Текст книги "Бес меченый"

Глава 7
Афоня Заяц

Постепенно Савва свыкся с трудностями, коих в пути было немало: то появлялось на пути болото, то приходилось пробираться сквозь почти непролазную чащу, то нужда заставляла преодолевать ручей, похожий на маленькую реку. Дикого зверья тоже в лесу хватало; Савва повидал и волков, и кабанов, и рысей, но благодаря охотничьему чутью Полкана каждая такая встреча заканчивалась для друзей благополучно.

– Чудно, что мы с тобой еще ни разу не повидали хозяина1818
  Так в народе звали медведя.


[Закрыть], – сказал как-то Полкан.

– Добрая из него получилась бы шуба! – с азартом воскликнул Савва, пристрастившийся во время путешествия к охоте.

– Как бы из тебя не получилась добрая трапеза на все медвежье семейство, – проворчал Полкан.

Первое время им частенько приходилось ночевать в лесу, но, по мере приближения к Волге, села стали попадаться все чаще. За плату хозяева впускали к себе путников, делились с ними едой, топили им баньку. Пару раз друзьям удавалось определиться на постой к молодым вдовам, и тогда им подавались бесплатно самые сытные кушанья, наливались самые приятные хмельные напитки, топилась самая жаркая баня. С хозяйками оба раза спал Савва, а Полкан предпочитал ночевать в одиночестве.

В один из летних дней друзья переправились через речку Вятку и двинулись сквозь густой лес. Узкая дорога петляла среди деревьев. Время из чащи появлялась мелкая дичь и стремглав уносилась прочь.

Возле соснового бора Полкан внезапно остановил коня.

– Погоди, Саввушка!

Савва тоже придержал Воронка.

– Вынь саблю! – велел Полкан.

Юноша втащил свое остро наточенное оружие и спросил:

– Что случилось?

– Покуда ничего, но чую, что где-то нас поджидают недобрые люди.

У Саввы тревожно засвербело в груди.

– Вроде до сей поры нас Бог миловал, – прошептал он охрипшим голосом.

– А нынче может не повезти, – холодно отозвался Полкан.

Когда они осторожно тронулись с места, сзади послышался быстрый конский топот. Савва хотел было пришпорить Воронка, однако Полкан, напротив, придержал Басурмана и сказал:

– Судя по топоту, скачет один человек, а нас как-никак двое.

Савва смутился:

«Опасности еще нет, а я уже труса праздную».

Вскоре друзья увидели щуплого мужичка, несущегося во весь опор верхом на рыжей кобылке. Догнав путников, мужик удовлетворенно улыбнулся и воскликнул:

– Слава тебе Господи! Я, значит, как у речки Вятки про двоих людей с оружием услыхал, так и кинулся следом за вами! Ну, думаю – свезло! Нынче, значит, одному в лесу опасно: лихие люди в наших местах объявились!

– А не боишься, что мы и есть – лихие люди? – спросил Полкан, указывая на свою обнаженную саблю.

Мужик помотал головой.

– Не похожи вы на татей, хоть и при оружии. По всему видать, значит, что вы приготовились обороняться, а не нападать. Верно ведь?

– Верно, – согласился Полкан.

– Ну, так втроем, значит, сподручнее оборонятся, чем вдвоем.

Последние слова мужика развеселили друзей.

– И чем же ты собрался обороняться? – с усмешкой спросил Савва.

Мужичок ничуть не смутился:

– С умением и сноровкой, значит, врага и лаптем можно одолеть.

– Как тебя кличут, аника-воин? – спросил Полкан.

– Афоня Заяц – я, значит

– Никак, тебя за храбрость «зайцем» прозвали? – осведомился Савва.

Ухмыльнувшись, Афоня рассказал:

– Зайцем, значит, меня прозвали, когда я мальцом жил в самое лихолетье под Рязанью. Голод тогда случился, не приведи Господь! Люди даже мышами не брезговали. Вот и мы с дружками, значит, всякую траву в поле собирали да несли домой на похлебку, а больше себе брюхо набивали. От пищи худой люди мерли, но с голодухи народу больше кончалось. Однажды, значит, жуем мы свою травку, глядим – по полю заяц несется. У нас животы, значит ух как заурчали! Что делать, не знаем? Силки, значит, мастерить-то не из чего. В село бежать? Так ведь зверь нас дожидаться не станет. Покуда мы, значит, стояли пнями, заяц возьми и тоже замри неподалеку от нас. Тут у меня разум совсем помутился, хватаю я, значит, с земли палку и кидаюсь на добычу. Вдруг по моему седалищу, значит, словно огнем полоснуло. Вишь ли, сосед наш, Митька Тараруй, еще с утра косого заприметил и в кусты залег с самострелом1919
  Самострел – вид арбалета, лук с прикладом и спусковым устройством для метания стрел.


[Закрыть]. Токмо я, значит, прыгнул, он и выпустил стрелу. Тогда мы, значит, с зайцем оба понеслись по полю: зверь со страху, я от боли. Косого больше никто не видал, а я, значит, долго потом сесть не мог, опосля того, как из седалища стрелу вынули. С тех самых пор, значит, я и стал Зайцем.

– Так ты родом из-под Рязани? – заинтересовался Савва. – А сюда как попал?

– Как все прочие в Смуту. Схоронили мы, значит, с дружком, Ванькой Кривым, родителей да и подались из родных мест. Шли, шли, покуда, значит, сюда не забрели.

– Ладно, Заяц, поехали с нами, – согласился Полкан. – Возьми себе самопалы: они надобны тому, кто сидит в засаде, для тех же, на кого нападут, лишь обуза. Коли на нас тати наскочат, ты, мужичок, под ногами не путайся. Спрячься в лесу да нашу лошадку с поклажей забери. Ну, а мы с Саввушкой помашем сабельками. Глядишь, вразумим татей. Много ли их здесь?

– Люди сказывают – четверо али пятеро, значит.

– Справимся, – решил Полкан.

Они поскакали дальше. Савва и его товарищ двигались с обнаженными саблями впереди, Заяц немного отстал от своих попутчиков: правой рукой он управлял своей лошадью, а левой – держал под уздцы Шельму.

Миновав чащу, путники выбрались на поляну, где Савва уже собрался облегченно вздохнуть, но тут Полкан крикнул:

– Берегись!

Тут же затрещали кусты, и на поляну выскочили, размахивая саблями, четверо молодцов верхом на добрых конях.

Памятуя о подстерегающих торговых людей опасностях, Фома Грудицын обучил сына владению оружием. Но никогда прежде Савве не приходилось драться по-настоящему даже на кулачках, поэтому неудивительно, что он вначале оробел. Тем временем Полкан, держа в одной руке саблю, а в другой кинжал, принял на себя удары сразу троих лиходеев. Четвертый тать подскакал к Савве и замахнулся саблей. Юноша машинально, но довольно ловко, отбил удар. Внезапно он ощутил в себе упоение происходящей битвой, и ему показалось, что нет ничего важнее расправы с наглым злодеем, посмевшим посягнуть на его молодую жизнь. Бесстрашно кинувшись вперед, Савва разрубил голову своего обидчика надвое, причем на сей раз вид крови не только не напугал его, а еще больше раззадорил, и он поспешил на помощь другу. Полкан, благодаря своей ловкости, оставался целым и невредимым, но обороняться одному против троих ему все же было тяжело. Савва взял на себя самого матерого врага – татя, с длинной седой бородой и косым рубцом, пересекавшим морщинистое лицо. Злодей оказался более умелым бойцом, чем его молодой противник: он легко отражал удары и при каждом взмахе сабли хищно скалил зубы. Вскоре Савва начал понимать, что уступает в схватке. Он отчаянно замахнулся правой рукой, но получил пинок в левый бок и уронил саблю. Обезоруженный юноша весь сжался, осознавая, что теперь ему не спастись от гибели. Однако тать медлил: он словно получал удовольствие, наблюдая за страхом своей жертвы. Наконец, как бы нехотя, лиходей поднял свою саблю и… раздался жуткий грохот.

На глазах изумленного Саввы его враг рухнул на землю, и по спине злодея стало расползаться бурое пятно. Пока юноша приходил в себя, упал один из противников Полкана, а другой развернул коня и поскакал в лес.

Тут из кустов вылез Афоня Заяц с самопалом в руках.

– Вишь, значит, как я его! – хвастливо воскликнул он, кивая в сторону недавнего противника Саввы.

Юноша соскочил с коня и низко поклонился мужику.

– Спасибо тебе, добрый человек! Век за тебя буду Бога молить.

Довольный Заяц бросил оружие на землю и принялся деловито обшаривать убитых.

– Лошадь наша где? – спросил Полкан

– Недалече! – отозвался мужик. – Стоит, значит, она к дереву привязанная, вместе с моей кобылкой. Я поспешил к вам на помощь и сразу уразумел, что пареньку не справиться, значит, с матерым волчищем. Токмо, покуда, значит, ваша пушка заряжалась, едва я не опоздал.

«Честный мужик нам попался, – восхищенно подумал Савва. – Другой удрал бы с нашей лошадью и ее поклажей».

– Денег у татей кот наплакал, – заметил Заяц с сожалением.

– Ты у себя поройся за пазухой, – посоветовал ему Полкан – там и сыщешь половину татьева серебра да, заодно, и нашего, что из мешка моего стянул.

Мужичок прикинулся обиженным:

– Помилуйте, люди добрые! Я, значит, вас от верной гибели спас, вы ж напраслину на меня возводите.

– За твою помощь мы в долгу не останемся, – пообещал Полкан.

Вздохнув с сожалением, Заяц выгреб деньги из-за пазухи.

– Нате!

Полкан вернул часть добычи мужику.

– Вот тебе, Заяц за труды и еще возьми татьевых коней.

– Маловато, – нерешительно возразил мужичок.

– Я лошадьми торговал и цену им знаю.

Заяц вздохнул с сожалением:

– Коли так, то тебя, значит, не надуешь. Возьму коней.

– Но вначале приведи сюда нашу лошадь, – велел Полкан.

Заяц бросился в кусты и вскоре вернулся с Шельмой. Басурман и Воронок, при виде своей подружки, радостно заржали, она же даже ухом не повела.

– Настоящая баба, – хмыкнул Полкан. – Знает, как мужиков раззадорить. Не зря я ее Шельмой прозвал.

Савва давно хотел спросить, что означает странная кличка лошади, и сейчас подвернулся удобный случай.

– Никогда прежде я не слыхал слова такого – «шельма», – сказал он.

– Значит, твое счастье, паренек, что не слыхал, – отозвался Заяц. – За то Господа и князя Дмитрия Михайловича Пожарского благодари. «Шельма» – слово ляшское2020
  Ляшское, ляхи – польское, поляки.


[Закрыть] – так, значит, называют, больно хитрого человека.

– Верно, – подтвердил Полкан.

– Вот оно что! – протянул юноша.

– Нам пора в путь, – сказал ему старший товарищ. – Поехали, Саввушка, дальше.

– Может, погостите у меня? – предложил Заяц. – Село, значит, наше отсель недалече.

Полкан помотал головой.

– Нет, мужичок, спешим мы.

– Ну, ладно! – согласился Заяц. – Значит, делать нечего, коли спешите! Счастливого пути люди добрые! Спасибо вам, значит, за избавление наших мест от татей!

Они еще некоторое время сопровождал путников, а затем расстался с ними у одной из развилок.

Глава 8
Тати

Между Вяткой и Волгой наряду с русскими селами располагались также деревни, населенные черемисами2121
  Черемисы – марийцы.


[Закрыть], вблизи которых путники порой натыкались на языческие капища. При виде этих святилищ Савва каждый раз испуганно крестился, а Полкан оставался совершенно невозмутимым.

Поселения черемисов были, как правило, маленькими, избушки выглядели невзрачными и бедными. Посреди каждого двора обязательно стояли маленькие строения, напоминавшие бани, но без труб.

– Что у них там? – спросил как-то Савва у друга.

– Капища, – ответил тот.

Савва осенил себя крестным знаменьем, а Полкан сказал:

– Да, не пужайся ты, брат Савва. Здешние боги безобидные, вроде наших домовых. Их делают из пучков веток.

– И нехристи молятся веткам? – ужаснулся Савва.

Полкан пожал плечами.

– Тебе не все ли равно, кому здешние люди молятся. Главное, чтобы они нас кормили.

Черемисы жили бедно, едва сводя концы с концами – к деньгам они не были приучены, предпочитая обмениваться съестными продуктами и кое-какими изделиями. Поскольку Полкану были известны нравы этих инородцев, он вез с собой горсть дешевых женских украшений, оказавшихся весьма кстати, ибо черемисские красавицы готовы были поделиться последним за блестящие колечки и сережки.

Первый город на пути Саввы и Полкана был стоящий на берегу Волге крохотный Козьмодемьянск. Друзья остановились на грязном постоялом дворе, в горенке похожей на клеть. Наскоро перекусив, Савва прилег на лавку и собрался уже уснуть, но внезапно Полкан предложил:

– Давай, Саввушка, потолкуем.

– Давай, – покорно согласился Савва.

– Ты не думал, как назваться, коли кто-то пожелает узнать о твоем роде-племени?

– Нет, – растерялся юноша.

– Купцом быть невыгодно: торговому человеку у нас нет почета, ему нельзя даже вступить в войско, а дети боярские и дворяне знаться с ним не желают.

– И кем же мне по-твоему назваться?

– Я поведаю одну историю, а ты поразмысли над ней. Жил до Смуты в Москве муж древнего боярского рода, Фома Григорьевич Глебов. Его отец, дед и прадед сумели уцелеть и при государе Иване Васильевиче Грозном, и при царе Борисе Федоровиче Годунове, понеже все Глебовы были тихими, старались не высовываться. Их двор стоял в Белом городе, на Сретенке, возле храма Введения Пресвятой Богородицы. Имели Глебовы неподалеку от Троицы2222
  Здесь – Троице-Сергиев монастырь.


[Закрыть] свою вотчину, с коей питались не особливо сытно, но все же никто не голодал. В правление Самозванца Фома Григорьевич оставался с женой в Москве, не тронулся он с места и в царствование Шуйского. Потом начались скудные времена, и пришлось Глебовым перебраться в свою вотчину Глебово. А менее чем через полгода сельцо их было ограблено татями, мужики разбежались, и хозяева с самыми верными слугами воротились обратно в Москву. Совсем худо пришлось бы Фоме Глебову, имей он большое семейство, но все его дети померли в младенчестве. Однако же жена Фомы Григорьевича, Марья Михайловна, вновь понесла и по весне родила сынка. А на другой день опосля появления на свет Глебовского младенца, поднялся московский люд против ляхов, а враг в отместку пожег город почитай дотла. В пожаре сгорели и тихий Фома Григорьевич, и жена его и дите еще некрещеное, и слуги. Уцелели лишь холоп Матвей Малый, баба его Акулина Оглобля, да их младенчик, родившийся месяцем ранее хозяйского. Кинулись холопья из Москвы и бежали со страху до тех пор, покуда не остановились в глухом селе за Камой-рекой. Сынок их в пути скончался, других детей они не родили, и прожили Матвей и Акулина вдвоем до ее смерти, а прошедшей зимой преставился и он. Вот так!

– Ну, так что? – недоуменно спросил Савва.

– А то, что никто в Москве не знает о судьбе Глебовских холопьев. Могло ведь случиться, что они вместе со своим дитем вытащили из огня хозяйское чадо, и боярский сын оказался живучее мужицкого отродья. Окрестить младенца холопья смогли спустя месяц опосля его рождения, как раз на Савву Стратилата. Любили Матвей и Акулина господское дите, как свое, но не забывали, что растят не ровню. Савва Фомич Глебов никогда не занимался черной работой и обучился грамоте у попа. Почитай двадцать лет прожил молодец в глуши, а потом решил воротиться туда, где родился. Да и чего сыну боярскому делать в закамских местах? В Москве же, коли нельзя получить отцово наследство, можно хоть службу достойную сыскать.

– Ты хочешь, чтобы я назвался сыном боярским Саввой Фомичом Глебовым? – догадался наконец юноша.

Полкан кивнул.

– Да.

У Саввы дух захватило. С некоторых пор он очень жалел о своем купеческом происхождении и не раз в мечтах воображал себя боярским сыном либо на худой конец дворянином. И вот появилась возможность воплотить мечту наяву. Однако же, как не заманчиво было предложение друга, Савва одновременно с восторгом испытывал и страх.

– Но ведь обман может открыться, – с сомнением произнес юноша.

– Как он откроется? Неужто кто-то поедет аж за Каму, чтобы вызнать жило ли при холопьях господское дите. Родичей в Москве у Глебовых не осталось, а коли кто из соседей выжил, он должен знать, что у Фомы Григорьевича и Марьи Михайловны родился сын перед самым великим пожаром.

– А вдруг я совсем не похож на Глебовых?

– Двадцать лет минуло, Саввушка. Кто же так долго обличье соседа помнит? Ну, а коли и попадется кто-то больно памятливый, ничего в том страшного нет. Дите иной раз удается обличием ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. По части наследства тебе ничего не светит: Троица, поди, прибрала Глебовскую вотчину к рукам, а с чернецами бесполезно свару затевать, тем паче что грамот на владение не осталось. Зато в другом тебе может случиться удача. Опосля Смуты многие молодые дети боярские осталось без вотчин, и государь охотно берет их к себе на службу.

– Боязно мне, – признался Савва.

– Я тебя не неволю, но поверь – так будет лучше.

– Я подумаю, – пообещал юноша и, повернувшись на бок, уснул.

Когда он проснулся, Полкана в горенке не было.

«Поди, уже утро настало», – сонно подумал юноша, но глянув в приоткрытое окно, понял, что еще ночь.

Савва решил поискать друга. Он поднялся с лавки, вышел в сени и стал ощупью спускаться по лестнице. Из корчмы слышался пьяный, многоголосый шум, и когда юноша вошел туда, в глаза ему ударил яркий свет, а в нос шибануло крепкими хмельными парами.

Пирующие люди не обратили внимание на вошедшего паренька. Некоторое время Савва привыкал к свету, а затем увидел длинный стол, заставленный едой и вином; на блюдах лежали жирные куски свинины, бараньи бока, телячьи ноги, гуси и куры.

«Нынче ведь Успенский пост», – машинально подумал Савва.

Однако сидящий в этой корчме народец явно не отличался благочестием. У всех людей имелось при себе оружие, на их пьяных раскрасневшихся лицах были видны рубцы и шрамы.

Савва решил убраться от греха подальше и задержался лишь для того, чтобы удостовериться, здесь ли его друг. Полкан сидел за столом, беседуя с тщедушным остроносым мужичком, и Савву, казалось, не замечал.

Тут в корчму вошел высокий широкоплечий мужик в старом замызганном кафтане. Он бросил на стоящего у порога юношу мрачный взгляд и вдруг завопил:

– Ты …! Мать твою! Ты … здесь! Душу выну!

За столом все замолчали и с удивлением воззрились на вошедшего мужика.

– Никак Селезень до чертей допился? – воскликнул сиплым голосом собеседник Полкана.

Селезень тем временем замахнулся рукой на Савву, тот испуганно шарахнулся в сторону, и мужик с грохотом рухнул на пол. Грянул дружный смех.

Помотав головой, Селезень попытался подняться.

– Признал я, признал сосунка, – бубнил он, сопровождая свое ворчанье забористой бранью. – Он Свища и Куланду прикончил, а его товарищ Курдюка порешил.

Остроносый с любопытством глянул на Савву.

– Неужто сей недомерок со Свищом справился?

Встав наконец на ноги, Селезень, ударил себя кулаком в грудь.

– Провалиться мне, Хрипун, в преисподнюю, коли я соврал! Они ватагу мою со света сжили!

Сидящие за столом люди грозно зашумели.

– Тихо вы! – крикнул Хрипун, и сразу же наступила полная тишина.

– Как все случилось? – обратился Хрипун к Савве, но тот не имел сил выдавить из себя хотя бы слово.

– Дозволь, Хрипун, я поведаю, как все было, – вмешался Полкан.

Хрипун кивнул.

Полкан неторопливо поднялся из-за стола, понюхал табак, громко чихнул и начал повествование о схватке в лесу. Он почти не соврал, разве что умолчал о затаившемся в кустах с самопалом Афоне Зайце. Из рассказа Полкана выходило, что Савва один справился с двумя татями.

– Слыхал, Хрипун! – воскликнул Селезень. – Они лишили жизней моих товарищей!

У Саввы от страха душа ушла в пятки, ибо он был уверен в том, что тати учинят над ним расправу. Однако неожиданно для юноши на его защиту встал Хрипун:

– Ну, лишили! Что ж им надобно было дожидаться, покуда вы им головы снесете?

– Да, ты никак взял сторону чужаков супротив своих? – удивился Селезень.

– Я за справедливость! – торжественно возвестил Хрипун. – Вы напали первыми и вчетвером не сумели двоих одолеть. Кто же в том виновен, окромя вас самих? – он дружелюбно глянул на Савву. – А ты, парень, молодец, раз сумел с самим Свищом справиться.

Селезень взревел и схватил со стола огромный нож. В то же самое мгновенье Хрипун с удивительным проворством вскочил и взмахнул саблей. Не успел никто опомниться, как пытавшийся убить Савву тать упал бездыханным, и из-под его неподвижной головы медленно потекла кровь.

Хрипун брезгливо вытер свое оружие.

– Нечего зря за нож хвататься: чай, мы не в лесу и не в чистом поле. Ну-ка, ребятушки, уберите его в Волгу! Пущай рыба тоже попирует!

Тати отнеслись спокойно к гибели своего товарища. Когда труп унесли, и сухая подвижная старуха затерла кровь, за столом возобновилось пьяное веселье.

Хрипун усадил Савву слева от себя и спросил:

– Ты чей, паренек? Отколь взялся?

Открыв рот, юноша хотел было сказать:

– Я купеческий сын Савва Грудицын.

Но неожиданно для самого себя он заявил:

– Я сын боярский Савва Фомич Глебов.

Савва замер с открытым ртом, удивляясь собственной смелости.

«Я ведь вовсе не хотел назваться боярским сыном, а как-то само получилось».

– Прямо-таки сын боярский? – хмыкнул Хрипун.

Он явно не поверил в знатное происхождение своего собеседника.

– А опосля пары чарок доброго вина паренек царевичем окажется, – съязвил один из татей.

За столом все захохотали.

Смущенный Савва едва не убежал из корчмы, но тут в беседу вмешался Полкан:

– Поведай-ка, Саввушка, сиим добрым людям о горестной судьбе своего семейства.

Савва робко начал рассказывать услышанную им всего лишь несколько часов назад историю о несчастном семействе Глебовых. У юноши оказалась замечательная память, и он не упустил ни слова из рассказа друга. Недоверие в глазах татей начало таять, и, заметив это, Савва заговорил увереннее. А закончил он свое повествование даже с вдохновением:

– Похоронил я Матвея Малого и решил отправиться в Москву. Не сидеть же мне до скончания века в лесу. Может, хоть часть отцова наследства сумею воротить, а коли не получиться, то послужу государю.

«Неужто я так складно сию сказку людям поведал? – сам себе удивился юноша. – Будто мне кто-то мудрее меня на ухо ее нашептывал».

– Кто же тебя выучил саблей владеть? – спросил Хрипун. – Неужто твой холоп?

– Я выучил, – подал голос Полкан. – Еще запрошлым летом пришлось мне в их селе остановиться, тогда-то я и услыхал впервые про Саввушку. Матвей Малый плакался мне, что взращенный им сын боярский узнал от тамошних охотников, как с ножом и самострелом управляться, но саблю и пищаль никогда в руках не держал. Тогда-то я и показал молодцу, как надобно обращаться со стоящим оружием.

Хрипун сказал доброжелательно:

– Откушай с нами, Савва Фомич, коли не брезгуешь.

Остальные тати принялись обсуждать повествование молодого человека:

– Опосля Смуты многие дети боярские совсем обнищали.

– Иные из них к нам подались.

– Уж лучше татьбой промышлять, чем волочиться под окнами и просить подаяние.

Тем временем кое-кого уже тянуло на веселье: несколько человек пытались петь, а двое, выйдя из-за стола, пустились в пляс.

– Почто нет баб? – крикнул одноглазый сгорбленный уродец.

– А ведь верно, Бирюк? – обратился Хрипун к мрачному хозяину постоялого двора.

– Я уже за ними послал. Да, вот они, легки на помине.

Из сеней послышались женские голоса, затем дверь отворилась, и в горницу ввалились шесть бабенок, из которых три были совсем молодые, две выглядели постарше, а одна годилась Савве в матери. Размалеванные белилами и румянами лица кривились от смеха, а пышные телеса подпрыгивали при каждом шаге.

Одни тати хватали баб за бедра и ягодицы, другие наливали им вино и протягивали чарки. Когда женщины расселись за столом, рядом с Саввой оказалась сероглазая бабенка в васильковом шушуне и пестром платке.

– Налей мне вина паренек! – развязно попросила она.

Юноша послушно наполнил чарку. Соседка лихо влила себе в рот вино и вновь обратилась к Савве:

– Налей еще!

– Бирюк, ты баньку истопил? – спросил Хрипун.

– Истопил, истопил! – ответил хозяин.

Хрипун поднялся.

– Пойдем, Полкан, попаримся. Вы с нами ступайте, – велел он двум самым молодым бабенкам и вновь обратился к Бирюку: – Приготовь чистое белье.

Уходя вместе с Хрипуном из корчмы, Полкан ободряюще улыбнулся другу.

А веселье продолжалось: тати кричали, бабы визжали и громко смеялись. Сероглазая соседка Саввы выпила три чарки водки и совершенно опьянела. Прижимаясь к юноше пышной грудью, она жарко шептала:

– Чего ты, паренек, смурной? Хочешь, повеселю тебя?

Пьяная женщина не вызывала у Саввы никаких чувств, кроме брезгливости.

– Тебя как кличут? – спросил он, чтобы хоть как-то отвязаться от ее ласк.

– Ульянкой Сухоручкой.

– Почто Сухоручкой?

– Потому что муж мой Сухорук.

– Покойный?

– Живой!

– Так ты не вдова? – удивился Савва.

Женщина с сожалением вздохнула:

– Нет, покуда не вдова. Я, прости Господи, жду, не дождусь того дня, когда мой муженек преставиться. Все одно толку от него нет никому, окромя хозяина корчмы. Никто его трезвым почитай не видывал.

– Ты сама пьешь не меньше мужика.

Ульянка пьяно всхлипнула:

– Мой муж сам виновен в том, что его жена пьет. Он, ирод проклятый, меня к вину пристрастил!

– Что ты ее слушаешь, Савва Фомич? – подал голос сидящий напротив лохматый тать. – Она тебе много чего напоет за чарку вина.

– Петь хочу! – крикнула Ульянка.

Она выскочила на середину горницы и завизжала тоненьким голоском:

 
У меня младой свекровушка лиха,
Ой, лиха, лиха, лиха, лиха, лиха.
 
 
У меня младой муж суров,
Ой, суров, суров, суров, суров, суров.
 
 
У меня младой дружок хорош,
Ой, хорош, хорош, хорош, хорош, хорош…
 

– Вот сучка! – ругнулся себе под нос Савва.

– Что, верно, то верно, Савва Фомич! – поддержал его лохматый тать, поднимаясь.

Он склонился к Савве и сказал задушевно:

– Меня Медведем кличут. Давай, выпьем!

– Дрянь! – воскликнул Савва и поморщился.

– Вино? – удивился Медведь.

– Нет, бабы! Я подобных распутниц еще не видывал.

Тать хмыкнул:

– Понятное дело, в вашей глуши такие бабы не водились.

– Неужто они все замужние?

– Нет, замужем токмо Сухоручка. Волчиха, Щербатка и Красуля – вдовы, а Анисья Присуха с дочкой Марьей и вовсе девицы, – сообщил Медведь и громко загоготал.

– Мать с дочкой? – изумился Савва.

– Ну да! – подтвердил тать и кивнул в сторону самой старшей из женщин. – Вон мать, а дочь ее с Хрипуном в бане парится. Присуха родом из-под Москвы. Двадцать лет тому назад, когда в ее селе стояли ляхи, приглянулась девка их полковнику. Полгода он держал ее при себе, покуда не надоела, а потом прогнал. Анисья тогда дите родила, то ли от ляха, то ли от казака: в те тяжкие времена наши бабы и девки отдавались кому не попадя лишь за кусок хлеба. Вместе с малым дитем Присуха бродила по городам и весям, покуда не добралась до здешних мест. Лучше ей было бы подкинуть Марью в святую обитель али в добропорядочное семейство, но уж больно голодали тогда даже в наших краях; случалось, что своих детей съедали, чужих же и подавно не щадили.

– Как съедали? – ужаснулся Савва.

– Как свинину али курятину. Голодному любое мясо – еда.

У Саввы к горлу подступила тошнота.

– Э, да ты с лица спал, Савва Фомич, – озабоченно сказал Медведь. – Выпей-ка еще винца.

Как только юноша опустошил чарку, тать продолжил свой рассказ:

– Анисья могла бы в Козьмодемьянске назваться вдовой, но на ее несчастье сюда добрался мужик из ее родного села – он и поведал людям правду. Так что Присухину дочку с детства прозвали байстрючкой. Баба, чтобы дите прокормить, с нами связалась. Себя она не блюла, но к девке поначалу никого не подпускала, желая, чтобы Марья черницей стала и материны грехи отмолила. Токмо, видать, правду толкуют: яблоко от яблони недалече падает. Не успела девица в пору войти, как из материного дома утекла с тем самым Свищом, коего ты прибил. Погуляла она малость, а как, опять же, полюбовнику надоела, воротилась под родной кров. Материно сердце не камень, и Анисья приняла дочку. Теперь они обе с нами водятся.

– Блуд ваш тешат?

– Не токмо. Они нам и в деле помогают.

– Как помогают? Ворованное добро хоронят?

– Ох, паренек! Молод ты и не разумеешь, что баба иной раз бывает полезнее любого мужика. Скажем, наш брат может много часов без толку стараться, чтобы заманить богача с деньгами, а бабенка подолом разок потрясет и бери его тепленьким.

– Неужто все богачи на ваших блудниц падки?

– Пущай не все, но многие. Дома при жене, при детях, а иной раз и при родителях, особливо-то не погуляешь – вот они и идут в разнос, когда от двора своего отъедут, а мы тут, как тут, – протянул Медведь последние слова и, хихикнув, рассказал несколько коротких историй о том, как женщины помогают разбойникам облапошивать богачей.

Его словоизлияния были прерваны появлением на пороге корчмы полуодетого Полкана.

– Хрипун убился до смерти! – сообщил друг Саввы громогласно.

Наступила гробовая тишина, длившаяся пару мгновений, а потом одноглазый уродец испуганно спросил:

– Как убился?

– Поскользнулся и ударился головой об лавку, – спокойно разъяснил Полкан. – Бабы видали, как он помер.

Тати засуетились, часть из них кинулась из горницы.

– Пойдем, Саввушка. Здесь и без нас управятся, – шепнул Полкан другу.

Когда они поднялись в свою клеть, Савва хотел раздеться, но друг остановил его.

– Погоди! К нам еще гости наведаются.

Едва он это успел сказать, как дверь распахнулась, и порог переступил коренастый широкоплечий тать, с очень смуглым лицом и черными, как уголья глазами.

– Никак сам Коптел к нам пожаловал? – насмешливо промолвил Полкан.

– Где деньги? – мрачно спросил Коптел.

– Чьи? – спросил Полкан с прежней усмешкой.

Вопрос разозлил татя:

– Я вот кликну своих товарищей, они вам в раз растолкуют, чьи деньги украдены из Хрипуновой одежи! Все, что имел покойный, ныне нам принадлежит!

– Положим, все, что он имел, вы не найдете. Впрочем, о Хрипуновых тайниках ты знаешь поболее своих товарищей, но делиться ни с кем не собираешься, равно, как и серебром-златом, закопанным тобой у кумы в погребе.

Коптел испуганно перекрестился.

– Ты, бес, не иначе!

– Что, Коптел, подвела кума? – засмеялся Полкан. – Ненасытная баба. Мало ей было тебя, она еще и с Хрипуном завела любовь. Узнав о том, ты перепугался и не зря: кума ведь и впрямь проболталась твоему другу заклятому про спрятанное добро. Так что ты вовремя с Хрипуном покончил.

– Как я сумел убить Хрипуна, коли он был с тобой в бане? – прошептал Коптел.

– Есть медленные зелья. Выпьет человек винца, и, немного времени погодя, у него вроде как сердчишко прихватит. Ничего удивительного, тем более, коли он в баньке парится. Вот что, Коптел: давай разойдемся полюбовно! Я смолчу о том, что успел узнать от Хрипуна, и о том, что он уже мертвым упал.

– А бабы? – хрипло спросил Коптел.

– Они с испуга ничего не поняли.

Внезапно из сеней послышалось пыхтение, которое удивительным образом подействовало на Коптела – он сразу успокоился и хищно прищурился.

– Мниться мне, что лучше прикончить вас обоих, а товарищам сказать: дескать, Полкан Хрипуна зельем извел да обокрал по сговору со своим дружком, за что я их и порешил на месте, – угрожающе проговорил тать и негромко позвал: – Давила!

Дверь тут же отворилась, и на пороге вырос мордатый верзила с двумя веревками в руках.

«Никак смертушка моя явилась?» – подумал Савва, покрываясь ледяным потом.

В растерянности он посмотрел на друга и увидел, что того нисколько не напугало появление многопудового басурманина.

– Замри, коли хочешь жить, – шепнул Полкан юноше и сделал шаг вперед.

То, что происходило дальше, заставило Савву застыть с открытым ртом, напрочь забыв о только что угрожавшей им с другом опасности. Полкан стал делать руками странные движения, бормоча при этом: