.

– Хорошо. Теперь слушай. Так Полу Хадсону удалось осчастливить Клинта. И я не считаю, что продался, только потому… Ладно, слушай…

Он спел несколько нот, нашел правильную тональность и заиграл медленную, мелодичную и, боюсь произнести, очень радиоформатную мелодию.

 
Она дельфин и ключ от дома.
Свеча под ветром в снегопад,
Любовь и танец, столь знакомый,
И Ангел – лишь на первый взгляд.
 
 
Сплошным пятном расплылись ночи.
Я до нее не ведал дней.
Мне с каждой ночью одиноче.
Хочу домой, обратно к ней.
 
 
Хор, ураган и солнце,
Даже когда собрался дождь идти.
Она дороги не укажет,
Но держит за руку в пути.
 
 
Святая, девственница, шлюха…
Все мне отдаст – прошу еще.
Отринуть не хватает духа —
Весь только ею поглощен.
 

Это была самая коммерчески многообещающая песня Пола, которая к тому же укладывалась в четыре минуты. Но кроме того, она была романтичной, сексуальной и удивительно напоминала балладу.

– Это о тебе, – сказал он.

Эти слова вызвали во мне такую бурю эмоций, что на один короткий иррациональный момент мне захотелось, чтобы никто, кроме меня, никогда не услышал эту песню. Я больше не желала ни с кем делиться Полом. Я мечтала запереть его в этой комнате и держать в ней, как певчую птицу в клетке. Я хотела, чтобы он принадлежал только мне. И очень не хотела, чтобы всякие Винклы и будущие тупые и бесчувственные слушатели растаскивали на кусочки его талант и топтали его ногами.

Он отложил гитару и подсел ко мне.

– Это так прекрасно! – выдохнула я. – Как она называется?

– В первом варианте «Черт подери, сингл», но Клинт настаивает, чтобы я придумал другое название. Может, я назову ее твоим именем, чтобы приколоться.

Я спиной повалилась на кровать, потянула к себе Пола, и весь остаток ночи он уж точно принадлежал мне, и только мне.

* * *

Некоторые люди считают, что наверху для каждого из нас существует генплан, что свободная воля ничего не решает и что мы просто пешки в шахматной партии, которой развлекаются боги, сидя на белых пушистых облаках и осыпая немногих избранных своими милостями, а всех прочих – несчастьями.

Я точно знаю, что это не так. Что даже если мне и придет в голову винить Бога за поднесенное к виску ружье, я буду твердо помнить, что на курок нажимает все-таки мой собственный палец.

Все эти мысли пришли мне в голову после того, как Пол посмотрел в окно лимузина и сказал:

– Застрелите меня. Пожалуйста. Я прошу. Просто прикончите из жалости.

– Дайте мне пистолет, – проворчал Анджело.

– Болван, – сказала Квинни.

Вера швырнула ему в голову кусочком льда.

– Не будь педиком. Там будет интересно.

Мы направлялись на пикник по случаю Дня труда в загородный дом мистера Винкла в Ист-Хэмптоне. Винкл специально лично звонил Фельдману, чтобы подтвердить приглашение. Он даже прислал за нами лимузин. Хотя, по словам Пола, у Винкла это прозвучало не как приглашение, а скорее как производственное поручение, и он особенно подчеркнул, что будет присутствовать пресса.

– На самом деле это был приказ, – сказал Пол. – Ну кто так делает? Кто приказывает прийти на вечеринку?

Фельдман с ним не согласился. Он считал, что это очень важный знак внимания.

– Винкл делает на «Бананафиш» очень большую ставку, – добавил он.

– Мать моя женщина, – выдохнула Вера, когда мы подъехали к воротам, за которыми начиналась мощеная дорога, ведущая к величественному георгианскому зданию.

– Я умер и уже в аду, – сказал Пол.

Когда мы выходили из лимузина, Бёрк заметил, что это похоже на дорогу из желтого кирпича, ведущую в страну Оз.

– Да, – согласился Пол. – А Оз – это ад.

Пол ступил на газон и с отвращением обернулся вокруг.

– Это, черт подери, какой-то фестиваль дикарей и язычников.

На вечеринке было не менее трехсот гостей и среди них действительно много знаменитых «дикарей и язычников», которых я сразу узнала, а кроме них – «обычная хэмптоновская тусовка», как выразилась Вера, – типичные игроки в поло и их болельщики.

– Здесь несколько придурков, которые появлялись на всех наших мероприятиях, – сказала Вера имея в виду свою предыдущую работу в благотворительном фонде. Она заметила женщину в бриллиантах, прячущую вилки в свою маленькую сумочку. – Видела? У них куча денег, а они еще воруют. Винклу надо обыскивать сумки на выходе.

Участок был огромным. На нем были теннисный корт, патио, а рядом – большой белый шатер, под которым стояли столы с закусками. На газоне – масса круглых столов с хрустящими скатертями и цветочными композициями из пышных фиолетовых цветов. Все вместе было больше похоже на прием по случаю свадьбы светской дебютантки, чем на празднование Дня труда.

Несмотря на множество баров, расположенных на всех стратегических точках газона, между гостями бегали еще и бойкие официантки, принимая заказы у всех вновь пришедших.

– Блин, – сказал Пол, стискивая мне руку, – вот и Винкл.

Он приближался к нам по газону с точно рассчитанной скоростью, не оставляющей сомнений, кто здесь босс. Его наружность удивила меня. После рассказов Пола я ожидала увидеть дракона. Но у Винкля было добродушное лицо парня из рабочего класса. Он напоминал певца Стикса периода «Kilroy Was Here». И, несмотря на седые кустистые брови, он оказался моложе, чем я ожидала. Не старше сорока пяти.

За ним следовала миссис Винкл в шляпе, гармонирующей с цветочными композициями на столах. Когда Винкл представил ей «Бананафиш», она привычно притворилась, что узнает их.

– Пойдемте со мной, – обратился Винкл к Полу и Майклам, – хочу вас познакомить с несколькими нужными людьми.

– Если не вернемся до темноты, вызывай Национальную гвардию, – прошептал Пол мне на ухо.

Группа ушла за Винклом в дом за секунду до того, как появилась бойкая официантка с напитками. Она растерялась, не зная, что с ними делать.

– Давайте я их возьму, – сказала Квинни, забирая у нее поднос.

Я взяла свой бокал мартини, и когда Квинни понесла выпивку Майклам и Полу, мы с Верой подошли к столам с едой и остановились у самого короткого, рядом с двумя мужчинами, добродушно спорящими о том, из какого альбома песня Дуга Блэкмана «Пейзаж для меня».

– Она из «Говорю без слов», – уверял парень с редеющей прической и выступающим подбородком, накладывая себе на тарелку деликатесный картофельный салат.

– «Сбрось эту ношу», – сказал тот, который стоял спиной ко мне, – высокий, с густыми блестящими волосами цвета бронзы, освещенной солнцем.

Парень с блестящими волосами был прав. Я знала, что «Пейзаж для меня» – это третий трек альбома «Сбрось эту ношу», так же точно, как то, что меня зовут Элиза.

– Мне без разницы, кто ты, но ты не прав, – сказал парень с подбородком. – Ты еще балдел от брит-панка и отрывался под «Клэш», а я уже жил и дышал Дутом Блэкманом.

– Спорю на сотню, – сказал парень с блестящими волосами.

– Спорю на две.

Они поставили на стол тарелки, взяли стаканы в левую руку и обменялись рукопожатием, скрепляя пари.

Вера толкнула меня в бок. Она хотела, чтобы я вмешалась. Пожав плечами, я постучала по спине мистера Блестящие Волосы.

– Если вы согласны поделиться выигрышем я могу…

– Привет! – воскликнула Вера, когда он повернулся к нам лицом.

Я тоже сразу узнала Лоринга Блэкмана. Не потому, что он старший сын Дуга, а потому, что его последний альбом «Ржавчина» – тревожащая душу рапсодия о крушении его пятилетнего брака – оказался одной из самых больших музыкальных удач прошлого года, потеснил в чартах «дикарей и язычников» и держался на верхних строчках четыре недели подряд.

Не заметить Лоринга Блэкмана было невозможно. У него было безупречно пропорциональное и эстетически совершенное лицо, будто скульптор математически точно рассчитал идеальные пропорции для глаз, носа и губ. Обычно таких мужчин я презрительно называла «клинически красивыми», но в Лоринге было что-то помимо этой красоты. Казалось, он несет ее как бремя и понимает, что она часто заслоняет его музыку, привлекая к нему не меньшее внимание, чем к его знаменитому отцу. И потому, как окаменело его лицо после приветствия Веры, я поняла, что его это совсем не радовало.

Второй парень выступил вперед.