Текст книги "Инспектор и бабочка"

Глава тринадцатая:
вилла «La Souricière», Котону, 29 июля, 17 ч. 15 мин. по бенинскому времени

* * *

– …Привет, – сказала Лали.

– Здравствуй… детка.

– У тебя дурацкое лицо.

– Дурацкое? Я просто не ожидал…

Икер и вправду растерян. Конечно, не так сильно, как мог бы, – все из-за кошки: у него было несколько минут, чтобы понять, если в зоне видимости оказался ориентал, то и троица из «Пунта Монпас» где-то рядом. Невероятен только сам факт встречи – вдали от Сан-Себастьяна, вдали от Европы; в той точке пространства, которую обозначил не кто-нибудь, а Виктор Варади, главный подозреваемый в деле об убийстве. Кошка исчезла с каменной изгороди внезапно, как будто растворилась в воздухе. Но Лали – не кошка, она никуда и не думает исчезать, стоит в полуметре от Субисарреты и разглядывает его, склонив голову набок.

– Ты ведь забрал книжки про Мафальду? Мо обещала оставить их…

Мо. Субисаррета уже успел забыть, что Лали зовет Дарлинг «Мо», этимология имени не совсем ясна, но расспрашивать Лали – бесполезно. Если захочет – скажет сама.

– Да, я получил твой подарок. Спасибо. Мне нравится Мафальда.

– А мне – инспектор Блексэд. Ты прочел, что я тебе написала?

– Да.

– И получил цветочек?

– Да.

– Тогда почему у тебя такое дурацкое лицо?

– Ну… Я удивлен. Я не ожидал увидеть тебя.

– Но ты же прочел. – Лали смешно морщит нос. – Я-то как раз ожидала, потому что скучаю по тебе…

– Я тоже… успел соскучиться.

Это – чистая правда, но только теперь Субисаррета понимает, насколько это – правда. Если бы он был рисованным идиотом в цветастых трусах, а Лали – рисованной большеголовой девчушкой, все объяснялось бы просто: они связаны кровными узами, они – отец и дочь, вот и скучают друг по другу. Но Субисаррета и Лали вовсе не персонажи комиксов и уже тем более не родственники, они и виделись всего лишь пару раз. Тогда почему он скучал по Лали?..

– Это… Ваш дом?

– Да. У нас есть еще один, но этот я люблю больше всего. Он – мой любимчик. Любимчик, да!

Уж не тот ли это дом, на задворках которого живет страшный червь Раппи, сожравший антилопу и несчастного Ндиди?

Скорее всего.

– Зайдешь в гости?

– Конечно. Если… Дарлинг не будет против. Мне кажется, она меня недолюбливает.

Непонятно, зачем Субисаррета говорит об этом восьмилетней девочке. Может быть, он хочет услышать от нее какой-нибудь одобряющий ответ, что-то вроде: «Это не так, Икер, ты заблуждаешься, Мо относится к тебе очень хорошо и тоже скучала все эти несколько дней». Но вместо этого Лали спокойно произносит:

– Ее нет дома, они с Исой уехали по делам. И вернутся поздно, а мне придется ужинать одной и лечь спать без сказки, так сказала Мо. Но теперь мне не придется ужинать одной, правда ведь?

– Ну, не знаю… Для ужина вообще-то рановато…

– Все равно – заходи.

– Разве что – ненадолго.

Калитка за Субисарретой захлопывается, с громким лязгом падает тяжелая щеколда, и инспектор оказывается перед симпатичной, блестящей от дождя лужайкой.

Он уже видел эту лужайку.

На фотографии в номере у Исмаэля. Лужайку и огромный дом в окружении пальмовой рощицы. К дому ведет дорожка из каменных плит, она же отделяет лужайку от поля, которое Икер поначалу принимает за площадку для игры в теннис. И лишь потом замечает, что нет главного – сетки. Вместо нее по противоположным сторонам площадки, друг напротив друга, врыты столбики – по три с каждой стороны. Столбики венчаются перекладинами.

Перехватив взгляд инспектора, Лали неожиданно спрашивает:

– Тебе нравится крикет?

– Крикет?

– Это такая игра. Слыхал про нее?

– Вроде бы слыхал, а что?

– Я люблю играть в крикет, крикет – мой любимчик. А я – лучший боулер! И лучший бэтсмен! – Секунду подумав, Лали добавляет: – Я могу быть тем и другим, и это называется – универсальный игрок. Я – лучший универсальный игрок, вот!

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – улыбается Икер. – Правда, я не знаю, что такое боулер…

– Боулер – тот, кто подает мяч. Бэтсмен – тот, кто его отбивает и защищает калитку.

– Калитку?

– Видишь три столбика с перекладиной? Это и есть калитка. Мы можем поиграть в крикет.

– Не думаю, что это хорошая идея.

– Не сейчас, потом. Ты ведь не очень торопишься?

– Как тебе сказать…

Глаза Лали немедленно наполняются слезами. Лучший боулер и лучший бэтсмен – всего лишь маленькая восьмилетняя девочка, капризная, но и трогательная одновременно. Сердце Субисарреты наполняется нежностью – никогда и ни к кому он не испытывал ничего подобного. Он даже исподтишка осматривает себя: все в порядке, цветастых трусов на нем нет. И отцовских чувств он испытывать не должен, но нежность все равно никуда не девается.

– Я не особенно тороплюсь, Лали.

– Здорово! – От слез и следа не осталось. – Идем, я покажу тебе дом.

Прежде чем двинуться по дорожке к особняку, Субисаррета оборачивается: они с Лали здесь не одни, как показалось ему вначале. Рядом с воротами переминаются с ноги на ногу два высоких широкоплечих африканца в белых летних костюмах.

– Охранники, – перехватив взгляд инспектора, поясняет Лали. – Не обращай внимания.

– И много у вас… охраны?

Зажмурив глаза, ангел принимается загибать пальцы:

– Зикомо, Зубери, Рунако, Секани и Темба.

– Вот видишь, тебе есть с кем играть в крикет.

– Они скучные. Все, кроме Тембы. Но Тембе не нравится играть, потому что он – мазила. А Рунако всегда злится, когда проигрывает… Они скучные, хотя и хорошие. Они сделают все, что я захочу. Не веришь?

– Верю.

Икер ни секунды не сомневается в том, что Лали говорит правду. И дело здесь не в жалованье, которое получает каждый из стражей (как подозревает Икер – немаленьком по здешним меркам), – совсем в другом. Детскому обаянию Лали невозможно противостоять.

Он думает об этом, входя под своды огромного, мрачного дома. Сразу за дверью начинается зал, который в давние времена было принято называть рыцарским, но никаких атрибутов рыцарства здесь нет. А вот всего африканского в избытке: каменная и бронзовая скульптуры, маски и копья на стенах, шкуры животных, изящные инкрустированные рога, кованые сундуки, многофигурные тканые панно. Мебели совсем немного: обеденный стол (такой огромный, что на нем можно было бы играть в крикет) и три стула с высокими спинками вокруг него. Резная пятистворчатая ширма со сценками охоты на льва и низкий диван. Две дубовые лестницы ведут наверх, к площадке, огороженной перилами. На перилах повисли гирлянды живых цветов. Цветы – повсюду, в больших напольных вазах и вазах поменьше, на столе, на подоконниках: розы, орхидеи, ирисы и множество других, неизвестных Икеру, – но розы все же преобладают. С трудом отведя взгляд от цветочного великолепия, Субисаррета переводит его на арку под лестницей. Она ведет прямиком в коридор, конец которого теряется во мраке.

– Впечатляет, – только и может выговорить инспектор. – Очень красивый дом…

– Ты еще не был наверху. – Лали фыркает, оттопырив нижнюю губу. – Хочешь есть?

– Нет. У вас какой-то праздник?

– Ты о цветах? Никакого особенного праздника. Просто мы вернулись домой, и все рады нам. Только и всего.

«Все» – это не только пятеро охранников. Они – лишь часть обитателей дома. Кроме Икера и Лали, здесь нет ни одного белого, в какой-то момент инспектор чувствует себя героем истории из колониальной жизни: обслуга тиха и деликатна и старается лишний раз не попадаться на глаза. За то время, что инспектор провел в зале, из-за арки выглянуло и тут же спряталось несколько курчавых голов, и лишь кошек нигде не видно.

– Давно вы приехали?

– Вчера, – охотно поясняет Лали. – А ты?

– Сегодня ночью.

Восьмилетняя девочка не задает вопроса, который обязательно задал бы кто-нибудь из взрослых членов ее семьи: что полицейский инспектор из Сан-Себастьяна делает в африканском Котону? Ответ на него ясен и так: Лали хотела, чтобы они встретились – вот они и встретились.

– Тебе нравится Котону?

– У меня короткая шея, и поэтому я не успел его толком разглядеть. А тебе не влетит, что ты привела в дом незнакомого человека?

– От кого? – Лали снова фыркает.

– Ну… От… Мо и твоего брата.

– Мо тебя знает. И Иса тоже. Какой же ты незнакомый?

– А ваши охранники? Разве они пускают кого ни попадя?

– Ты – это ты. Ты мой друг. Ты ведь мой друг, да?

Лали посерьезнела и смотрит на Субисаррету так, как будто от его ответа зависит что-то важное в ее жизни. В потемневших глазах ангела пляшут маленькие смерчи, стоит им вырваться на свободу – и Икера сметет, бросит прямо в пасть льва, за которым охотятся стилизованные копьеметатели с ширмы. Охотники не помогут Икеру, не спасут. Спасение – правильный ответ.

– Я твой друг. Да.

– Здорово! – Смерч с нежным именем «Лали» стихает, проходит стороной. – Идем наверх, я покажу тебе свою комнату.

– Рядом с воротами была табличка… Кажется, на французском…

– У нас здесь все на французском, – замечает ангел. – А на табличке написано «Сурисьер», так называется наш дом. Вилла Сурисьер. Красивое название.

– Да. Очень.

– По-испански звучит намного хуже. Ратонера.

Смысл сказанного Лали не сразу доходит до Субисарреты, а маленькая негодница хохочет, запрокинув голову. Лучше бы она ограничилась французским (в ее исполнении он выглядит бесподобно), лучше бы Икер вообще не задавал этого вопроса: ратонера по-испански не что иное, как мышеловка.

Ловушка.

Западня.

– И… кто же придумал такое название?

– Не знаю. Так она звалась всегда. Так она звалась еще до того, как мы поселились здесь. Иса хотел поменять название, оно ему не очень нравится. Но Мо была против.

– Почему? Мне кажется, что Иса прав.

– Мо так не думает.

– Но почему, почему?

– Мо говорит, что ни у кого нельзя отнимать имя. Даже у дома. Дому это может не понравиться, и он натворит много бед. Так что лучше оставить все как есть. Мо права.

Бедный Альваро, ставший Кристианом, а потом – Хлеем. Бедный Виктор, ставший Амади. Бедная горничная Лаура, ни с того ни с сего ставшая Раппи – длинным червем. Мо права – ни у кого нельзя отнимать имя. Ни у кого.

– Забавно, Лали. Ты – забавная. Ты согласна с Мо, но при этом только то и делаешь, что придумываешь другим людям имена.

– Люди – совсем другое, – секунду подумав, заявляет Лали.

– Почему это?

– Расскажу тебе как-нибудь потом.

«Как-нибудь потом» предполагает дружбу – долгую, вечную; «как-нибудь потом» не устраивают несколько часов или даже целый вечер, проведенный вместе, – этого слишком мало. «Как-нибудь потом» предполагает взросление Лали – взросление, каким видят его сами взрослые с высоты прожитых лет – совсем не дети.

Но и Лали необычный ребенок. Хотя ее легко представить в красной пижаме с рождественскими шарами. В рождественских шарах сидят вовсе не олени, не маленькие безобидные птицы – в них притаились смерчи. В них ворочаются насекомые, гремучие змеи трясут погремушками на хвостах. В них притаилась темнота, которую так боялся маленький Икер.

Взрослый Субисаррета тоже боится.

Страх сковал его внезапно, в самом низу лестницы (Лали уже успела добраться до середины); это ловушка, западня, не стоило ему соглашаться на экскурсию по вилле Сурисьер, не стоило переходить на ту сторону улицы, где стоят маленькие кустарники в кадках. Не стоило приезжать на улицу Ренуво, да и сама поездка в Бенин была неважной идеей.

– Ну, что же ты? – обернувшись, зовет инспектора Лали. – Идем. Может… ты боишься?

Старый как мир приемчик, на который вечно ловятся все без исключения мальчишки. Страх показаться трусом в глазах девочки (в глазах кого бы то ни было) гораздо сильнее, чем сам страх. Преодолеть его – вопрос чести.

– Я иду.

Второй этаж совсем не похож на первый: в нем больше света и намного меньше этнографических штучек. Ослепительно-белые стены украшают не панно и маски – картины в простых, но элегантных рамах. Очевидно, это часть коллекции Дарлинг: много абстрактных полотен, чуть меньше – сюжетных. Об Африке напоминают лишь комод из черного дерева, украшенный железными полосками, и коллекция ружей на стене. Субисаррета – не особенный знаток раритетного огнестрельного оружия, но как минимум один экземпляр ему знаком: винтовка Маузера времен Англо-бурской войны. Окна – в противовес узким стрельчатым окнам первого этажа – широкие, в пол. Из них хорошо просматривается поле для игры в крикет и то, что до сих пор было скрыто от глаз инспектора: пальмовая роща, несколько десятков розовых клумб, хозяйственные постройки и стеклянная оранжерея. Зал второго этажа намного меньше «рыцарского» – это, скорее, гостиная. Ничем не отличающаяся от любой гостиной в Европе: стиль хай-тек преобладает.

В гостиную выходит сразу несколько дверей.

– Это комната Мо, – поясняет Лали, указывая на дверь по правую руку от Икера. – А рядом – ее кабинет. Комнаты Исы напротив.

– А твоя?

– Скоро увидишь!

Планировка второго этажа едва ли не в точности совпадает с планировкой первого: во всяком случае, Субисаррета видит похожий и также уходящий в темноту коридор. Коридор наполнен едва различимыми для уха шорохами, шепотами и посвистываниями, он притягивает и отталкивает одновременно. Отталкивает все же больше: Икеру хотелось бы остаться в гостиной, в простом и понятном мире хай-тека, но найти повод, чтобы хотя бы задержаться, – непросто.

– Там живет червь Раппи? – спрашивает он, указывая рукой на пальмовую рощу за окном.

– Да. Хочешь с ним познакомиться?

– Особым желанием не горю. Вдруг он утащит меня, как твоего приятеля Ндиди?

Это всего лишь шутка. Игра в поддавки, которую обычно практикуют взрослые в общении с детьми, но Лали не собирается играть в поддавки, и ответ ее неожиданно серьезен:

– Ндиди сам виноват. Он был глупый воришка и однажды украл у Мо одну штуку… Ту, где хранятся сигареты.

– Портсигар? – подсказывает Субисаррета.

– Портсигар, да.

Уж не тот ли портсигар с фелюгой, который инспектор видел на «Candela Azul»?

– Но потом портсигар нашелся?

– Да.

– Так, может, Ндиди не крал его?

– Он нашелся в его вещах. Вот и выходит, что червь Раппи поступил правильно, когда сожрал Ндиди. Но тебе ничего не грозит.

– Потому что я не собираюсь красть портсигары.

– Потому что ты – мой друг. Ты ведь мой друг?

Второй раз маленький ангел задает один и тот же вопрос. И второй раз получает один и тот же ответ:

– Да.

Теперь Икер не думает ни секунды, «да» проскакивает легко, не то что раньше; оно приятно холодит нёбо и возвращает инспектора в прошлое, в кафедральный собор Памплоны, где он впервые увидел Борлито. Ничего не забылось: щенячий восторг по поводу обретения друга и легкое головокружение от перспектив, которые открывает общение с ним. Непосильный груз детских тайн, грез и страхов можно с легкостью разделить на двоих. Или умножить, но легкость все равно никуда не денется. Проекций на будущее еще не существует, но тем ценнее настоящее, а в нем – залитая солнцем улица Эскарос (она заканчивается у самого горизонта, над которым парят, взявшись за руки, Иисус и Дева Мария) и нарисованная бутылка из-под сидра – в ней обитают бабочки. Вечная дружба с Борлито началась с рассеченной его альбомом переносицы, вот и сейчас – переносица инспектора Субисарреты сладко саднит. А в горле больше не стоит ком из налипших милостью Альваро хлебных крошек. Все это время Субисаррета так тщательно выискивал всевозможные знаки, что едва не прошел мимо главного.

Лали.

Вот кто заполнит пустоту в сердце инспектора, образовавшуюся с уходом Альваро. Ни одной женщине так и не удалось сделать этого, но это вполне может сделать друг.

Лали – друг.

Друг.

Инспектор так ошеломлен этим открытием, а еще больше – собственными чувствами к Лали (в них нет ничего двусмысленного, ничего порочного – всего лишь нежность), что некоторое время рассеянно молчит. Но молчание не может длиться вечно.

– А кому принадлежат ружья?

– Никому.

– Но кто-то же их собирает… Исмаэль, да?

– Исе все равно. Он любит только свой саксофон, Мо и меня. А на оружие ему наплевать. Зато Мо нравится оружие. Очень, очень нравится. – Тут Лали прикладывает палец к губам и заговорщицки подмигивает Субисаррете: – Только не выдавай меня. Если Мо узнает, что я сказала тебе об оружии, нам обоим не поздоровится.

– Почему?

– Нипочему. Расскажу тебе как-нибудь потом.

– Лучше расскажи мне про Виктора. Тот парень из гостиницы, помнишь? Ты называла его Амади.

– Ну и что?

– Я узнал, как переводится Амади. И про Хлея я тоже узнал. Ты ведь назвала их не просто так?

– Просто так, – веселится Лали. – Просто так!

– Не думаю, что это правда. Мы ведь друзья, да?

– Еще какие!

– А друзья должны говорить друг другу правду.

– А можно сказать ее как-нибудь потом?

– Когда?

– Потом, потом. – Беспечный смех Лали несется из коридора, куда она успела улизнуть. Икеру ничего не остается, как последовать за ней. Странно, но чем дальше он продвигается по коридору, тем больше его охватывает сосущее чувство тревоги: от недавних щенячьих восторгов не осталось и следа. Не осталось следа от прохладного хай-тека: ощущение такое, что инспектора засасывает трясина или зыбучие пески, каждый следующий шаг дается ему тяжелее предыдущего, этот коридор никогда не кончится, никогда!.. Шепоты и вздохи, едва доносившиеся до уха Икера, когда он был в гостиной, теперь стали громче, но определить, откуда они идут, невозможно:

отовсюду.

Субисаррета пытается убедить себя – все нормально, все совершенно нормально. Вот стены: они обиты панелями из темного дерева: такие панели он видел во множестве домов в Сан-Себастьяне и раньше – в Бильбао, и еще раньше – в Памплоне. В доме, где он провел детство. Даже гравюры, развешанные на стенах, кажутся ему знакомыми. Умилительные, почти лубочные картинки из жизни малютки Христа и Девы Марии; из жизни подросшего Христа (Дева Мария нисколько не изменилась). Есть еще гравюры из малознакомой Икеру африканской жизни, литографии с цветами, птицами и животными – не они ли издают звуки?

Нет.

Звуки орудуют в голове Икера, шепот, до того невнятный, звучит все отчетливее: ловушка! западня! – коридор и не думает заканчиваться, темнота впереди не рассеивается, она становится все гуще.

Куда подевалась Лали?

Мысль о Лали разом перешибает все остальные мысли: Лали такая маленькая, такая хрупкая, она не имеет ничего общего с приземистой толстоногой Мафальдой, вооруженной таким же приземистым и толстоногим здравым смыслом.

Лали никуда не могла подеваться, она знает, что делает. Ведь это – ее любимчик-дом.

– Эй? – негромко произносит Субисаррета. – Детка, ты где?

– Испугался? – раздается смех ангела откуда-то сбоку, из-за полуприкрытой двери.

– И не думал.

– Иди сюда.

Комната, в которой Икер оказывается через мгновение, вовсе не похожа на детскую. В ней царит таинственный полумрак, и ничто не указывает на то, что здесь живет восьмилетняя девочка. Нет ни мягких игрушек, ни кукольных домиков, ни самих кукол. Единственное окно зашторено, справа от входа стоит кровать, слева – шкаф; есть еще маленький письменный стол у окна и глубокое кожаное кресло с наброшенным на него ярким пледом. Поверхность стола пустынна, очевидно, жизнь Лали никак не связана с уроками, подготовкой домашних заданий, рисованием и лепкой в послеполуденные часы.

А… с чем связана жизнь Лали?

С пазлами (на полу, на большом ковре Субисаррета замечает собранную наполовину старинную карту мира). С инспектором Блексэдом (комиксы, подаренные Икером, валяются там же). С деревянным ящиком – поначалу Икеру кажется, что он полон игрушек, но это не игрушки. Та самая мелкая африканская скульптура, которую Субисаррета уже видел на первом этаже. Наверное, она не представляет никакой ценности, в отличие от экспонатов из «рыцарского» зала; сто против одного, что такой же псевдоантикварной дребеденью торгуют на широко разрекламированном рынке Дантокпа. Груду фигурок с окарикатуренными формами венчает небольшая, размером с ладонь, бронзовая кошка.

На ковре, среди крошечных огрызков пазлов, валяются несколько кожаных темно-красных мячей, размером с теннисные. Мячи прошиты двойным швом и тускло поблескивают в полумраке, а на спинке кровати висит чехол с торчащими из него рукоятями бит: как подозревает Икер, все это имеет отношение к крикету, который так нравится Лали.

– Так вот где ты живешь! – говорит Субисаррета.

– Поможешь мне собрать картинку? – Усевшаяся на ковер Лали смотрит на инспектора снизу вверх. – А то у меня не совсем получается.

– Не знаю. Вообще-то я никогда не собирал пазлы…

– А я думала, что инспектор полиции только то и делает, что собирает пазлы, разве нет?

– Ты полагаешь?

– Ну да. Если бы ты знал с самого начала, кто преступник, было бы не так интересно. Но ты ведь не знаешь. Вот и приходится искать всякие недостающие кусочки.

– Улики. Это называется улики, детка.

– Я знаю. Мне жутко-жутко-жутко нравится инспектор Блексэд. – Лали крепко зажмуривает глаза. – А ты нравишься еще больше.

– Ты мне тоже очень нравишься, Лали. И ты могла бы стать очень хорошим полицейским инспектором… когда вырастешь.

Очевидно, эта перспектива не особенно вдохновляет ангела:

– Вот еще! Я могу стать инспектором прямо сейчас. Самым лучшим.

– Будем реалистами, Лали. Возможно, ты самый хороший боулер и самый хороший бэтсмен… для девочки твоего возраста. Но вряд ли ты обыграешь какого-нибудь взрослого игрока.

– А вот и нет. Я всегда обыгрываю Рунако! И Тембу…

– Темба – мазила, – возражает Субисаррета. – Ты сама об этом говорила. И не факт, что он не подыгрывает тебе…

– А как же Рунако? – парирует Лали. – Он страшно злится, когда проигрывает. Так злится, что кидается мячами в Зикомо и Зубери. Секани тоже достается, однажды Рунако так двинул его битой, что пришлось накладывать швы на затылок. Целых пять. Когда играют в поддавки – не злятся.

– Может, ты и права. Но я имел в виду не твоих охранников, а профессиональных игроков. Профессионалы – совсем не то, что любители.

– А ты профессионал?

– В общем, да.

– И ты уже нашел, что ищешь?

– Пока нет. Возможно, я найду что-нибудь здесь, в Котону. Для этого я сюда и приехал.

– Нет. – Лали улыбается ему безмятежной улыбкой.

– Нет?

– Ты приехал сюда не поэтому. А потому, что я так захотела.

Когда-то Субисаррету уже посещали мысли о двойственной природе Лали. Ее разговоры почти ничем не отличаются от разговоров детей, но иногда в них всплывают двойные и тройные смыслы. Ими может нашпиговать речь только взрослый и очень неглупый человек. Человек, которому известно что-то такое, что неизвестно Субисаррете. Но сейчас двойных и тройных смыслов нет и в помине, Лали ведет себя как капризный и избалованный ребенок, абсолютно уверенный в том, что мир просто обязан вертеться вокруг нее. Восходы и закаты, приливы и отливы, сезоны дождей, перемещение ледников в Антарктике – любое природное явление целиком и полностью зависит от нее, что уж говорить о такой малости, как человеческие поступки?

Лали ведет себя как капризный и избалованный ребенок. Как кошка. Как бог. Но потакать этим проявлениям эгоцентризма Субисаррета не намерен, даже при всей нежности к Лали.

– Боюсь, ты ошибаешься, детка. Я приехал сюда по делам, они связаны с расследованием. Я очень рад снова видеть тебя. Но встретились мы случайно. Я мог бы и не оказаться рядом с твоим домом…

– Но ты же оказался! Вот и ответ.

– Это не ответ.

– Ответ! – Лали стучит по полу маленьким кулачком. – Или ты хочешь сказать, что просто гулял по городу, а потом увидел табличку на заборе и решил подойти?

Табличка. Не стоит забывать о ней, о том, что на ней написано: ловушка, западня. Он появился на улице Ренуво, потому что искал улицу Ренуво. Искал дом тридцать четыре. Ему неизвестен номер дома Лали, но вряд ли сами цифры и их порядок сильно отличаются от цифр, написанных на стекле Виктором Варади.

Это не случайность, нет. Но что тогда?

Ловушка.

Западня.

– Все еще будешь спорить с очевидным? – по-взрослому спрашивает Лали.

– О’кей. Ты права.

Икер морщит губы в улыбке, следя за тем, чтобы она получилась как можно шире, ведь они с Лали – друзья! А друзья желают друг другу только хорошего. Они не оставляют в беде, почему вдруг Субисаррета подумал о беде?

Ее предчувствие возникло еще в коридоре, где стены выгибали свои дубовые позвоночники, а пол ходил ходуном. Когда Икер вошел в комнату ангела, предчувствие беды отступило и сошло на нет, а теперь возникло снова. Это не связано с девочкой, наоборот, Икер явственно ощущает идущие от нее теплоту и дружелюбие. Это связано с домом.

Возможно, с кем-то из его обитателей. Не зря же инспектор получил (пусть и опосредованно) этот адрес из рук человека, который подозревается в убийстве.

– Я всегда права, – важно заявляет Лали. – Никогда не спорь со мной. Иначе…

– Иначе – «что»?

– Иначе тебе может не поздоровиться. – Поняв, что сказала глупость, девочка тут же спохватывается: – Это шутка. Не обращай внимания.

– Постараюсь.

– Это шутка. Давай поговорим про инспектора полиции.

– Про Блексэда?

– Про тебя.

Лали достает из кармана джинсов маленький пакетик с конфетами, ошметки похожего пакетика Субисаррета видел в квартире Виктора Варади. Ну конечно же только похожего: на упаковке написано «Fizzy», а это – совсем не та марка, от которой портье был без ума. До сих пор Икер не знал, что ангелу тоже нравится жевательный мармелад. Но ангел – всего лишь маленькая девочка, в отличие от портье любовь к сладостям ей простительна.

– Хочешь? – спрашивает Лали, кивнув на пакетик.

– Я не люблю конфеты.

– А тот парень из гостиницы любил.

– Да.

– Ты нашел его?

– Кого?

– Того парня. Амади.

Странный вопрос. Икер пытается вспомнить, говорил ли Лали, что ищет Виктора Варади? Вроде бы нет – разговор о портье занял не больше минуты: Виктор любит мармелад, Виктор любит кошек, у него была кошка. Все. Больше тема с портье не всплывала.

– Откуда ты знаешь, что я его ищу?

– Полицейский инспектор Вселенной знает все! Я бы вмиг распутала твое дело. Не веришь?

– Честно говоря, не очень.

– Вот если бы ты мне все рассказал…

– Я не могу.

– Почему? Это какая-то страшная тайна?

– Это – взрослая тайна, Лали. Взрослые дела, в которые детям лучше не заглядывать. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. О крикете.

– Вот еще!..

– О черве Раппи – были ли еще жертвы после Ндиди и маленькой антилопы?

– Вот еще! – снова повторяет Лали, скривив губы в презрительной улыбке. – Тебе ведь совсем не интересно про Раппи, так? Тебе интересно про Мо.

– С чего ты взяла? – Субисаррета чувствует себя застигнутым врасплох. – Мне это совсем не интересно.

– А вот и нет! Всем интересно про Мо. Я знаю миллион человек, которым интересно про Мо.

– Миллион человек – слишком неподъемная ноша для кого-то одного, детка. Это нереально – знать целый миллион человек.

– Ну, пусть не миллион, – неожиданно соглашается Лали. – Разве это важно? Я просто хочу сказать, что всем интересно про Мо. Всем, кто с ней знакомится.

– Ты… как будто бы этим недовольна.

– Скажи еще, что я ревную.

Впору удивиться, что восьмилетняя девочка оперирует таким взрослым понятием, как ревность, но инспектор нисколько не удивлен: современные дети развиваются гораздо быстрее, чем в те времена, когда сам Икер был ребенком. В восемь лет (еще до судьбоносной встречи с Борлито) он и сам отчаянно ревновал. Он ревновал собственную мать к мудаку-танцору, с которым она бежала в Аргентину, бросив сына на произвол судьбы. Это была запоздалая ревность, ведь мать оставила Икера задолго до того, как ему исполнилось восемь. Но время уже не имело принципиального значения и не делало ревность менее яростной. От нее горчило во рту, а перед глазами стояла пелена, украшенная темными и светлыми полосками – точь-в-точь такими, как на чертовом матросском костюмчике, ни разу не надеванном. Уже повзрослев, Икер понял, что это была именно ревность, но знал ли он это слово в свои восемь?

Наверняка.

Да нет, точно знал.

Как ни странно – в его французском варианте. «Ta jalousie» – так называлась песня дедовой виниловой возлюбленной Жюльетт Греко, твоя ревность. Слушая ее, дед неизменно вздыхал, и в детском сознании Икера ревность была связана именно со вздохами деда и темно-каштановым голосом Жюльетт, а вовсе не с горечью во рту. Лали – другое дело.

Она прекрасно понимает, о чем говорит. И ревнует Мо к любому, кто рискнет выпасть из анонимного миллиона, обрести индивидуальность и приблизиться к ее опекунше. Такое часто случается в маленьких, но дружных семьях, где каждый человек на счету, где все спеленаты нежностью и привязанностью по рукам и ногам, а во рту у каждого торчит кляп взаимной любви.

– …Скажи еще, что я ревную, – снова повторяет Лали.

– Откуда же мне знать?

– Всем, кто с ней знакомится, бывает очень плохо.

– Не понимаю, зачем ты мне об этом говоришь…

– Просто так. Мы ведь друзья. А друзья должны рассказывать друг другу обо всем.

– В идеале. Но так случается далеко не всегда.

– От чего тогда зависит идеал?

– Если бы я знал, детка, я был бы самым мудрым полицейским инспектором в мире. Э-э… вторым по мудрости после полицейского инспектора Вселенной.

Икер даже не успел заметить, как Лали приблизилась к нему, разом перемахнув через часть океана, уже собранного из пазлов. Слегка привстав с колен, она снимает с головы Субисарреты шляпу и надевает ее на себя. Шляпа слишком велика, голова и часть лица утопают в ней, и это доставляет ангелу явные неудобства. Сбив шляпу на затылок, Лали произносит:

– Мы были бы замечательной парочкой инспекторов!

– Еще бы.

– Это называется – напарники, так?

– Точно.

– А если напарники к тому же еще и друзья – это и есть твой идеал?

– Не знаю. Может быть.

– Так ты расскажешь мне?..

– Мы, кажется, уже закрыли эту тему, Лали.

– Взрослые тайны? Взрослые дела, да?

– Да.

– Ты можешь не волноваться. Я знаю, что такое убийство.

Лали произносит это совершенно спокойно и даже как-то устало, и Икер тотчас же вспоминает о ее матери: она была убита. Подробностей Икер не знает и никогда бы не стал их выяснять, остается только догадываться, как это произошло и где была Лали, когда это произошло. Субисаррете хочется надеяться, что провидению удалось уберечь девочку и она не видела свою мать мертвой. Возможно, так и случилось: в том, как Лали произнесла последнюю фразу, нет ничего личного. Но и особой отстраненности не наблюдается: похожим образом рассуждает о насильственных смертях судмедэксперт Иерай Арзак. Рассуждает норная собака Микель. Рассуждает сам Субисаррета, – любой, кто сталкивается со смертью по долгу службы. Возникнув внезапно, эта мысль деморализует Субисаррету, двойные и тройные смыслы снова окружают его.

– Я просто хочу тебе помочь, – продолжает увещевать Лали.

Еще в Сан-Себастьяне Субисаррете пришло в голову, что эта девочка – медиум и интуитивно чувствует многие вещи, но дело даже не в этом: у него нет сил сопротивляться напору Лали. Особенно теперь, когда она смотрит на него в упор. Ее глаза были разными: темно-синими и просто темными, почти черными; в них бурлили водовороты, в них бесновались смерчи, но и в эти моменты у Субисарреты еще оставался шанс спастись.