Текст книги "Бес меченый"

Глава 48
Новая любовь

Покинув войско, несостоявшийся воевода направился на восток. В душе его царил хаос, а в голове была пустота. О том, что делать дальше Савва не задумывался, поскольку просто не мог сосредоточиться на какой-либо одной мысли. Уже подъезжая к речке Гжать, он вспомнил о деньгах, оставленных игуменье Сусанне на хранение, и поскакал к Богородичной обители.

Двигаясь по лесной тропинке, он внезапно почувствовал себя очень плохо: заболела рана, появился озноб, выступил пот, и все тело охватила слабость.

«Что со мной? – беспокоился юноша. – Уж не горячка ли?»

Ему становилось все хуже и хуже. Когда Савва подъехал к Богородичной обители, он уже с трудом держался в седле и почти ничего не соображал. Постучав в ворота, молодой человек едва смог расслышать вопрос:

– Кого к нам Бог послал?

– Мне надобна игуменья… – начал Савва, с трудом ворочая языком, и потерял сознание…

Очнулся он в постели. Из маленького окошка под потолком лились яркие солнечные лучи, освещая тесную келью и стоящую лицом к образу Богоматери женщину в одежде белицы.

– Где я? – спросил Савва.

Белица обернулась, и юноша узнал Василису. Ему стало стыдно:

«Я же обещал Полкану сообщить ей о его гибели, а по пути сюда даже о том и не вспомнил».

– В обители, – ответила она.

– Здесь же нельзя нашему брату находиться.

– Здравому нельзя, а хворому можно.

– А-а-а! – протянул Савва.

– Я сейчас позову матушку игуменью, – сказала Василиса и сделала шаг к двери.

– Погоди! – остановил он ее. – Я должен кое-что тебе сообщить.

Василиса окинула его горестным взглядом.

– Я уже знаю о том, что моего жениха любимого нет на белом свете.

– Знаешь? – удивился Савва. – Но отколь?

– Он ведь на Дорофея9393
  5 июня.


[Закрыть] погиб? – спросила Василиса, смахнув набежавшую слезу.

– Да.

– Я тогда весь день чуяла беду, а ночью Полкан мне мертвым приснился.

– И ты тогда уверовала в его смерть?

Василиса помотала головой.

– Нет, вестимо. В гибель возлюбленного моего я уверовала токмо опосля того, как послушала твой бред. Так, значит, Полкана убил пан Высоцкий?

– Да, – ответил Савва, – но я самого пана…

Не дослушав его, Василиса, зарыдала и выбежала из кельи. А Савва смотрел ей вслед, пораженный до глубины души. Только сейчас он заметил, что возлюбленная покойного друга очень хороша собой.

«У девицы очи блестят, как звезды, и весь лик светиться. Почто же я прежде ее красы не примечал?»

В это время отворилась дверь, и вошла игуменья Сусанна.

– Что, милок, оклемался малость?

– Оклемался.

– А я увидала рыдающую Василису и поняла, что она с тобой потолковала.

Савва смутился.

– Василиса горюет…

– Знаю почто она горюет, – мрачно перебила его игуменья. – Нет более у голубки ее голубка. Пущай девица плачет, раз плачется, я-то давно по Никите все слезы выплакала.

– Василиса станет теперь черницей? – спросил Савва с замиранием сердца.

– Да, она через седмицу принимает постриг, – ответила игуменья.

«Зачем?» – едва не крикнул юноша, но сумел смолчать.

– Василиса свою судьбу уже выбрала, – заговорила игуменья строго. – Давай, потолкуем, милок, о тебе. Скажи, почто ты войско оставил?

Покраснев, Савва замямлил:

– Да, меня отпустили из-за раны моей…

– Видала я и твою рану, – прервала его игуменья. – Из-за таких ран воинов со службы не отпускают. Что у тебя на самом деле стряслось?

Савве пришлось поведать ей всю о себе правду. Выслушав его, игуменья укоризненно покачала головой.

– Значит, ты утек от своих родителей? А ворочаться к ним не думаешь?

Савва опешил. Мысль о возвращении в Казань не приходила ему в голову, и он даже представить себе не мог, как это может произойти.

Поймав растерянный взгляд юноши, игуменья сказала:

– Решай сам, как быть. Пойду я, велю, чтобы тебе поесть принесли. Ты, поди, изголодался.

Савва, действительно, ощущал зверский голод, поскольку в последний раз он принимал пищу перед тем, как отправиться к воеводе Шеину. Когда черница принесла рыбную похлебку, Савва с жадностью начал есть. Насытившись, он сразу уснул.

На следующий день молодой человек чувствовал себя значительно лучше, чем накануне, однако старался выглядеть больным. У него не было желания покидать тихую обитель, и он очень хотел повидать еще Василису. Савва стеснялся неожиданно возникшего у него чувства к этой девице.

«Она ведь прежде совсем была мне не по нраву. Что же случилось со мной нынче?»

Время от времени на него вдруг накатывала злоба на покойного друга за то, что тот сумел влюбить в себя Василису.

«Полкан не иначе приворожил ее чернокнижием, и теперь она не может забыть о нем. Вон девица удумала: раз его нет, ей следует покинуть мир. На самом деле Василисе надобно замуж выйти да детишек нарожать, а не хоронить себя в святой обители».

Он представлял себя ее мужем.

«Кабы она согласилась бы пойти за мной, как за Полканом, счастливее меня никого на свете не было бы. Мы поселились бы с ней где-нибудь на украйне и жили бы, поживали».

Так прошло три дня, а на четвертый в келью вошла игуменья Сусанна, неся в руках тот самый пояс, в котором Полкан хранил свои и друга деньги.

– Вот, милок, ваше с Никитой богатство.

– А зачем ты все принесла? – удивился Савва. – Полканова половина вам завещана.

– Вот ты и отсчитай, что нам положено.

– Сама отсчитай. Я тебе верю.

Игуменья кивнула.

– Ладно, милок. Нынче я деньги пополам поделю и сошью новый пояс для твоей половины, а завтра ты отправишься в путь. Кажись, хворь с тебя уже сошла.

– Сошла, – кисло согласился Савва.

– А тебе, чай, у нас понравилось? – сказала игуменья, не спуская с него внимательного взгляда. – Так ты ступай в обитель, токмо, понятно, в мужскую.

– Может, потом и уйду, – смущенно отозвался Савва.

– А нынче ты, куда собрался?

– Не решил еще.

– Ну, помоги тебе Господь, – промолвила игуменья, собираясь покинуть келью.

– А можно будет завтра проститься с Василисой? – попросил юноша.

– Вестимо, можно, – разрешила игуменья.

– Сия девица мне как сестра, – смущенно начал объяснять Савва, – да и вряд ли мы с ней еще увидимся: она же постриг принимает.

– Третьего дня принимает, – подтвердила игуменья. – Не желает Василиса жить в миру без своего любимого.

– Вот и я о том же, – сказал Савва упавшим голосом.

Игуменья еще раз окинула его внимательным взглядом и, ничего больше не сказав, вышла. А Савва опять начал грезить о Василисе.

«Может, попросить ее не спешить с постригом? Ну, потеряла девица жениха, так пущай о нем погорюет, а потом, глядишь, естество свое возьмет. Я могу и подождать, покуда Василиса прежнюю свою любовь забудет».

Подобного рода мысли беспокоили Савву целый день и долго не давали ему уснуть ночью. И все-таки в конце концов сон сморил его, а рано утром юноша был разбужен игуменьей.

– Подымайся, милок! Тебе пора в путь.

Проснувшись, Савва увидел на столе новый пояс с деньгами, очень похожий на тот, который был сшит Полканом.

– Я выйду, а ты оденься, – сказала игуменья.

Оставшись в одиночестве, Савва начал медленно собираться. Первым делом он приладил к своему телу пояс, а потом натянул одежду. Деньги, даже уменьшившись количеством вдвое, все равно весили немало.

«Ладно, своя ноша не тянет», – подумал Савва и покинул келью.

В узком коридоре его ждала игуменья.

– А где Василиса? – вырвалось у молодого человека, и он покраснел.

Игуменья сделала вид, что не заметила его смущения.

– Она во дворе.

Василиса, на самом деле, была во дворе и держала под уздцы оседланного Таланта. Из остальных обитательниц монастыря Савва заметил только двух стоящих у ворот черниц.

Молодой человек поежился от сырого утреннего воздуха.

«Лето уже идет на убыль. Вскорости осень наступит».

– Ну, прощай, – сказала ему игуменья с теплотой в голосе. – Храни тебя Господь.

Она благословила его и направилась к храму, а Савва остался наедине с Василисой. При виде печального лица девушки, у него сразу вылетело из головы все, что он собирался ей сказать. Савва стоял и растерянно молчал.

Василиса первой нарушила это молчание:

– Прощай, Саввушка! Помоги тебе Боже! Я буду денно и нощно молиться о том, чтобы у тебя было все хорошо.

– Значит, я тебе не безразличен? – встрепенулся Савва.

– Вестимо, не безразличен. Ты же названный брат человека, коего я любила больше жизни.

Савва почувствовал разочарование, но постарался это скрыть.

– Прощай, Василиса, – произнес он с нарочитым благодушием. – Храни тебя Бог!

Она перекрестила его, и он взобрался на коня.

«Может, все-таки сказать ей?» – мелькнуло в голове у Саввы.

Но, так и не решившись заговорить с Василисой о своих к ней чувствах, он направил коня к растворяемым черницами воротам и покинул обитель.

Глава 49
Раскаявшийся грешник

Смятение по-прежнему владело Саввой. Он ехал неведомо куда и только возле Можайска понял, что машинально направляет коня по дороге на Москву. Тут только молодой человек немного пришел в себя и подумал:

«А почто мне не навестить Шиловых? Они, поди, обо мне скучают. Хотя бы недолго погощу у них да отдохну».

Благодаря бумаге за подписью воеводы Шеина, Савва беспрепятственно добрался до Москвы и въехал в город. Шиловы были несказанно рады возвращению постояльца: хозяйка накормила Савву до отвала, а хозяин самолично попарил его в баньке. Молодой человек, чтобы объяснить, почему он вдруг покинул войско в разгар осады Смоленска, ничего лучшего не придумал, как сослаться на некую хворь, которая якобы едва не свела его в могилу. Хозяева ему сразу поверили.

– По твоему лику, сынок, видно, что ты сильно хворал, – обеспокоено заметил Яков.

– Мы его вылечим, обязательно вылечим, – приговаривала Устинья, суетясь вокруг Саввы.

На следующий день вся округа узнала о том, что к Шиловым прибыл с войны их постоялец. Родители и жены находящихся под Смоленском стрельцов пришли к Савве в надежде узнать что-нибудь о своих близких. Молодой человек отвечал на все вопросы коротко и односложно, чем вызвал немалое разочарование у тех, кто его расспрашивал.

– Дайте Саввушке в себя прийти! – заступился за постояльца сотник. – Чай, он не с гулянки сюда явился!

Его поддержала жена:

– Пущай он отдохнет, а потом уже вы с ним потолкуете.

Едва гости успели разойтись, Савва сразу же отправился в кабак, откуда вернулся вечером совершенно пьяный, и это повторялось пять дней подряд. Шиловы ничего не говорили загулявшему постояльцу, рассчитывая, что он в конце концов образумится, но Савва не собирался бросать пить, поскольку не видел выхода из того тупика, в который завела его жизнь. Он мог, конечно, последовать советам покойного друга и Лермонта, однако для этого надо было иметь волю, а у Саввы ее не было. Всю свою предыдущую жизнь он привык находиться под чьим-то началом, и потому так хорошо себя чувствовал на военном поприще, где основой основ был приказ, который надо было исполнять без рассуждений. Когда же молодой человек оказался один на один со своей судьбой, он никак не решался повернуть ее в какую-либо сторону и предпочитал топить свои переживания в вине.

Во время этого загула Савва посещал самые жалкие кабаки на окраине Москвы – те, где нельзя было встретить Никона Бутурлина, Афанасия Ордин-Нащокина или кого-нибудь из Морозовых. Хотя вряд ли до них уже дошла весть о разоблачении под Смоленском «боярского сына Глебова», он сам, утратив прежнюю уверенность в себе, не знал, как себя вести со своими знатными приятелями.

На шестой день гульбы Савву занесло в одно злачное место в посаде за ручьем Чечоркой. Оказавшись среди всякого отребья, он был ограблен и так сильно избит, что с трудом добрался до Сретенки. Хозяева пришли в ужас, увидев покрытое синяками и кровоподтеками лицо постояльца. Устинья хотела было сбегать за знахаркой, но Савва вспомнил об оставшемся у него от Полкана снадобье, которое хорошо залечивало раны. Хозяйка принялась мазать избитого молодца густой зеленоватой кашицей, а хозяин в это время ворчал:

– Добро, что токмо рожу разбили, зато голова цела, и коли в ней ум еще не весь пропит, то нынешний мордобой тебе, Саввушка, пойдет на пользу. Пора, пора тебе перестать пить, покуда ты совсем не спился.

Савва слушал сотника молча.

Снадобье Полкана оказалось настолько действенным, что синяки, ссадины и царапины довольно быстро исчезли с лица Саввы. Кости тоже перестали болеть. Осталось только неприятные воспоминания, от которых хотелось освободиться привычным способом – залить их вином.

Для кабака Савве нужны были деньги. Почти все свое серебро он спрятал в сарае среди ветоши, оставив себе небольшую сумму, на которую гулял, и остатки которой были украдены в посаде за Чечоркой.

Однажды утром Яков отправился к кузнецу, а Устинья ушла на рынок, и Савва пошел взять из своего тайника немного денег. В сарае он долго рылся в ветоши, пока не добрался до спрятанного пояса. Савва вытащил столько серебра, сколько ему было надо, а остальное положил на прежнее место. И тут он вспомнил, как Полкан копался в сенях у Андрея Заяузского в поисках оставленного там мешка.

«А не навестить ли мне богомаза? Погляжу, что там он еще намалевал да заодно и Воронка промну, а то конь застоялся».

Как только хозяева вернулись домой, Савва, сообщив им, что он желает побывать за Яузой у одного своего знакомого, отправился верхом на Воронке в Чигасы. Жеребец, истосковавшийся и по хозяину и по долгим прогулкам, постоянно переходил с шага на рысь, и Савве постоянно приходилось дергать за узду.

«Конь счастлив, и ему нет дела до моих забот. Воронок полагается на меня, а мне не на кого положиться».

Купив по пути кое-чего съестного, Савва через час был в Чегасах. За прошедший год там ничего не изменилось за исключением двора богомаза, окруженного теперь крепкой оградой с выкрашенными в несколько ярких цветов воротами. Савва удивленно смотрел на эти разноцветные ворота до тех пор, пока его не окликнула красивая черноглазая молодица с полными ведрами на коромысле:

– Ты, боярин, к мужу моему, Андрею?

– Да, – растерянно ответил молодой человек. – Но я не знал, что он женился.

– Уж полгода минуло, опосля нашей свадьбы.

– А я почитай год был под Смоленском.

– А-а-а! – протянула красавица и пригласила: – Милости прошу к нам в гости!

Въехав во двор, Савва вновь удивился: от прежнего запустения не осталось даже следа, везде царил порядок.

– Неужто и в сенях теперь убрано? – непроизвольно вырвалось у гостя.

Хозяйка засмеялась:

– Убрано, боярин, убрано.

– Хорошо ты за Андреем ходишь.

– А как же иначе? – отозвалась молодица с нежностью в голосе. – Я ему жена, а он у меня, как дите малое.

«Она ведь любит богомаза! – поразился Савва. – Он же пугало огородное, а, поди ты, чем-то заслужил любовь такой видной бабенки!»

– Как тебя зовут? – спросил гость у хозяйки.

– Федора я.

Савва не стал представляться. Он слез с коня, снял с седла мешок и сказал:

– Я тут Андрею кое-что из снеди привез. Примешь?

– Почто же не принять, коли ты даешь от чистого сердца? – резонно заметила Федора.

Она забрала мешок и пригласила гостя в избу, но при этом сообщила, что Андрей скорее всего спит.

– Муж мой вчера образ закончил, а опосля работы он всегда отсыпается, притом спит так крепко, что трубного гласа не услышит.

– А можно я на новый образ погляжу? – попросил Савва.

Молодка не успела ему ответить, потому что из сеней послышался грохот.

– Хозяин проснулся, – почтительно произнесла Федора.

Дверь отворилась, и на крыльце появился Андрей – такой же заспанный и всклокоченный, как и в прошлый раз.

– Я же велел тебе убрать лохань! – накинулся он на жену. – Опять об нее споткнулся!

– Уберу, Андрюшенька, уберу, милый, – откликнулась она медовым голосом.

Богомаз посмотрел на гостя и спросил:

– Ты кто?

– Я Савва, – ответил молодой человек, – Мы с Полканом были у тебя прошлым летом.

– А куда Полкан подевался?

– Он погиб под Смоленском, царствие ему небесное.

– Жаль Полкана, упокой его Господи, – сказал Андрей без особой горести в голосе.

– Он предрек, что к тебе воры залезут, – напомнил Савва. – Ну, так они к тебе залезли?

– Да, вроде кто-то был, – равнодушно ответил Андрей.

– Надобно гостя позвать в избу, – предложила Федора.

– Пущай, войдет, – разрешил богомаз.

По сеням Савва прошел в этот раз без приключений.

«И чего богомаз осерчал на жену за одну лохань? – удивился он. – Прежде здесь вообще было навалено черт знает что».

Войдя в горницу, гость сразу замер будто вкопанный. На том месте, где в прошлый раз был Спас, теперь находился Господь Вседержитель, который смотрел на Савву так, словно в чем-то его обвинял.

– Прости меня, Господи! – прошептал Савва.

Но Христос по-прежнему смотрел на него с осуждением. Тогда Савва упал на колени, ударился головой об пол и воскликнул:

– Прости! Прости меня, Боже!

Хозяйка воззрилась на него с изумлением, а вот хозяин нисколько не удивился поступку гостя.

– Что, проняло? – удовлетворенно сказал Андрей. – Я в сей образ немало своей души вложил. Мне его для храма Зачатия на Углу заказали, и жаль даже отдавать, прости Господи.

Савва не слушал богомаза. Он поднялся с колен и, не попрощавшись с хозяевами, вышел из избы. Весь обратный путь до Сретенки молодой человек думал о своих грехах:

«По наущению Полкана, я много чего сотворил богопротивного: оставил родителей да к тому же еще и отрекся от них, прелюбодействовал с вдовицами и мужними женами, убивал, брал чужое. Разве же я достоин прощения? Грешен, ой, грешен Савва Грудицын! Так грешен, что вовек своих грехов не замолить! Прости меня, Боже!»

Шиловы были дома: сотник вырезал что-то из дерева, его жена возилась у печи. При виде мрачного постояльца, Устинья всплеснула руками и воскликнула:

– Господь с тобой, Саввушка! Да, ты весь белый, как полотно! Уж не захворал ли, сынок?

– А не позвать ли знахарку? – предложил Яков.

– Не достоин я вашей заботы! – воскликнул Савва и, разрыдавшись, начал рассказывать всю о себе правду, делая упор на то, что он был совращен с пути истинного человеком, которого считал своим названным братом.

Слушая молодого человека, старики охали и ахали, а когда он закончил, хозяйка заговорила дрожащим голосом:

– Выходит, что ты вовсе и не сын боярский? Обманул ты нас, сынок!..

Муж сердито перебил ее:

– Да, ладно нас – мы невелики птицы! Он солгал ни кому-нибудь, а самому царю. Стоит о том подумать – в жар кидает. Не миновать тебе казни, Савва, коли боярин Шеин сообщит о твоем обмане государю Михайле Федоровичу. А ты живешь у нас, как ни в чем не бывало.

– Ой, беда! Ой, беда! – закудахтала Устинья.

– Куда же мне деваться? – воскликнул Савва плачущим голосом.

– А ты ступай в святую обитель, – предложила Устинья. – В схиме сподручнее грехи замаливать, и никто тебя не тронет.

– А ведь верно! – встрепенулся молодой человек, обрадованный тем, что наконец-то нашелся выход из его труднейшего положения. – Токмо вот, где мне постриг принять?

Подумав немного, он вспомнил о чудовском чернеце Евфимии, с которым познакомился более года тому назад в Сыромятной слободе.

«Может, он мне даст добрый совет?»

На следующее утро Савва отправился в кремль, где нашел в Чудовом монастыре чернеца Евфимия и все ему о себе поведал. Чернец потолковал о раскаявшемся грешнике с архимандритом, и тот согласился принять молодого человека в свою обитель. Вкладом Саввы стали те самые ефимки, которые хранились в сшитом игуменьей Сусанной поясе.

На преподобного Савватия Крутицкого9494
  27 сентября.


[Закрыть] в главном храме Чудова монастыря, соборе святого архистратига Михаила, состоялся обряд пострижения. И не стало Саввы, а появился инок Савватий.

Глава 50
Оптина пустынь

Недолго прожил новопостриженный чернец в Чудовом монастыре. Едва миновал месяц его пребывания в иночестве, как архимандрит ему сказал:

– Придется тебе, Савватий, нас покинуть. Нынче государь обмолвился, что лик ему твой вроде знаком. А ну, как он начнет о тебе выспрашивать?

– Отошли меня в другую святую обитель – подальше от Москвы, – попросил Савватий.

Архимандрит кивнул.

– Вот и я о том. Отправляйся-ка ты в Макарьевскую обитель, кою еще называют Оптиной пустынью.

– А где она?

– Недалече от Козельска. Место там глухое – вот и будешь в тишине и покое грехи свои замаливать.

И Савватий оставил Чудов монастырь. Перед отъездом из Москвы он посетил на Красной площади Казанский собор, где долго молился перед иконой Казанской Божьей матери, обретенной когда-то в его родном городе.

До Оптиной пустыни путь оказался нелегким и долгим, чему причиной было осеннее ненастье. Наконец холодным промозглым днем молодой инок оказался в святой обители, представляющей собой несколько деревянных строений с деревянным же храмом. Располагался этот монастырь у опушки соснового бора, на берегу речки Жиздры.

«Место и впрямь глухое», – отметил Савватий.

В Оптиной пустыни жило всего одиннадцать человек (прибывший инок был двенадцатым), а руководил братией иеромонах Федор – седой старец с умным взглядом. Выслушав рассказ Савватия он изрек:

– Останься покуда у нас, а там видно будет.

Келий было семь. Чернецы, кроме игумена и девяностолетнего старца Кирилла, жили по двое. Савватию достался в соседи инок Тихон лет около шестидесяти от роду (восьми обитателям Оптиной пустыни перевалило за пятьдесят, а трое перешагнули сорокалетний рубеж, и получалось, что Савватий был среди них самый молодой), редко произносивший за день даже слово. Вообще-то в обители молчали все, предпочитая изъясняться знаками и заговаривая только в самом крайнем случае. В этом царстве молчания было хорошо думать, но Савватий не относился к людям с развитыми мыслительными способностями, поэтому ему стоило поначалу большого труда терпеть всеобщее безмолвие. Заметив это, игумен предложил молодому иноку:

– Коли тебе у нас худо, ступай в Калугу, в Свято-Лаврентиевскую обитель. Я тамошнему игумену отпишу, и он тебя примет.

Савватий чуть было не согласился на это предложение, но, устыдившись своей слабости, сказал:

– Нет, я останусь с вами, коли, вестимо, не прогоните.

Вскоре после того, как он обосновался в Оптине, туда прибыл посланник Крутицкого митрополита с сообщением о смерти патриарха Филарета.

«И здесь Полкан прав оказался, – думал Савватий во время панихиды по усопшему духовному отцу всех россиян. – Отколь же он черпал свои знания, скрытые для прочих смертных за семью печатями?»

Он старался забыть, как о покойном друге, так и о своей прошлой грешной жизни, но, если днем ему удавалось заглушать воспоминания тяжелым трудом, то по ночам ничего нельзя было поделать со снами, в которых бои сменялись ратными учениями и любовными утехами с женщинами. А чаще всего Савватию снился Полкан, и каждый раз, просыпаясь, инок в отчаянье думал:

«Что же он не оставит меня в покое, мой искуситель? При жизни вводил меня в грех и мертвый с того света донимает. Когда же я перестану по нему тосковать?».

Весной Савватий отправился по поручению игумена, в Калуге, где узнал о поражении русских под Смоленском и о казни воеводы Шеина. Инок испытал по поводу этих событий двоякое чувство: с одной стороны ему было жаль, что осада обернулась неудачей, с другой – он, вспоминая свое позорное изгнание из войска, ощущал, помимо воли, некоторое удовлетворение.

Ближе к осени Савватия перестали донимать беспокойные сновидения, и он начал привыкать к Оптиной пустыни. В эту обитель редко добирались паломники, но если они все-таки появлялись, то обычно это были хворые люди, отчаявшиеся получить помощь где-либо в другом месте. Оптинские старцы лечили не только молитвами, а еще и сваренными из трав снадобьями. Лечение обычно помогало больным.

Однажды игумен сказал Савватию:

– Ты как-то обмолвился, что твой покойный друг знал толк в снадобьях. Не вспомнишь ли, из чего он их делал?

– Вспомнить? – удивился инок. – Но ведь Полкан был великим грешником, и все его знания от нечистого.

Игумен с сомнением покачал головой.

– Знания, кои идут на пользу людям, бывают токмо от Бога. А коли твой приятель много нагрешил, ты лучше не осуждай, а помолись о его душе.

Послушавшись мудрого настоятеля, Савватий принялся горячо молиться о душе Полкана; одновременно инок пытался вспомнить, из чего его покойный друг делал снадобья. Постепенно Савватий так увлекся лечением людей, что стал лучшим лекарем обители.

Шли дни, месяцы, годы, но в Оптиной пустыни время будто остановилось. Умирали старцы, на их место являлись новые чернецы, а в остальном все было по-прежнему. Изредка в оптинскую глушь долетали вести из беспокойного мира. На одиннадцатом году иночества Савватия умер государь Михаил Федорович, и на престол взошел его сын Алексей Михайлович, а спустя девять лет от начала нового царствования к России от Речи Посполитой отошли города, среди которых был и Смоленск.

Минуло еще четыре года, и внезапно Савватий занемог. Иноку исполнилось сорок семь лет, на здоровье он прежде не жаловался, но вдруг его свалила с ног неизвестная хворь. Савватий лежал в своей келье и готовился отойти в иной мир.

«Как Господь меня примет? – беспокоился он. – Прощены ли мои прегрешения?»

Однажды больного навестил инок Елизарий, прибывший в Оптину пустынь из Троице-Сергиевой лавры. Задав Савватию пару вопросов о его самочувствии, гость неожиданно сообщил:

– А я ведь родом из Казани и знавал тебя еще тогда, когда ты был Саввой Грудицыным.

Савватий внимательно глянул на сидящего перед ним инока. На вид гостю можно было дать около сорока пяти лет, внешность он имел довольно-таки непримечательную: средний рост, почти бесцветные глаза, невыразительные черты лица.

– Вряд ли ты меня узнаешь, – сказал Елизарий. – Я младший сын Луки Короткова.

– А-а-а! – протянул Савватий.

Лука Коротков был в Казани таким же именитым купцом, как и Фома Грудицын.

– Мы могли с тобой породниться, – продолжил Елизарий. – Твой отец одну из моих сестер за тебя сосватал.

Впервые за много лет Савватий подумал о том, что он в свое время даже не спросил у отца, на ком тот собственно собрался его женить.

«Не было у меня интереса к невесте, понеже ее мне отец выбирал. А у Луки Короткова, помниться было то ли пять, то ли шесть дочерей».

Савватий попытался вспомнить многочисленных отпрысков купца Короткова, с коими он играл в детстве. Однако из своей памяти ему удалось выудить только Харитину – костлявую, кособокую и злобную девицу лет на пять его старше.

– Кого же из твоих сестер сосватал мой отец? – поинтересовался Савватий у Елизария.

– Харитину.

– Я так и думал, – вздохнул Савватий. – Поди, за ней твой отец давал самое большое приданое?

– Да.

– Ее за другого отдали?

– Нет, ее никто не взял.

– Даже богатое приданое не помогло, – пробормотал Савватий.

«Оно и понятно, – добавил он про себя. – Девка была страшная ликом и злая. Ох, и намучился бы я, кабы женился на ней! Да уж, незавидную судьбу уготавливал мой батюшка единственному чаду».

– Что стало с моими родителями? – спросил Савватий.

Елизарий рассказал:

– Батюшка твой благочестивый, Фома Грудицын, искал тебя, а когда не нашел, слег. Хворал он пару месяцев и все вопрошал Бога: за что ему такая напасть? А потом Фома помер, царствие ему небесное.

Он осенил себя крестным знамением. Перекрестился, собрав все свои силы, и больной.

– А моя матушка? – осведомился Савватий, немного отдышавшись.

– Когда я Казань оставил, Матрена была еще жива, а, что потом с ней стало, не знаю.

– Сгубил я своих родителей, – прошептал Савватий.

– А куда ты тогда подевался? – полюбопытствовал Елизарий.

Тихим голосом Савватий поведал историю своих странствий и приключений. В подробности он не вдавался, излагал все очень сухо, некоторые события и вовсе упоминал вскользь, а кое о чем и вовсе умолчал. Выслушав рассказ до конца, гость уверенно заявил:

– Воистину друг твой был не человек, а нечистый в человечьем обличии.

– Тогда бы он не погиб, – возразил Савватий.

– Погибло токмо бренное тело, кое лукавый, прости Господи, может менять без конца. Наверняка ты ему успел надоесть, и он решил от тебя уйти – вот и претворился погибшим.

Савватий подумал, что, если бы Полкан был бесом в человечьем обличии, вряд ли его сущность не разгадала бы игуменья Сусанна, однако вслух он этого не сказал, потому что у него не было сил спорить с гостем, а тот продолжал доказывать:

– Воистину, говорю я тебе: твой друг был не человеком вовсе. Ты же сам помянул его метку, а Бог своих врагов метит. И твоя хворь разве не наказание за дружбу с нечистым?

Савватий устало прикрыл веки.

– Худо тебе? – спросил Елизарий без сочувствия в голосе.

– Кажись, вскорости конец мой наступит, – ответил больной. – Надобно мне готовиться к встрече с Господом.

– Ну, готовься, – произнес Елизарий, поднимаясь.

После его ухода Савватия начали мучить сомнения:

«А вдруг Елизарий прав, и я водил дружбу с самим лукавым, прости меня Боже? Хоть бы мне Всевышний дал знак: был ли мой названый брат нашим врагом али нет?»