Текст книги "Святая Русь. Полководец Дмитрий"

Глава 16. Мерянский бог

Тяжко, смуро на душе Марийки. Жизнь стала не мила. Вот уже четвертый месяц, как пропал её любимый Васенька. Где он и что с ним сделали эти проклятые немецкие купцы?

Не пьет, не ест Марийка. Уж так исстрадалась душой, так потемнела и осунулась лицом, что постоялец Гришка Малыга как-то не выдержал и молвил:

– Над кем лиха беда не встряхивалась, дочка? Перетерпеть надо.

– Да как же такое перетерпеть можно, дядя Гриша? Уж я так любила Васеньку! Такого человека на всем белом свете не сыскать. Как тут не горевать, дядя Гриша?

– Воистину, дочка, – сердобольно вступила в разговор Авдотья. – Горе не дуда, поиграв, не бросишь. Долго оно не отступится.

– Наверное, никогда, тетя Авдотья.

– А вот это ты напрасно, дочка. День меркнет ночью, а человек печалью.

– Вот и я толкую, – вновь заговорил Гришка. – Надо как-то свыкнуться, а то ить кручина иссушит в лучину. Глянь, как от скорби-то вся увяла. Ты ещё совсем молоденькая, надо беречь свою красоту. Вернётся к тебе ещё счастье.

– Ох, не вернётся, дядя Гриша, не вернется. Коснулось оно меня ласковым крылом и упорхнуло.

Как ни успокаивали постояльцы Марийку, но она всё продолжала предаваться печали и сохнуть на глазах. И всё себя упрекала. Ну как же так приключилось, что она лишилась чувств, когда добрые люди вынули из её рта тряпицу? Очнулась лишь на четвёртый день и только тогда поведала о своём ненаглядном Васеньке. Слишком поздно дошла весть до княжьих людей. Они хоть и учинили погоню, но немцев как след простыл.

В первые два дня у Марийки ещё теплилась надежда: в реке тело её суженого не обнаружили. Выходит, не кинули немцы Васеньку в Трубеж и он жив остался. Может, вот-вот объявится… Но шли дни, недели, месяцы, а об её Васеньке ни слуху ни духу. Значит, тайком вывезли его чужеземцы в дремучий лес и загубили.

Правда, иногда приходили к Марийке и другие мысли: «Нет, нет, Васенька жив. Есть же Бог на свете». Её суженый – человек чистый, жил без греха. Должен же его защитить Господь.

Однако всё путалось в голове, и чем больше она оставалась в неведении, тем всё горестнее ей становилось жить. Поникшая, вся в слезах, зачастила в слободской храм, а то и в сам Спасо-Преображенский собор и часами молилась, молилась, прося у Спасителя и Пресвятой Богородицы милости для Васеньки. Но утешения в душе так и не находила.

Как-то, сходя с паперти храма, к ней подошла согбенная, седенькая старушка в сермяжном облачении. Опираясь на клюку, глянула на Марийку выцветшими глазами и тихо молвила:

– Ты уж прости меня, касатушка. Частенько в храме тебя примечаю… Чую, горе у тебя большое.

– Горе, бабушка Меланья, – кивнула Марийка. – И такое горе, что жить не хочется.

– Вижу, вижу, касатушка… Знать, ведаешь меня?

– Да я, почитай, бабушка, всех в городе ведаю.

– Вот и ладно, касатушка… Не зайдёшь ли в мою избёнку? Одной-то мне сидеть – докука. А я с тобой потолковать хочу о твоей напасти. Я ведь тебя, касатушка, с малых лет ведаю. Одна ты по городу без родительского присмотра бродишь. Марийкой тебя кличут.

– Истинно, бабушка.

Избёнка старушки хоть и маленькая, неказистая, но опрятная. Всё выметено, выскоблено, вычищено. Пожитков совсем мало: спальная лавка, кадушка с водой подле печи, лохань[108]108
  Лохань – глиняный сосуд с носиком, для умывания.


[Закрыть], светец[109]109
  Светец – подставка для лучины, освещающей жилье, а также старинный осветительный прибор из подставки и укрепленной в ней лучины.


[Закрыть], небольшой столец, покрытый белой холщовой скатертью, икона Пресвятой Богородицы в красном углу, с мерцающей неугасимой лампадкой.

Старушка указала Марийке на лавку и ласково молвила:

– Откройся мне, касатушка, хотя не всякий человек чужому о своей беде поведает.

– Не всякому, бабушка Меланья. Чужое горе не болит, а вот тебе откроюсь. Чую, сердце у тебя доброе. Всё тебе расскажу да поплачу.

Выслушала старушка Марийку, вздохнула, погладила легкой, почти невесомой ладошкой девушку по светловолосой голове, малость подумала и изрекла:

– Слышала я о твоём несчастье. В городе о пропаже купца всякий ведает. Но не чаяла я про вашу любовь великую. То не каждому суждено. Однако дело твое тяжкое, туманное. То ли сгиб твой добрый молодец, то ли живехоньким остался. Вот и мечется душа твоя. Неведение хуже худой вести. Так можно, касатушка, вконец захиреть.

– Так как же быть-то, бабушка Меланья, коль жизнь не мила?

– А я вот что покумекала… Сходи-ка ты, касатушка, к Мерянскому богу да спытай у него о своём суженом.

– К Синему камню?! – изумилась Марийка. – Но ведь святые отцы его осуждают, не велят к нему ходить. Грех-де это, бабушка.

– Это ныне грех, а исстари камню Синему весь народ поклонялся и молился ему, как самому первому богу… А разве широка Масленица – грех аль обереги нивы от нечистой силы? А девичьи гадания в Крещенье Господне? Да мало ли какие древние обряды Русь блюдет, на кои церковные батюшки запрет накладывают. Не так ли, касатушка?

– Так, бабушка Меланья, – неуверенно произнесла Марийка.

– Чую, робеешь, девонька. Так-то нельзя. К Мерянскому богу надо с твёрдым сердцем ступать.

– Не буду робеть, бабушка, – вытирая слезы, молвила Марийка. – Сегодня же и схожу.

Старушка несогласно замотала головой:

– Седни нельзя, касатушка. К Мерянскому богу лучше в самое доранье ходить, в сумеречь, дабы никто тебя не зрел. Так уж исстари повелось. Наберись смелости и ступай.

– Схожу, бабушка.

Вернулась в свою избу Марийка возбуждённая. Авдотья сидела за прялкой, а Гришка Малыга, придвинувшись к светцу, плёл мережу. Посадская голь, кормившаяся в лихолетье одной рыбой, часто заказывала умельцу те или иные рыболовные снасти.

Гришка и Авдотья глянули на Марийку и заметили: на этот раз вернулась девушка из храма без слез и, скинув с себя чёботы и старую баранью шубейку, молчком залезла на полати.

– Аль зазябла, дочка? – спросила Авдотья. – На улице студень-зимник[110]110
  Студень, зимник – декабрь месяц.


[Закрыть] подваливает. Эк, ветрило-то завывает, да и снег в оконце бьет.

Марийка ничего не ответила. Постояльцы переглянулись и продолжали своё дело.

Авдотья, суча из пряжи нитку, подумала:

«Замкнулась дочка. Пришла в избу и будто никого не видит и ничего не слышит. В себя ушла. Уж лучше бы полегоньку чего-то делала да потихоньку плакала, а тут появилась какая-то странная, окаменевшая, от всего отрешенная. Как бы, не приведи господь, умом не тронулась. Тогда – совсем беда».

А Марийка готовила себя к завтрашнему раннему утру. Бабушка Меланья велела идти к Мерянскому богу в сумеречь и с отважным сердцем. Только бы не отступиться и набраться сил!

Не сошла Марийка с полатей и к вечерней трапезе, чем ещё больше встревожила Авдотью:

– Что с тобой, доченька? Уж не захворала ли?

– Во здравии я, тетя Авдотья.

И больше – ни слова.

Ещё больше удивилась постоялица, когда Марийка с первыми петухами сползла с полатей, обулась и накинула на себя шубейку.

– Ты куда это снарядилась, дочка? – поднялась с лавки Авдотья. – Ночь на дворе.

– Надо мне… Утром вернусь, – расплывчато отозвалась Марийка – и вон из избы.

Авдотья тотчас принялась расталкивать похрапывающего супруга.

– Вставай, Гриша. Да вставай же борзее!.. Марийка, кажись, рехнулась. Обулась, оделась и куда-то пошла. Это ночью-то! Давай-ка следом за ней.

Гришка Малыга, скорый на ногу, быстренько облачился и выскочил из избы. На улице было ещё темно. На Переяславль обрушился густой, мохнатый снег, щедро засыпая соломенные крыши домов посадской черни, дорогу и тропинки.

От крыльца виднелись свежие следы.

«Слава тебе, Господи, – перекрестился Гришка. – А то бы ищи ветра в поле».

Пошел по следам.

Марийка, узким переулком, свернула в другую слободу, затем в третью, пока не миновала посад и не вышла к подошве Ярилиной горы.

«Господи, да куда же она подалась? – недоумевал Гришка Малыга. – Уж не к хоромам ли князя Дмитрия Александровича? Но он неделю назад ушёл в поход на ливонцев… Куда ж тогда? Совсем неподалёку Плещеево озеро, а в нём – несколько прорубей, приготовленных для ловли рыбы… Неужели повернёт к озеру? Тогда дело явственное: Марийка надумала утопиться».

Малыга озадаченно остановился, поскреб заскорузлыми перстами заснеженную бороду в напряжённом ожидании.

Наступал робкий зимний рассвет. Гришка с трудом разглядел неотчётливую фигурку Марийки, которая, миновав Ярилину гору, двинулась к старинной деревне, а затем стала подниматься на холм, на коем смутно проглядывался огромный валун.

Сердце Гришки Малыги дрогнуло: Марийка восходила к Мерянскому богу, прозванному в народе «Синим камнем». Что она задумала?

Гришка встал за деревцо и затаился. А Марийка, взойдя на холм, несколько раз перекрестилась, постояла чуток, словно к чему-то прислушиваясь, а потом, низко поклонившись Мерянскому богу, надолго припала к нему грудью.

Гришка ведал: древний языческий бог и в нынешние времена почитался в народе. К нему, невзирая на запрет Переяславского епископа, продолжали ходить, поклоняться и обращаться с разными мольбами. И уважение к Синему камню было настолько велико, что владыка никак не мог выветрить из голов своей паствы, что время языческих обрядов давно ушло и что они несут только пагубу.

Но, как и везде по Руси, языческие обряды по-прежнему справлялись (и будут справляться ещё многие века).

Добрый час пребывала Марийка у Мерянского бога, а когда, наконец, отошла от него и стала спускаться с холма, наступило уже светлое утро.

Ведала бы Марийка, что произошло с Синим камнем потом.

(Мерянский бог в нынешние времена расположился неподалёку от Ярилиной горы, подле небольшого ручья Рябцовка, выбегавшего из оврага около деревни Криушкино. Громадный сероватый валун ледникового периода «не сидел на месте», его постоянно беспокоили весенние льды, сдвигая с места. Ныне он наклонился к Плещееву озеру, понемногу сползая в песок. В глубокой древности меряне-язычники поклонялись и Синему камню. В те далёкие времена, как гласит местное предание, он находился на возвышенном месте, неподалёку от современной Борисоглебской слободы. Возле него устраивались обряды моления и жертвоприношения. Даже с принятием христианства Синий камень в течение веков почитался местным населением, что вызывало немало беспокойства у церковников, считавших несовместимым пребывание языческого божества возле православного монастыря.

По приказу царя Василия Шуйского камень был зарыт в глубокой яме, где он пролежал около двух столетий. Но структура почвы нарушалась, весенние паводки исподволь размывали яму, и вскоре он вновь предстал перед жителями, привлекая к себе ещё больше поклонников.

В 1788 году решено было использовать камень под фундамент строившейся в то время городской церкви. Мерянский бог был водружен на большие сани, и его повезли по льду озера. Однако лед не выдержал огромнейшей тяжести, треснул, и камень ушел под воду. Весенние южные ветры, гнавшие лед к северу, тащили за собой и камень. Через 70 лет его постепенно вынесло льдами на берег.

В прошлом веке на страницах губернских газет шла полемика о том, какие силы подняли Синий камень на берег. Высказывались разные мнения, вплоть до действия магнитного притяжения берегового грунта.

Наиболее убедительной оказалась точка зрения историка Н. М. Меморского, который утверждал, что камень был поднят на берег силою весенних льдов.

В настоящее время камень, совершивший много тысяч лет тому назад длительное путешествие со Скандинавского полуострова, забытый «бог» мерянских племен, мирно лежит на берегу Плещеева озера.)

Марийка вернулась в избу (Гришка ушёл домой заранее) с просветленным лицом.

– Жив мой любимый Васенька. Жив!

Часть третья

Глава 1. Поход на Ливонию

Упругий знобкий ветер, кидая на ратников секучий холодный снег, сердито гудел с самого утра.

Боярин Мелентий Коврига, подняв меховой воротник стеганого бараньего полушубка, и нахлобучив на крупный мясистый нос лисью шапку с малиновым верхом, озлоблено думал: «И чего ради князь Митька этот поход задумал? Чего ему в теплых хоромах не сиделось? Эк куды поперся. В Неметчину! Глянь, какое войско на крестоносцев поднял. Первым воеводой идёт. Славы ему захотелось. Юрьева ему мало, ныне Раковор подавай. А сей город, чу, неприступный. Ходил на него псковский выскочка Довмонт, да по шапке получил. Вспять прибежал. Мудрено-де без пороков ливонскую крепость осилить. А ты чего думал?.. Да и с пороками толку не будет. Экого умельца князь Митька выискал. Бражника Аниську Талалая! Он зелье[111]111
  Зелье – в данном случае вино, пиво, медовуха, брага, в другом значении – яд; в более поздние времена так на Руси называли порох.


[Закрыть] лопать великий искусник, а не осадные орудья мастерить».

Трясясь на пегой лошади, Коврига оглянулся на обоз.

«Вон его пороки тащат на санях. Сколь лошадей из сил выбиваются! Пять недель в Новгороде передвижные башни для осадных машин топорами тюкали. Митька, забыв все дела, ежедень подле плотников и Аниськи крутился, каждое бревно ощупывал, будто невесту себе выбирал. А толку? Башни его либо на полдороге развалятся, либо ночью вражьи лазутчики спалят. И не токмо ливонские. Литва тоже неприятельская страна. Она никогда Довмонту не простит. В любой час может рать уколоть. Не шибко по нутру ливам русская рать. Хуже того – совсем не по нутру. Лев, сын Даниила Галицкого, взял да и порешил короля Воишелка. Вот те и добрый мир, князь Митька. В лужу ты сел со своей затеей. И до чего ж переяславский князь опрометчив. Хотел отворотить от пня, а наехал на колоду. Нет, князюшка, ты хоть и сказывал, что Литву пройдешь с войском без помехи, да не тут-то было. Сторонники Воишелка столь пакостей могут натворить, что не расхлебаешь. Кабы вспять не повернул, Митька. Вот бы радость была для всех ратников! Охота ли им тащиться, да ещё в стылую зиму, к черту на кулички. К самому Варяжскому морю. Никому не охота!»

За спиной боярина ехал ближний его послужилец-дружинник, Сергуня Шибан. Бараний полушубок обтянул крутые плечи, чёрная окладистая борода заиндевела, покрылась сосульками.

Боярин иногда оглядывался на своих воинов, и Сергуня видел его недовольное лицо. Мелентий Петрович явно раздосадован. Не любитель он ходить в большие и далёкие походы. Зачастую уклонялся, прикидывался недужным, но в этот поход пришлось ему снаряжаться. Напугал его князь Дмитрий, крепко напугал!

Еще в Переяславле, куда собирались ростово-суздальские дружины, Дмитрий, на совете своих княжьих мужей, поглядывая на боярина Ковригу, недвусмысленно и резко заявил:

– Ныне решается судьба Отчизны. Либо мы попадем под пяту Ливонского ордена, либо дадим ему такой урок, что крестоносцы надолго забудут нападать на святую Русь. И сие будет зависеть от каждого из нас. Ныне я не потерплю никаких отговорок. Тот, кто не вольется со своей дружиной в общерусское войско, будет без пощады наказан. Я не только лишу его всяких чинов и вотчин, но и выставлю на вече.

Мелентий Коврига прибыл в свои хоромы чернее тучи. Его подавленный вид бросался всем дворовым людям в глаза.

– Аль случилось что, государь мой? – напуганно вопросила супруга.

– Случилось. Будь он трижды проклят!.. Снаряжай в поход, Устинья. На рыцарей иду!

– На лыцарей?! – подивилась супруга и часто закрестилась. – Это что за народ такой? Николи такого не слышала. Никак, какие-то царские люди.

Устинья Якимовна была женщиной недалёкой и, как большинство боярских жен, вела замкнутый образ жизни. О татарах, вестимо, она ведала, а вот о «лыцарях»…

– Какие царские люди! – сорвался на крик Мелентий Петрович. – Дура набитая! То – злее самого лютого ордынца! Снаряжай в поход, сказываю!..

«Снаряжать в поход» для Устиньи означало снабдить войско боярина кормовыми запасами: напечь, насушить, навялить всякой снеди.

– На сколь дён, государь мой?

– Каких дён?! – вновь взвился раздраженный Мелентий Петрович. – Дай Бог живехоньким через полгода воротиться. На край света посылает меня наш разлюбезный князюшка. К Варяжскому морю! Копьё ему в брюхо.

О Варяжском море Устинья тоже не слышала, а вот слово «полгода» произвело на неё такое сильное впечатление, что она оторопело ахнула и всем своим дородным телом плюхнулась на лавку.

– Пресвятая Богородица! Это сколь же корму надо заготовить на твое воинство! Да мне с поварихами и за неделю не управиться.

– Выступаю через три дня. И не сиди колодой!

Коврига махнул на ошарашенную супругу рукой, вышел из хором и приказал позвать конюшего[112]112
  Конюший – здесь: начальник над конюхами. В XV–XVII веках – придворный чин в Московском государстве: лицо, возглавлявшее Конюшенный приказ – учреждение, ведавшее царскими конюшнями, экипажами, лошадьми.


[Закрыть], дабы подсчитать, сколько потребуется взять в поход подвод, возниц и лошадей из боярского табуна. Боже милосердный, сколь же всего понадобится! А какие убытки придется понести! Ну и князь Митька, ну и злодей! Такой великий урон вотчине нанес! Одних добрых лошадей сколь пропадёт. Война-то, чу, будет нещадная.

Когда Мелентий Коврига увидел на себе взгляд молодого князя в гридне и услышал его строгие слова, то первым делом подумал: «Не высоко ли вознесся, Митька? Я тебе не смерд и не холоп, а вольный человек. Никто тебе не давал права старозаветные устои рушить. Седни я служу у тебя, а завтра могу и к другому князю податься. И ничего ты со мной не сможешь содеять. Любой боярин или дружинник по старине волен покинуть тебя, так что поубавь свою спесь… Так, пожалуй, и сделаю. Возьму да и переметнусь к другому удельному князю. Завтра же переметнусь! Буде Митьке служить».

Но когда Мелентий Петрович перебрал в уме всех удельных ростово-суздальских князей, то лицо его стало кислым. Все князья в немалой дружбе с Митькой Переяславским, едва ли они примут его, Ковригу, к себе на службу… Тогда, может, в древний Киев отъехать? Мать городов русских. Но в Киеве столь много своих бояр, что среди них немудрено и затеряться, и никакой выгоды не получить… А уж про Новгород, Псков и Галич – и говорить неча. Там бояре дерзки и своевольны, готовы друг другу горло перегрызть.

В стольный град Владимир, к Ярославу Ярославичу? Доброе место. Великий князь наверняка бы его принял. Даже рад был: бегут от неугодного племянника бояре! То-то бы слух по всем уделам распустил. Но к Ярославу идти – время неподходящее. Великий князь даже своих сыновей, Святослава и Михаила, в поход отправил… Нет, как ни крути, как ни верти, а придется остаться в Переяславле. А коль так – идти в злосчастный поход. Другого пути нет. Теперь главное, ежели и впрямь с ливонцем сражаться надлежит, крепко голову поберечь. Ох, каким надо усторжливым быть! Помоги живу остаться, Господи.

Мелентий Коврига, забыв про окружающих, перекрестился.

А Сергуня Шибан усмешливо подумал: «Трусоват наш боярин. Ещё и до сечи далеко, а он уж у Бога милости просит».

Ох, как не хотелось идти боярину в поход! Какими только словами князя Дмитрия не поносил! Он только до девок наипервейший храбрец. До сих пор Марийку вспоминает да его, Сергуню, поругивает. Упустил-де красну девку, дурья башка. Девка-то смачная, для утехи лучше не найдешь. Знает толк в девках старый кобель… А вот Марийку жалко. Не везет девушке. В Переяславле только и разговоров: повстречался Марийке молодой купец Васютка Скитник, сын важного человека Лазуты Егорыча, кой самому ростовскому князю служит, полюбили-де друг друга, но любовь их была недолгая: убили немецкие купцы Васютку. А за что? Один Бог ведает. Вот как в жизни бывает. Марийке этой надо в ноги поклониться. Она его, Сергуню, от лихих людей спасла, а то бы лежать ему убитым посреди леса. Славная девушка, а он ещё норовил её к боярину утащить. А человек этот – и вовсе дрянь.

Коврига не только великий прелюбодей и худой воин, но и страшно пугливый боярин, когда садится за стол. Мелентий Петрович боится отравного зелья. Нет-нет, да и молвит ближнему послужильцу:

– Сколь именитых людей отравили, и не токмо татаре, а свои же дворовые люди. Глаз да глаз за ними!

Коврига завёл строго установленный порядок против возможных отравителей. Ключник испытывался перед дворецким[113]113
  Дворецкий – в Древней Руси: старший слуга, ведающий столом и домашней прислугой.


[Закрыть]. Он ставил перед ним яства и всё отведывал. Дворецкий, отведав, относил поднос стольнику; тот же, приняв блюдо, должен был попробовать в глазах боярина, прежде чем ставить к нему на стол. А чашник, как поднести пить своему властелину, сам отливал в ковш и выпивал и уж потом подносил к боярину. То же самое происходило и со всякими лекарствами в виде порошков, «пользительных» настоек и отваров[114]114
  Следует заметить, что такое правило широко бытовало на Руси в кругу княжеских, боярских, а позднее и царских семей.


[Закрыть].

Сергуня вновь глянул на боярина и вздохнул. Ратоборцем его не назовешь. Меч Ковриги, поди, заржавел в злаченых ножнах. Побаивается битв Мелентий Петрович. А ведь боярин хоть и в годах, но в доброй силе. На медведя можно выпускать. Так нет: чуть где сеча – к обозу жмется.

Сам же Сергуня Шибан побоищ не чурался. Не раз бывал он в сечах, и никто не мог ткнуть в него пальцем и сказать, что Шибан в сражениях труслив как заяц. Напротив, бывалые воины его похваливали: молодец-де, Сергуня, лихо бился, не то что твой боярин.

Шибан принимал похвалу как должное. Принимал с достоинством. Своего меча он не посрамит ни в какой битве. Что же касается боярина Ковриги, то Сергуня (особенно после неудачного похищения Марийки) стал всё чаще помышлять навсегда покинуть Мелентия Петровича. Не к лицу ему, отважному и вольному человеку, выполнять гнусные поручения похотливого Ковриги. В этом походе он отличится в боях с крестоносцами, и попросится в дружину князя Дмитрия Александровича.

* * *

На время похода Дмитрий Александрович облачился в свой княжеский доспех. В сече же, как и задумано, он наденет на себя шелом и кольчугу рядового воина.

Сейчас же на князе стальные бахтерцы из наборных блях, «наведённых» через ряд серебром, на голове – низкая, изящно выгнутая ерихонка[115]115
  Ерихонка – разновидность шлема.


[Закрыть], имевшая на венце и ушах золотую насечку, а на тулье высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их яхонтовыми искрами. Сквозь полку ерихонки отвесно проходила железная золоченая стрела, предохранявшая лицо от поперечных ударов. Блестели серебряными разводами наручи и рукавицы. На плечи падала кольчатая бармица[116]116
  Бармица – железная сетка.


[Закрыть], скрещенная на груди и закрепленная круглыми серебряными бляхами.

На поясе, плотно стянутом пряжкой поверх бахтерец и украшенном разными привесками, «звенцами» и «бряцальцами», висел крыжатый меч в драгоценных ножнах. У бархатного седла с серебряными гвоздями и с такими же коваными скобами прикреплен был булатный топорик с фиолетовым бархатным черенком в золотых поясках.

Поверх доспеха развевалось на ветру зимнее (на меху) алое корзно, застегнутое на правом плече золотой пряжкой. Штаны из мягкой кожи были всунуты в красные сафьяновые сапоги.

Обок воеводы ехали сыновья Ярослава Ярославича, Святослав и Михаил как бы подчеркивая своё знатное представительство. В челе общерусского войска обычно ходил сам великий князь, но на этот раз, изменив издревле заведенный порядок, Ярослав Ярославич решил отсидеться в своём стольном граде и послал вместо себя сыновей, кои и должны возглавить рать. Но ещё в своих палатах великий князь предварил ненужную обиду сыновей:

– О гордыне забыть. Войско вверяю переяславскому князю. В свары с ним не вступать, но и честь свою блюсти. Пусть князь Дмитрий не забывает, что под боком у него находятся сыновья государя всея Руси… Уразумели, как себя вести, сыны?

– Уразумели, отец. С двоюродным братцем своим в распри вступать не будем, но и помыкать собой не позволим.

Так и ехали впереди войска три брата, внуки князя Ярослава Всеволодовича.

Князь Дмитрий Александрович внутренне посмеивался: «Брательники власть показывают. Подле воеводы-де идём. В чести! А того не понимают, что обоим надлежит впереди своей владимирской дружины идти. Так нет, под владимирским стягом едет тысяцкий. Можно было брательникам и подсказать, но уж лучше пока промолчать. Пусть поважничают. Перед битвой же он поставит и Святослава, и Михаила в полки железной рукой».

Остальные князья не чванятся: каждый идёт в челе своей дружины. Даже новгородский князь Юрий Андреевич, не последовав примеру своего дяди, прихватил с собой тысяцкого Кондрата и посадника (главы боярской верхушки) Михаила и пошел на Ливонский орден. Он мог бы тоже ехать близь общерусского воеводы, но остался с новгородцами.

Виден червленый стяг и Довмонта Псковского. Держится уверенно, молодцом. На ратных советах (во время привалов) высказывает толковые предложения, к коим он, князь Дмитрий, всегда прислушивается. Довмонт – коренной житель Литвы, и не ему ли давать советы. Литву, по коей ныне следует войско, он знает вдоль и поперек, особенно дороги и местных властителей. Одни могут сделать ночную вылазку и напасть со своими воинами на спящую рать, другие – выступить побоятся, но могут подрубить лед в речушках и реках, дабы напакостить русскому войску. Третьи же не сделают ни того ни другого, но вести рать по их владениям – совершить большой крюк, что не входило в планы воеводы. Ценен и крайне необходим был для русичей Довмонт Псковский!

Князь Дмитрий, собираясь в поход на крестоносцев, немало был наслышан о Ливонии, но свои познания он считал недостаточными, и в этом он убедился после длительной беседы с Довмонтом. Тот же поведал, что завоеватели Эстонии и Латвии не сумели создать единого государства. Немецкая Ливония явилась сложным разнородным соединением из целого ряда самостоятельных образований с очень слабой центральной властью.

В Ливонии с самого начала действовали три основные политические силы: рыцарский орден, церковь и города. Фиктивно главой Ливонии считался первое время глава ливонской церкви, Рижский архиепископ, затем – магистр Ливонского ордена. Фактически же все три основные политические силы были совершенно самостоятельны. Даже непосредственно подчиненные Рижскому архиепископу, епископы Дерптский, Эзельский и Курляндский были самостоятельными владетелями внутри своих земель и осуществляли там всю полноту власти.

Однако важнейшей силой в Ливонии был рыцарский орден. Великий магистр Ливонского ордена, на первых порах подвластный архиепископу Риги, постепенно выдвинулся на первое место в Ливонии. Ордену «братьев» стало принадлежать около половины всех земель в стране. Правда, его владения не составляли сплошного массива: орденские земли лежали вперемежку с епископскими. Но орден был значительно сильнее церкви, ибо он выступал как единая сила, тогда как епископы и архиепископ защищали свои интересы каждый в отдельности.

Третьей влиятельной силой были большие города: Рига, Дерпт, Раковор, Нарва, Ревель[117]117
  Русское название города Таллина, основанного эстонцами в 1219 году.


[Закрыть]… Они пользовались самостоятельностью, имели свой магистрат[118]118
  Магистрат – городское управление в некоторых западно-европейских странах, а также здание, где помещалось это управление; муниципалитет.


[Закрыть], свой суд, свои законы и свою военную силу (городское ополчение).

Все эти три образования постоянно боролись друг с другом.

– История Ливонии, – с сожалением рассказывал Довмонт, – история непрерывной и острой борьбы. Все грызутся как кошка с собакой. Церковники дерутся против городов, орден – против отдельных епископов, города, против Ордена. А в Риге противоборствуют сразу три «хозяина» – архиепископ, городской магистрат и магистр Ливонского ордена. Сложные отношения усугубляют и датские крестоносцы. Они завоевали северных эстов с городом Ревелем. Правда, в первый раз датчане владели Эстонией недолго, но уже через восемь лет орденские немцы забрали эстов в свои руки. Помогло ордену и то обстоятельство, что датское войско, захватившее Эстонию, в подавляющей части своей состояло из немецких рыцарей, которые и завладели большинством земель.

– А что ныне с раздорами? – спросил тогда князь Дмитрий. – Слышал я, что Ливония сбивается в один кулак.

– Ты прав, князь. Перед угрозой нашествия русского войска немцы прекратили всякие свары. Здесь вовсю постарался Великий магистр Отто Руденштейн. Он сумел утихомирить не только попов, но и города. Немцы – народ особый. Когда они почувствуют злополучие, идущее со стороны неприятеля, то забывают о собственных бедах и тотчас начинают собирать могучее войско. Бюргеры[119]119
  Бюргер – горожанин в Германии и в некоторых других странах.


[Закрыть] не жалеют для рыцарей ни хлеба, ни денег, и даже каждый город выставляет ополченцев. Так что ныне Ливонский орден как никогда силён.

– Но и мы не лыком шиты, – произнёс Дмитрий Александрович. – Впервые после татарского вторжения нам удалось собрать тридцать тысяч ратников. Коль крестоносцы не напугаются, злая будет сеча… А ты как мыслишь, Довмонт?

– Сеча будет злая, да вот только… пойдёт ли на неё великий магистр, – почему-то задумчиво произнес псковский князь.

Слова полководца Довмонта оказались для князя Дмитрия неожиданными.

– У тебя есть какие-то предположения?

– Отто Руденштейн отлично понимает, что даже в случае своей победы он потеряет огромное количество крестоносцев. Такая победа ему не нужна. Орден его заметно ослабнет, и тогда ему уже не быть ведущей силой в Ливонии. Едва ли такого захочет Великий магистр.

– Выходит, он может и уклониться от битвы?

– Может. Магистр не только достойный противник, но и весьма умный, расчётливый человек. Зря он в битву не кинется.

Разговор князя Дмитрия с Довмонтом произошел ещё неделю назад. Сейчас же войско шло по литовским землям.