Текст книги "Гражданская война Михаила Булгакова"

Рыцарь Серафимы

Вообще «Рыцарь Серафимы» – первоначальное название пьесы «Бег». При этом в качестве рыцарей Серафимы Корзухиной выступает «белая гвардия» в лице Хлудова, Чарноты, Люськи и др. Но главным «рыцарем» является, безусловно, приват-доцент Петербургского университета Сергей Павлович Голубков.

Автор сразу обозначает своё отношение к этому образу: Голубков – явная анаграмма с фамилии Булгаков. То есть персонаж задумывался как автобиографический.

Голубков – сын профессора-идеалиста. Собственно, как и Булгаков, который был сыном профессора Духовной академии (то есть, по умолчанию, идеалиста). Более того, сам Голубков, как правильно отмечал Ричард Пикель, идеалист до мозга костей, ну и Булгаков пытался выглядеть так же (кстати, многих убедил, раз уж по сей день находятся люди, которые считают, что Михаил Афанасьевич в Москве расхаживал в белогвардейской форме и чуть ли не открыто употреблял наркотики).

Голубков бывал (или жил) в Киеве. Во всяком случае, он упоминает об этом факте своей биографии в разговоре с Серафимой.

Голубков не может противодействовать злу насилием, что особенно ярко проявляется в сценке во врангелевской контрразведке, где идеалист с лёгкостью необыкновенной сдаёт Серафиму. Отметим, что Булгакова этот момент мучил до конца жизни: сцена убийства еврея в Киеве в феврале 1919 года, свидетелем которой он стал, кочует из произведения в произведение, вплоть до рассказа «Я убил», где герой всё же расправляется с негодяем-петлюровцем. Кстати, личностный рост Голубкова в пьесе наблюдается – в Стамбуле он прогоняет грека, которому собиралась отдаться Серафима, как раз силой.

В то же время биографических различий у персонажей значительно больше.

Голубков – приват-доцент (внештатный преподаватель вуза), в отличие от военного врача Булгакова. Профессия тут подобрана специально, чтобы подчеркнуть идеализм и неприспособленность к жизни персонажа. Врач всё же более рациональная специальность. Кстати, в мемуарах обычно обращают внимание на практическую хватку Булгакова, хотя сам он к своим деловым способностям относился критически (или делал вид, что относился критически).

Голубков отступает вместе с белыми по Украине. В биографии Булгакова такого не было: он до осени 1919 года жил в Киеве, потом был мобилизован и отправлен на Кавказ. Поездка на Кавказ наверняка была непростой, но «бегом» в собственном смысле всё же не являлась. Не было у Булгакова «бега» и на Кавказе – там он сначала участвовал в боях с восставшими чеченцами, а потом работал в госпитале. В момент, когда надо было эвакуироваться, он заболел. Так что об отступлении белых под натиском красных он знал с чужих слов.

Голубков, несмотря на свою житейскую бестолковость, смог эвакуироваться в Турцию и даже побывать в Париже. Булгаков не успел этого сделать, когда бежать из России можно было сравнительно просто. Поездка в Париж так и осталась для него несбыточной мечтой.

В общем, Голубков не совсем Булгаков. Скорее, это его идеализированная версия, в которой он реализовал ряд альтернативных ходов своей биографии.

Помимо самого Булгакова, у Голубкова были другие прототипы, более подходящие биографически.

Прежде всего, это Илья Василевский, писавший под псевдонимом Не-Буква. Странный псевдоним связан с тем, что существовал другой популярный журналист Василевский, имевший псевдоним Буква. При этом он тоже был И. Василевский – только не Илья, а Ипполит.

Булгаков пересекался с Василевским трижды.

Во-первых, в 1918 году, как написано в «Белой гвардии», в Киеве «вышли новые газеты, и лучшие перья в России начали писать в них фельетоны и в этих фельетонах поносить большевиков». Так вот, Василевский был в числе этих самых «лучших перьев». Конкретно он был учредителем и редактором газеты «Киевское эхо». Были ли на этом этапе знакомы друг с другом Булгаков и Василевский, неизвестно, но Булгаков мог видеть Василевского, например, в клубе «Х.Л.А.М».

Во-вторых, Василевский бежал от красных по Украине, потом выехал в Турцию и в Париж. Там он издавал газету «Свободные мысли» (ранее он был редактором газеты с тем же названием в Петрограде), а затем начал писать для берлинской «сменовеховской» газеты «Накануне», с которой сотрудничал и Булгаков. Собственно, известность Булгакова в СССР была в значительной степени организована «Накануне» и Алексеем Толстым. Например, в литературном приложении к газете были опубликованы фрагменты его «Записок на манжетах» и «Необыкновенные приключения доктора».

В-третьих, о «хождениях по мукам» Василевского Булгаков очень хорошо знал от Любови Белозерской, которая была женой обоих. Кстати, с Белозерской, уже находившейся в это время в разводе, Булгаков познакомился на литературном вечере, организованном редакцией «Накануне» в январе 1924 года.

Именно благодаря её рассказам Булгаков знал многие реалии жизни российских эмигрантов в Стамбуле. Правда, Василевские не застали самую большую волну эмиграции, потому Любовь Евгеньевна была не в курсе многих относительно поздних моментов.

Судьба Василевского – Не-Буквы – была трагической: подобно многим «сменовеховцам» он был расстрелян в 1938 году.

Вторым прототипом считается религиозный философ Сергей Булгаков. Он тоже прошёл путь из Москвы в Киев, а потом в Крым в 1918 году. Но в Стамбул попал уже в 1922 году, причём не по своей воле.

P. S. Актёр Алексей Баталов, игравший Голубкова в экранизации «Бега» 1970 года, в детстве дружил с Сергеем Шиловским – пасынком Булгакова. Бывают в жизни совпадения… Впрочем, совпадение ли это?

P.P.S. Есть основания подозревать, что образ Сергея Голубкова, в несколько окарикатуренном виде, присутствовал и в более позднем культурном контексте.

Например, явные следы этого образа присутствуют у Семёна Горбункова из «Бриллиантовой руки». Достаточно вспомнить «Стамбул – город контрастов». Леонид Гайдай любил Булгакова и снял фильм по мотивам его пьесы «Иван Васильевич».

Прекрасная Дама для белых рыцарей

Прекрасная Дама – персонаж средневекового французского романа. Объект вожделения трубадуров и рыцарей. «Поэты Окситании, воспевавшие Прекрасную Даму, обычно рисовали её замужней. Замужество было той непреодолимой преградой, благодаря которой любовь приобретала необходимую степень трагической безнадёжности»[8]8
  Из статьи кандидата философских наук Ольги Андреевой «Средневековье: культ Прекрасной Дамы» («Наука и жизнь», 2005, № 1; URL: https://m.nkj.ru/archive/articles/1089/).


[Закрыть].

Трудно отделаться от ощущения, что Булгаков писал Серафиму Корзухину с оглядкой на средневековый культ Прекрасной Дамы. Впрочем, не только Серафиму. Такая же драма разворачивается и вокруг Елены Турбиной, и вокруг Маргариты… Ну и во всех этих случаях победителем в борьбе за сердце Прекрасной Дамы оказывался обобщённый трубадур (в строгом смысле этого слова трубадуром был один Шервинский).

Начать, пожалуй, стоит с самого имени – уж очень оно необычное, а значит, Булгаков явно хотел что-то сказать…

Имя Серафима – латинское, но корни имеет древнееврейские. В Библии «серафим» – шестикрылый ангел, а в переводе с древнееврейского – «огненный». Современные толкователи имён (которых Булгаков не читал, но, может, читал их предшественников) пишут, что для Серафим характерна «некоторая наивность и эмоциональность».

Собственно, Серафима Корзухина перед нами в таком виде и предстаёт – наивный эмоциональный ангелочек, выходящий прямо из геенны огненной Гражданской войны. Что-то такое.

Сама по себе Серафима – типичная «петербургская барышня», по которым Булгаков прокатывался ещё в «Белой гвардии».

Вышла замуж по необходимости за богача Парамона Корзухина. Какого рода была эта «необходимость», мы не знаем. То ли посчитала, что пора замуж, то ли деньги были нужны. Неясно, из каких соображений сам Корзухин согласился на этот брак – он-то человек расчётливый… Можно предположить, что отец Серафимы либо был родовитым дворянином, либо занимал высокое положение на госслужбе, либо то и другое вместе. Во всяком случае, напрашивается мотив обоюдной выгоды.

В описанные в «Беге» злоключения Серафима попадает в погоне за собственным мужем, ушедшим с белыми. Никаких особенных противоречий с большевиками у неё нет – она вообще аполитична. Кстати, потом, обсуждая возвращение в Россию, Серафима исходит из соображений чисто эстетических: «Я хочу опять на Караванную, я хочу опять увидеть снег!» Всё, что произошло за последнее время, она вообще считает сном.

Серафима оторвана от окружающей реальности настолько, насколько это вообще может быть. Причём если в начале пьесы это объяснимо её болезненным состоянием, то не замеченная ею проституция Люськи в Стамбуле такого оправдания не имеет.

При всём при этом она оказывает решающее воздействие на ход повествования. Собственно, всё крутится вокруг неё, хотя она и не является героиней в полном смысле. В этом отношении она действительно очень похожа на Елену Турбину. Елена является хранительницей очага и именно потому столь важна в повествовании «Белой гвардии» и «Дней Турбиных». Серафима тоже хранительница – но не дома (которого у неё уже нет), а мечты о родине. Маргарита значительно более самодостаточный персонаж, хотя её активность тоже спровоцирована Воландом.

В первую очередь в случае с прототипом Серафимы вспоминается вторая жена писателя Любовь Евгеньевна Белозерская. Именно она служила бесценным источником информации о «беге» на юг и о жизни в эмиграции, включая и Стамбул, и Париж.

В 1918 году Белозерская переезжает из Петрограда в Киев, где встречается и в феврале 1920 года выходит замуж за известного журналиста Илью Василевского – Не-Букву, с которым была знакома ещё по столичной жизни. Вместе с мужем эмигрировала из Одессы в Константинополь, а оттуда – в Марсель и Париж. В конце 1923 года Белозерская развелась с Василевским, а в январе следующего года познакомилась с Булгаковым, за которого и вышла замуж в апреле 1925 года.

В некоторых версиях «Бега» Серафима рвётся на Литейный, но в других – на Караванную. Караванная упирается в Невский проспект неподалёку от Аничкова моста. А по другую сторону Фонтанки, прямо на берегу, стоит прекрасный необарокковый дворец Белосельских-Белозерских с атлантами. Мы ни на что не намекаем… Хотя нет – намекаем. Она могла быть в родстве с этой семьёй. А в Москве Любовь Евгеньевну Ильф и Петров обозвали «княгиней Белорусско-Балтийской».

Второй прототип – Евдоксия Фёдоровна Никитина, с которой Булгаков тоже был хорошо знаком. Евдокия Богушевская стала Никитиной по второму мужу – министру Временного правительства (Серафима – жена замминистра крымского правительства). Вместе с ним она участвовала в «беге», но доехала только до Ростова-на Дону. Её рассказы об этом периоде жизни Булгаков мог слышать на заседаниях литературного кружка «Никитинские субботники», которые велись с 1914-го по 1934 год. Булгаков, правда, постоянным членом этого объединения не был, но читал там «Собачье сердце».

Кстати, третьим мужем Никитиной (с 1932 года) был Борис Этингоф – заметный деятель советской власти в культурной сфере. По предположению профессора Ольги Этингоф (его внучки), именно он в 1920 году спас Булгакова от расстрела во Владикавказе.

Говоря о прототипах Елены Турбиной, мы уже высказывали сомнения в том, что Булгаков брал за основу своих сестёр или жён. Более того, слишком сильной натурой представляется и мать писателя. Точно так же никак не годятся в Прекрасные Дамы ни Белозерская, ни Никитина. Слишком они самостоятельны и самодостаточны.

Забег за «Бегом»

История постановки и запрета пьесы «Бег» – пожалуй, один из самых тяжёлых эпизодов жизни Булгакова. Тем более что под запрет попал не только «Бег», а практически всё его творчество. В это же время были сняты с репертуара «Белая гвардия» и «Зойкина квартира». Драматург лишился средств к существованию…

Если говорить о сюжете пьесы, то она фактически была третьей частью задуманной трилогии, первым томом которой была «Белая гвардия». Плана трилогии не сохранилось, но можно предположить, что речь шла об описании событий 1919 года (второй том) и 1920-го (третий том). Почему Булгаков не реализовал свой замысел, непонятно. Скорее всего, столкнувшись с непреодолимыми проблемами при публикации собственно «Белой гвардии» (а она полностью при его жизни так и не была издана), он решил не писать в стол.

1919 год был в какой-то мере описан в «Необыкновенных приключениях доктора». Рассказ этот был написан в 1922 году (т. е. является одним из первых образцов булгаковской художественной прозы) и даже опубликован в журнале «Рупор». Однако развивать эту тему автор не стал, а обратился сначала к событиям 1918 года, а потом перешёл к разгрому белого движения и эмиграции.

Почему именно так? Скорее всего, это подсказывал политический здравый смысл – на фоне критики «Дней Турбиных» было понятно, что произведение, посвящённое периоду успехов белых, пусть даже и показывающее их изнанку, не пойдёт. А вот связанное с разгромом и бегством белых может и пойти.

Мысли о продолжении «Белой гвардии» Булгаков держал в голове с самого начала, но «Бег» появился как чрезвычайный вариант – в апреле 1927 года был заключён договор с МХАТом, по которому Булгаков обязался представить не позднее 20 августа пьесу «Рыцарь Серафимы» («Изгои»). За счёт этого договора драматург гасил аванс, выданный ещё 2 марта 1926 года за будущую инсценировку «Собачьего сердца», не осуществлённую из-за запрещения повести. Театр пошёл автору навстречу, чтобы не вынуждать его возвращать уже потраченные деньги.

Рукопись «Рыцаря Серафимы» не сохранилась, и не до конца ясно, существовала ли она вообще в сколько-нибудь законченном виде. Вероятно, существовала, и, вероятно, она довольно сильно отличалась от известного нам текста.

Лидия Яновская обращает внимание на два артефакта первоначального текста.

Во-первых, это картины Константинополя («повыше дома – кривой пустынный переулок»), за впечатлениями для которых Булгаков в мае 1927 года ездил в Ялту. Переулок выше домов – это действительно особенность Ялты, а не Киева, (например Киев зелёный: «сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен»).

Во-вторых, это говорящее имя Григория Лукьяновича Чарноты, которое сразу же вызывает в памяти фигуру Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского – легендарного злодея российской истории, более известного под именем Малюта Скуратов… В «Беге» Чарнота никак не злодей, более того, это человек, безусловно, симпатичный. Яновская предполагает, что имя изначально было предназначено для другого персонажа – то ли для вешателя Хлудова, то ли для контрразведчика Тихого…

1 января (!) 1928 года Булгаков заключил новый договор с МХАТом. Теперь пьеса называлась «Бег». 16 марта пьеса была предоставлена в театр и в апреле принята к постановке. Однако 9 мая 1928 года Главрепертком («главная репертуарная комиссия» – орган цензуры в театре) постановку запретил.

Основания запрета пьесы были вполне объективны.

Во-первых, автор не захотел объяснить с единственно правильной позиции капитуляцию белых перед советской властью – Хлудов должен был признать свою вину перед трудовым народом и, подобно Турбину, сказать, что «народ не с нами». А он, понимаете ли, не сказал, а расплывается как кисельная (хи-хи) барышня.

Во-вторых, автор показал белых генералов в слишком уж положительном свете (что, отчасти, правда).

Несмотря на вполне рациональную позицию цензуры, у пьесы нашлись защитники.

Прежде всего это, разумеется, сама администрация театра, которой срочно нужна была новая пьеса и которая была вдохновлена успехом «Дней Турбиных».

Правда, тут тоже существовали идеологические риски. Скажем, замзавотделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Платон Керженцев считал, что «постановка “Бега” в театре, где уже идут “Дни Турбиных” (и одновременно с однотипным “Багровым островом”), означает укрепление в Художественном театре той группы, которая борется против революционного репертуара». Это ведь была реальная проблема – МХАТ был осенён безусловным авторитетом великих Станиславского и Немировича-Данченко. Ставить в нём что угодно, лишь бы оно было революционным, было нельзя, а произведений идеологически благонадёжных авторов, достойных постановки во МХАТе, не было…

Впрочем, администрация театра всё понимала, и режиссёр Илья Судаков (тот самый, который предложил Булгакову инсценировать «Белую гвардию») утверждал, что достигнуто соглашение с автором и цензурой об изменениях в пьесе – «Хлудова должно тянуть в Россию в силу того, что он знает о том, что теперь делается в России, и в силу сознания, что его преступления были бессмысленны» (автор на самом деле был против).

Более того, он обещал, что и Серафима с Голубковым будут «возвращаться не для того, чтобы увидать снег на Караванной, а для того, чтобы жить в РСФСР». Правда, начальник Главискусства Алексей Свидерский на это с некоторым даже недоумением ответил – «Серафима и Голубков бегут от революции, как слепые щенята (…), а возвращаются только потому, что хотят увидеть именно Караванную, именно снег. (…) Объяснить их возвращение желанием принять участие в индустриализации страны – это было бы несправедливо и потому плохо».

В защиту пьесы выступил Максим Горький, вообще часто защищавший Булгакова. Он в своей манере уверял, что «“Бег” – великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех». Горький полагал пьесу прежде всего комической и именно в этом качестве читал её, например, предсовнаркома (по должности – преемнику Ленина) Алексею Рыкову.

Авторитет Горького помог – в октябре театр опять приступил к репетициям. А 12 октября 1929 года был заключён ещё и договор с Ленинградским большим драматическом театром.

Однако 13 октября Горький уехал на лечение в Италию, а 22 октября на расширенном заседании политико-художественного совета Главреперткома пьесу опять запретили. В СМИ началась кампания «Ударим по булгаковщине», которая позже нашла своё отображение в «Мастере и Маргарите».

Борьба, однако, продолжается. В январе 1929 года судьба пьесы «Бег» рассматривается на Политбюро ЦК ВКП(б). Персонально за решение вопроса отвечает наркомвоенмор Климент Ворошилов. Керженцев предоставляет весьма профессиональную и резко критическую по отношению к пьесе записку театроведа Ричарда Пикеля (мы неоднократно её цитировали выше). Но МХАТ продолжает репетиции до 25 января.

И тут начинается типичная булгаковщина: 11 января убит прототип Хлудова – генерал Яков Слащёв. Из чего бы ни исходили члены Политбюро 10 января, 11-го у них появилась новая мотивация.

С одной стороны, смерть генерала в значительной степени обесценивала идею возвращения из эмиграции – ты вернёшься, а тут тебя какой-то «патриот» или «активист» грохнет. На этом фоне спектакль, призывающий к возвращению, выглядел бы очень странно и для отечественной, и для зарубежной публики. Впрочем, публика должна была знать, что эмиграция не спасала от гипотетической встречи с активистом, что показала гибель Симона Петлюры 25 мая 1926 года.

С другой стороны, пьеса выглядела в определённой степени как апология людей, подобных Слащёву. А создавать на ровном месте культ погибшего героя советской власти было ни к чему. Особенно если учесть, что герой, на самом деле, временно прощённый злодей…

30 января комиссия Политбюро пьесу окончательно запретила.

Любовь Белозерская писала позже: «Ужасен был удар, когда её запретили. Как будто в доме появился покойник…»

Удивительно, но даже после этого театр с «Бегом» расставаться не спешил – договор с Булгаковым был расторгнут только 14 октября 1929 года (в счёт погашения аванса драматург начал работу над пьесой «Кабала святош», которая, правда, тоже не вышла на сцену).

А 2 февраля 1933 года вопрос о постановке вновь был поднят во МХАТе, причём 29 апреля с Булгаковым заключили договор на переработку текста.

«Дирижировал» переработкой председатель Главреперткома Осаф Литовский (им, в свою очередь, руководил Керженцев), который требовал «ясно провести мысль, что белое движение погибло не из-за людей хороших или плохих, а вследствие порочности самой белой идеи». В этом контексте от Булгакова требовали довести Хлудова до самоубийства и оставить Голубкова с Серафимой за границей. Булгаков, кстати, не только не отказался, но даже признал, что «изменения эти вполне совпадают с первым моим черновым вариантом и ни на йоту не нарушают писательской совести». Конечный вариант был готов к концу июня. В начале ноября 1934 года появился новый вариант финала, с самоубийством Хлудова, расстрелявшего предварительно тараканьи бега, и с возвращением в Россию Серафимы и Голубкова. Однако в ноябре же пьесу вновь запретили.

26 сентября 1937 года Комитет по делам искусств обратился к Булгакову с просьбой прислать экземпляр пьесы. Это было сделано, но отзыва не воспоследовало. 5 октября Елена Булгакова записала в дневнике со слов мужа: «это означает, что “Бег” умер».