Текст книги "Восстание на Боспоре"

4

Фарзой взял в руки металлическое зеркало, какие выделывала тогда Ольвия, заглянул в него и отшатнулся, словно увидел собственную смерть.

– Кто это? – глухо спросил он. – Неужели я?

Царь и его советники, прервав разговор, обернулись к нему с улыбками.

– Ты испугался самого себя? – спросил Савмак, – Не удивляюсь, ведь я и все мы, вчерашние невольники, такими были. Но мы уже сняли с себя эту хозяйскую шелуху. Впрочем, посмотри, кое-что еще осталось.

С этими словами он развязал тесемки мягких сапог, что удерживали концы шаровар в голенищах, и закатал штанину. Фарзой мог увидеть на сильной, мускулистой ноге царя язвы и синеватые пятна, присыпанные желтым порошком.

– Это Бунак притрусил мне болячки тертой травой безыменкой. А получены эти украшения в рыбозасолочных ваннах царя Перисада… Иди, брат и гость мой, отдохни, смой с себя скверну невольничества, которая тебя так перепугала. Бунак не только хороший рассказчик и весельчак, но также и цирюльник. Он мигом сделает тебя опять молодым и красивым.

Фарзой почувствовал себя лишним и поспешил выйти. Он и здесь остался верен себе. Родосская школа эллинской вежливости и осторожности не забывалась им, как и в бытность другом Палака. Он сдержанно принял ласку Савмака, твердо зная, что сильные мира сего весьма чувствительны к их почитанию и поддаваться их дружескому тону не всегда можно.

С мыслями о новом царе и неясными представлениями о будущем князь разделся и опустился в горячую воду мраморной ванны, в которой мылись Спартокиды. Его сразу охватило чувство неги и успокоения, какого он давно не чувствовал.

Поставив тазик рядом с бритвой на стол, Бунак собрал одежду раба Сколота и хотел вынести прочь, при этом наклонился, и князь увидел, что в середине темени шута светилась лысина, а половина волос стала седой.

– Да, Бунак, – вздохнул он, – кажется, не все можно смыть и не все вернуть после пережитого… Что ты хочешь делать с моей рабской одеждой?

– С твоего разрешения, сжечь ее.

– Гм… А знаешь, Бунак, не надо делать этого. Собери ее в мешок и завяжи узлом.

– Зачем? – удивился шут.

– Хочу сохранить память об «Арголиде». При случае я одену в эти лохмотья и в эту безрукавку Диофанта!

Бунак пристально посмотрел на князя и залился беззвучным смехом, придерживая рукой пораненные места.

– Хорошо, очень хорошо!.. Ты остро мыслишь и мстителен, как истый сколот!.. Хотел бы и я увидеть Диофанта в этой провонялой безрукавке!.. Я сделаю, как ты сказал.

После мытья, стрижки и бритья Фарзой почувствовал необычайное освежение во всем теле. Казалось, с него сняли тысячепудовый груз. Он с непередаваемым наслаждением обтерся чистым полотенцем и, завернувшись в покрывало, прилег на мягкое ложе. Бунак унес тазик и вернулся с зеркалом и кубком, от которого распространялся медвяный аромат.

– Посмотри, князь, какой ты теперь стал, и выпей вот этого меду, что Лайонак привез нам из Скифии.

Теперь из золоченой оправы выглянуло гладкое лицо, раскрасневшееся, блестящее испариной. Фарзой со скрытым удовлетворением заметил себе, что он не так уж изменился и что лицо царя Савмака куда больше отражало пережитое, чем его. Он вспомнил аспидный оттенок щек Савмака, глубокие складки его лица, выражение внутреннего напряжения в зеленоватых глазах.

– О, как хорошо! – прошептал он, ощущая, как пьяный мед пошел гулять по его жилам. Бунак, расписные стены, Савмак с друзьями сразу отодвинулись за тридевять земель.

– Хороший медок! – издалека донесся голос брадобрея. – Усни, князь, потом будешь одеваться.

«Давно не пил я хмельного, вот и ударило в голову», – подумал князь. И тут же увидел Диофанта с прищуренным, как у беркута, глазом. Ему хотелось схватить за горло спесивого понтийца, но его уже не стало, зато перед глазами стлался голубой туман, пронизанный солнечными лучами. Откуда-то ворковал женский голос. Это говорит Табана! Это она смеется над тем, что он был рабом, она выкупает его из рабства за деньги, чтобы сделать его чем-то вроде фаворита, наложника из рабов. Нет, не будет этого!.. Неожиданный свист бича напоминает ему, что надсмотрщик близко и надо грести усерднее. Спина сама откидывается назад, с усилием преодолевая сопротивление весла, пенящего зеленую воду. Скоро придет проревс и принесет еду… Но туман становится гуще, мелькает нога Савмака, покрытая язвами. Фарзой издает храп, означающий, что бог сновидений Гипнос осенил его своим крылом.

Бунак, кряхтя и охая, старательно моет ванну, оттирает грязные пятна на полу и, держа в руке мокрую тряпку, оглядывает комнату.

Спящий Фарзой вызывает у него усмешку. Он задумчиво вздыхает и уходит.

5

Блестящая кавалькада на прекрасных лошадях с грохотом промчалась по улицам Пантикапея и, миновав северные ворота, направилась по дороге в сторону прибрежного поселка Парфения.

Ночью по этой дороге бежали многие сотни тех горожан, что имели основание бояться рабского восстания. Бежали богачи, собственники многолюдных эргастериев, спасаясь от мести своих рабов, бежали палачи и надсмотрщики, исполнители страшных приговоров, люди беспощадные, с сердцами, покрытыми иглами морского ежа. Промчалась здесь и многоконная масса дандариев, сопровождая царицу Алкмену на пути в Фанагорию. Одиноко промелькнула при свете пожаров незадачливая фигура Гликерии, которая успела за короткое время побывать в ролях бедной просительницы, богатой невесты и всеми признанной красавицы, удивляя Пантикапей своими необычными поступками. Опозоренная скандальной связью с рабом, проданная в рабство, она бежала из дома Саклея, чтобы попасть в еще более тяжкую неволю к варвару.

Вот о ней-то и думал Савмак, которому передались волнение и горячая прыть лихого скакуна. Царь нервничал, хмурился, всем существом стремясь к желанной цели.

Справа скакал на гнедом коне Лайонак, слева – Абраг. Первый казался невесомым в седле, словно сросся с конем в одно целое. Он управлял скакуном с ловкостью мастера верховой езды, лукаво поглядывая на Абрага. Тот старался сохранить свою обычную степенность, что ему плохо удавалось. Его бросало в деревянном седле, он не мог справиться с горячим жеребцом, сжимал его пятками и дергал за повод. Конь крутил хвостом и рвался вперед. Годы, проведенные в рабском труде, не способствовали выучке наездничества. Старик с укором бросал взоры на бородатого Лайонака, чувствуя, что тот смеется над ним, но боялся раскрыть рот, чтобы не откусить язык. Лайонак знаками показывал, как надо сидеть в седле, не раздражая коня.

Сзади топотали лучшие всадники из бывших степных скифов, когда-то плененных врагом и проданных в рабство.

Лайонак внутренне был убежден, что Гликерии, ради которой они спешили в Саклеево имение, там нет, но не высказывал этого Савмаку, не желая его огорчить. Савмак же не без основания полагал, что девушка должна находиться в одном из имений Саклея.

Показались каменные башни Саклеевой виллы. Кавалькада подъехала к воротам. Лайонак закричал:

– Отворяй ворота царю боспорскому Савмаку!

– Какому царю? – послышался невнятный вопрос. – Нет царя! Убит царь! Бежали хозяева! Мы – хозяева и цари!

Телохранители Савмака сдержанно засмеялись.

– Пьян привратник-то, – заметил Лайонак.

Один воин проворно соскочил с коня и дернул ворота рукой. Дубовая створка со скрипом медленно распахнулась.

– Ворота не заперты, – доложил воин, – можно въезжать!

– Стой, там трупы!

Открыть ворота настежь мешали тела людей, что валялись во дворе. Воин проскользнул между створками, послышался его веселый смех.

– Пьяные! – вскричал он. – Как есть все перепились! Еле живы.

Теперь через полуоткрытый въезд стало слышно невнятное бормотание, потом крики и пьяная ругань. Лайонак с воинами поспешил на помощь.

– Оттаскивайте пьяных в сторону! Распахивайте ворота!

Во дворе Савмаку представилась картина, какой он никогда не видел. Среди двора горел костер, вокруг скакали или делали вид, что скачут, полуголые или странно одетые фигуры людей. Тут были и женщины с распущенными волосами, мужчины, напялившие на плечи дорогие ткани и плащи, даже маленькие дети со вздутыми животами.

Хохот, крики, непристойные жесты и движения, рев ребятишек оглушили и озадачили неожиданных гостей, на которых никто не обратил внимания.

Огромные пифосы с вином, выкаченные из подвалов, стояли рядком. К ним подбегали с ковшами и ведерками, черпали вишневую жидкость, пили ее, лили себе на голову, плескались ею, как водой, и опять пускались в пляс, а то падали замертво под ноги другим. Тут же валялись разбитые глиняные бочонки, вино стояло лужами, аромат его шибал в нос. Воины начали сплевывать и утирать рты.

– Погляди, погляди, что он делает! – не удержался от восклицания молодой воин. – Лезет в бочонок!

Один из охмелевших гуляк действительно полез в пифос и опустился в него по плечи. Вино хлынуло через край и стало растекаться по каменному настилу двора.

Из кладовых выносили дорогие меха и ткани, посуду, оружие. С криками и хохотом бросали собольи шкурки в огонь и плясали, прыгали, как помешанные.

На кухне пылал очаг, в котлах что-то кипело, бурлило.

Теперь Савмак заметил человека, привязанного к столбу. Одежда с него была сорвана, голова поникла. Рядом валялись палки, коими, как видно, его избивали. Тут же лежали мертвецки пьяные экзекуторы. И если избитый оказался живым, то только потому, что рабы перепились и не были в силах доконать его. Их самих доконали крепкие вина.

Собаки, объевшиеся копчеными окороками, даже не залаяли. Они тоже налакались вина из луж и выглядели, как и их хозяева, пьяными.

– Безумные! – промолвил Савмак. – Безумные люди! Свобода опьянила вас больше, чем вино это!.. Лайонак!

– Я здесь, государь!

– Обижать никого не надо! Но пьяных перетаскать под навес, пускай там отсыпаются. Бунтарей, если полезут в драку, связать! Кладовые привести в порядок, заглянуть, нет ли где зароненного огня, и закрыть на замки! Вино отобрать, а то они будут пить, пока не лопнут! Приготовить хороший обед для наших воинов, дать им вина, но не напиваться допьяна!

Воины услыхали последнее распоряжение и ответили восклицаниями восторга.

– А я пойду поищу Гликерию. Спрашивать здесь некого, все пьяны.

И, соскочив с седла, пошел прямо в дом. Что-то сообразив, повернулся к привязанному у столба. Того уже отвязывали.

– Это Анхиал, – сказал Лайонак, сразу узнав Саклеева управителя, – он должен знать, здесь ли она.

Но Анхиал таращил глаза на важных гостей и невнятно мычал.

– Этот тоже пьян и безумен! Всеми овладело безумие бога Диониса!

– Вернее – безумие счастья, – усмехнулся царь, – все они впервые почувствовали себя полностью свободными!

– Это – пес хозяйский, – пояснил Лайонак, – истязатель рабов! Хотя и сам несвободный человек. Заприте его куда-нибудь. Если его не прикончат рабы, он сбежит.

Абраг и Лайонак последовали за царем с обнаженными мечами. На ступенях хозяйского дома пьяные лежали рядом с мертвецами. Савмак толкнул дверь, и они прошли в огромный зал с очагом, где когда-то ужинала Гликерия по прибытии из сарматских степей. За столом неподвижно сидел человек, положив голову в лужу студневидной крови. Тут же лежал окровавленный топор и стоял фиал, наполовину наполненный вином. Лайонак схватил мертвеца за волосы и повернул лицом к себе.

– Это Алцим, младший сын Саклея, – сказал он, обтирая руки, его убили, как видно, за вечерней чашей вина. Не в пример отцу, он был мягок душой. Однако и его не пощадили.

В залах, коридорах и молитвенных комнатах царил хаос. В опочивальнях пышные ложа оказались смятыми, испачканными грязными ногами. Но людей не было. Видимо, все гуляки перед приездом Савмака пировали во дворе. Дом пустовал.

Они остановились перед лестницей, что вела на башню. Дверь оказалась запертой.

– Здесь! – в волнении произнес Савмак.

Все трое налегли плечами, но окованная железом дверь не поддавалась. Лайонак догадался и кинулся во двор. Разыскав Анхиала, стал шарить у него возле пояса. Что-то звякнуло. Это была связка ключей.

Взойдя на самый верх башни, они оказались на площадке, с которой открывался широкий вид на владения Саклея, на море и на Пантикапей, чуть затянутый дымкой.

– Да, усадьба хорошая, – заметил Савмак, – нужно объявить ее царской, поставить стражу. Мне кажется, не в акрополе города, а здесь будет наша ставка. Отсюда легче управлять хорой. А там – всегда на виду у горожан, которые ненавидят нас, победивших рабов. Но – Гликерии нет!.. Куда она девалась?

– Выспится Анхиал – устроим ему допрос.

6

Во дворе их ожидали необычайное оживление и суета. Слышались крики и даже брань. Незнакомые бедно одетые люди размахивали плетьми, гарцевали на конях. Другие упирались в створки ворот, стараясь шире распахнуть их и дать возможность въехать во двор целому каравану возов.

Савмак и Абраг схватились было за мечи, но Лайонак остановил их:

– Это не царские люди и не разбойники. Вижу многих крестьян, а вон и предводитель их, Пастух. Старый волопас действует!

– Вот это кстати, – отозвался царь, убирая руку с рукоятки меча, – заодно и поговорим с ним о делах сельских…

Они встретились на крыльце, остановились один против другого. Савмак стоял перед Пастухом благожелательный и вместе настороженный. Он протянул вперед свои большие руки, неестественная краснота некоторых вместе с узловатостью пальцев и въевшейся в трещины чернотой как-то не вязалась с атласными рукавами зеленого кафтана, расцвеченного золотыми звездочками и нашивными блестками. Огрубелые руки его, да еще серая смуглость лица, словно присыпанного аспидной пылью, напоминали о перенесенных лишениях и промозглой атмосфере рыбозасолочных ям, о той рабской доле, которая чудом сменилась царскими нарядами и абсолютной властью военного вождя.

Но если новоизбранный царь уже успел привести себя в порядок и выглядел щеголевато, то Пастух по-прежнему казался сказочным лесовиком в своих потертых шкурах, кожаных старых шароварах и постолах, искусно прикрепленных к ногам ремнями. Лишь тяжелый сарматский меч, какие все больше входили тогда в моду, вытесняя короткие скифские акинаки, топор за поясом и горит с луком и стрелами свидетельствовали о том, что это не полудикий волопас, но грозный воин. Его некрасивые обнаженные руки поражали своей толщиной и как бы лошадиной мощью.

Савмак внимательно изучал выражение лица этого человека, несколько смущаясь под его испытующими, остроосмысленными взглядами, в которых угадывалась игра разноречивых мыслей и чувств. Движения глубоких морщин на черно-красном лице, сухой плотный изгиб тонких губ, отвисший небритый подбородок – все в нем казалось необыкновенным. Словно с усилием разомкнул Пастух бесцветные губы и отчетливо произнес:

– Слава новому царю Боспора – Савмаку! Избраннику сирых и голодных!

– Привет и тебе, брат мой!

– Боюсь, что не смогу быть братом тебе. Ибо ты – вырядился в царские ризы, а я – провонял потом и дымом костра.

В этих словах прозвучали насмешка и осуждение. Царь хотел что-то возразить суровому Пастуху, но низкий бас Абрага предупредил его. Бывший староста рыбных рабов нахмурился, услышав резкие слова крестьянского вожака, и лицо его, и так темное, стало мрачным, колючие усы зашевелились угрожающе.

– Ой, Пастух, – резко вмешался он, смотря в упор на странного человека, – дивлюсь я словам твоим! Провонял ты еще при хозяевах, убежал из рабства не сегодня, а хозяйскую вонь и грязь носишь как дорогой подарок. Почему ты до сих пор этих лохмотьев не сбросил и в баню не сходил – не пойму. Видно, рабская вонь и нечистота тебе слаще меда. Или неведомо тебе, что рабы оковы сбросили для того, чтобы эту самую грязь смыть с себя?… Да еще смеешь дерзкие слова царю говорить!

И удивительное дело. Такой пронзительно острый взор Пастуха неожиданно обмяк, притупился. Пастух был смущен. Он опустил глаза и, разведя руки, оглядел свое убранство, потом перенес взгляд на лохмотья Абрага и усмехнулся лукаво, по-мальчишески.

– Так и ты, брат мой, не успел вымыться. И оборван ты похуже меня, и разит от тебя гнилой рыбой.

– Не успел я, это так. Но не хвалюсь я своей вонью и грязью, как это ты делаешь. И не смею говорить в глаза царю обидные слова. Ты что же, хотел бы, чтоб царь народный твою вшивую шкуру надел, что ли?…

– Оставь, Абраг, – негромко остановил его Савмак, – Пастух – брат наш и верный страж свободы народной. Честь ему и великая слава!

С этими словами он обнял Пастуха. Тот продолжал бурчать:

– Роскошь – пагубна… А все эти пестрые хозяйские наряды сжигать надо!

– Ну, ну, – рассмеялся царь, – перестань ты ворчать, как барс, которого посадили в клетку. Другое скажу тебе – ведь мы победили, Пастух!

Чувство теплое и дружеское сверкнуло в глазах волопаса. Он с неожиданной лаской неуклюже обнял молодого царя, и его широкая ладонь опустилась на кудрявую голову Савмака.

– Победили, брат, победили! Даже не верится как-то.

– Ты прав, не верится. Но это не сон. Пантикапей наш, мы кровью добыли его! Феодосия уже восстала и тоже делает одно дело с нами! Тебе остается со своими людьми Нимфей взять! Или ты уже взял его? И вот прибыл в имение победу праздновать? Не так ли?

– Победу праздновать? – отстранился Пастух. – Нет, рано! Люди мои лишь подступили к Нимфею и осаждают его.

– Да? – многозначительно переспросил Савмак, опуская руки. – Нимфей осаждают твои люди, город еще держится и, как видно, ждет подмоги из Фанагории от врагов наших, а ты – здесь?… Зачем? Разве место полководца не впереди своего войска?

– Отвлекся я… ненадолго. Вот решил раздать крестьянам хлеб, что у Саклея был запасен здесь, на Железном холме. Видишь, сколько возов – и все хлеба ждут! Сейчас начнем.

Абраг сделал рукой нетерпеливый жест, и усы его опять возмущенно натопорщились. Савмак сделал ему знак не спешить. Тот вздохнул, бросая на Пастуха угрожающие взгляды.

– Велика твоя любовь к народу, – промолвил царь, – но о делах поговорим немного погодя. А сейчас пойдем в Саклеевы покои, подкрепимся и обдумаем все не спеша. Нужен тебе, Пастух, помощник, который занялся бы нуждами крестьян. Не забудь, что, кроме Нимфея, еще не сдались ни Ермизий, ни Зефирий, ни Акра, не говоря уже о многих малых селениях, где укрепились враги наши.

Они вошли в трапезный зал и приблизились к столу. Здесь распоряжался Лайонак. Он приказал убрать труп хозяина, накрыл стол скатертью и уставил его яствами. Пастух, увидев белые хлебы и заливную рыбу, принесенную из ледяных подвалов, поморщился.

– Дайте мне ячменную лепешку и вареное просо! Мое брюхо не примет этой барской еды. А вместо вина принесите воды! Если рабы в городе начнут есть дорогие кушанья и пить сладкие вина, то крестьянину-сатавку опять придется работать много, а есть мало. Иначе вам не хватит на веселую и сытую жизнь. Но зачем рабам сладости и вина?

И несмотря на уговоры, Пастух отодвинул от себя тарелки и кубки, достал из-за пазухи луковицы, стал резать их на столе ножом, солить и класть в рот. К рыбе и пирогам не притронулся.

– Эй! – крикнул он сторожевому воину. – Скажи нашим людям, чтобы не ели всякой дряни и не пили вина! Кого замечу пьяным – заставлю идти за хвостом своего коня! Хлеб и вода – вот пища восставшего воина-пастуха! Говори, Савмак: что я должен делать? Ибо царю, избранному народом, присягаю!

– Ответь мне: что делают сейчас сатавки-поселяне?

– Празднуют свое освобождение!

– Это великий праздник! Но подумали вы, не уйдет ли время для посева?… Может быть, назавтра праздник-то прервать, посеять все, что еще не посеяно, а потом праздновать и веселиться?! А?

– Не обременяй своей головы, о новый царь, крестьянскими делами, – усмехнулся Пастух, – наводи порядок в Пантикапее! Ибо все зло – в городах. А свободные пахари сами знают, когда им сеять и сколько. Теперь их судьба в их руках. Хотят – сеют, хотят – не сеют… А разве радость людскую можно прервать?… Слышишь, поют!

Крестьянский воевода склонил голову набок и прислушался к нестройным звукам, доносившимся со двора.

– А если не посеем сейчас, – продолжал так же спокойно Савмак, пристально глядя в лицо Пастуха, – то что же есть будем целый год?

Пастух опять взглянул в ответ с лукавством и хитрецой.

– Не посеют – сами и будут виноваты, спросить не с кого! Да не тревожься, пшеницу засеяли еще до бунта, правда, не везде… А вы что, тоже сеять приехали?… Малость опоздали, ну да ничего. Земли много, начинайте! Ведь и горожанам надо есть, – значит, надо и сеять!

– Ох, темен ты, Пастух, ой как темен! – не удержался Абраг, разводя руками. – Видно, около овец мудрости не наберешься. Смотрю я на тебя как на деревянную колоду – толста и тяжела, а внутри одна гниль и труха.

– Как так? – широко раскрыл глаза Пастух, поражаясь решительному тону старого раба.

Тот продолжал:

– Да пойми ты, человек в шкурах! Городские рабы великое дело сделали, царскую рать разгромили, царя уничтожили и Диофанта еле живого выпустили! Развалилась держава эллинская, а на ее место теперь другая становится – сколотская! И царь у нас – сатавк! Вот он, перед тобой!.. Это он вел рабов на бой! А сейчас из тех же рабов дружину создал, для которой весь Пантикапей будет мечи ковать, луки гнуть. Ибо готовимся мы к великим боям… Как же мы сможем сами хлеб сеять, если война-то на носу?!

– Какая война, с кем?!

– Ах темнота, темнота! Да разве дадут нам хозяева жить спокойно? Они за проливом ножи на нас точат! Великую рать вооружают! К Митридату еще раньше послов направили, просили его войско послать на Боспор, против народа!.. Не успеешь выспаться у костра на своей сырой шкуре, как нагрянут со всех сторон!.. Свободу надо мечом защищать, пойми ты, дубина этакая!

– Ну, ну, не ругайся! – ответил озадаченный Пастух. Он никак не ожидал, что этот невысокий, но коренастый старик с кулаками, как кувалды, так просто заставит его почувствовать непривычную неловкость. – Свободу мы будем защищать!

– Так ведь войску нужен хлеб, чтобы оно с голоду не умерло! И кузнецам, что мечи куют, тоже есть надо!

– Каждый должен взрастить хлеб свой!

– Хлеб взрастят крестьяне, а горожане мечи выкуют, царская рать воевать будет, свободу нашу охранять. Каждый свое дело делает, пойми ты это. Ты вот хлеб раздаешь – а кому и по скольку?… Один сумеет больше других захватить, а потом сгноит хлеб в яме. А голодному куска не даст. Другой этого хлеба и не увидит… Царь же наш, народный, хочет, чтобы все сыты были!.. Ах, Пастух, Пастух! Горе тебе, и народу с тобою тоже горе!

– Ты что, приехал ругать меня?

– И поругаю, если есть за что.

– Подожди, Абраг, – вмешался царь, улыбаясь. – Нет, Пастух, не ругать я тебя хочу, но помочь чем могу.

– Вот это мне как раз и потребно!.. Не успеваю я везде: Нимфей брать надо, голодные хлеба просят – тоже надо дать. А там еще по деревням свадьбы начинают справлять – и все зовут.

– Вот я и хочу тебе помочь.

– Повелевай, все исполню!

– Ты, Пастух, человек ратный и потому не успеваешь делать дела крестьянские. Сказал я – помощник тебе нужен. Кого ты хотел бы?

– Давай вот этого, седого! – указал Пастух на Абрага. – Хоть и ругается, но по мне человек этот.

Все рассмеялись. Лайонак налил кубки. Друзья выпили. Пастух воздержался.

– Весь хлеб, – сказал царь, – что остался в кладовых Саклея, сейчас же надо погрузить на крестьянские арбы!..

– Вот это правильно! – заулыбался Пастух.

– И отправить под охраной конных воинов в Пантикапей, там им Атамаз распорядится. А больше раздач хлеба вот так – бери сколько хочешь – не производить!

– Как же так? – оторопел Пастух. – Хлеб-то крестьяне сеяли, – значит, он должен быть им и отдан!

– Нет, – пробасил Абраг, – хлебом крестьян мы снабдим, только не так, как это ты делал. Город тоже есть хочет, я уже говорил тебе.

– Эх! – ударил Пастух шапкой об пол. – Жила деревня для города, для него сеяла и жала, по его милости голодала. И опять вы хотите выжать из пахаря масло. Говорю вам: не троньте крестьянина, он хочет сам жить для себя и будет счастлив, если все города провалятся сквозь землю! Не нужен город крестьянину! Он сам соберет и съест хлеб свой, соткет себе холст, выкроит из кожи сандалии! А город без деревни – ничто! Много там бездельников и белоручек, вот их посылайте пахать и сеять! И не пытайтесь сделать опять рабом несчастного сатавка!

– Не прав ты, Пастух, – мягко возразил царь, – ну, да мы с тобою еще поговорим. А сейчас Лайонак, ты будешь сопровождать обоз с хлебом, в городе ждут его. И готовьте к моему приезду всенародную экклезию. Я же с Пастухом и Абрагом проеду по деревням и побываю под Нимфеем.

– Береги себя, государь! – начал было Лайонак, но оба пожилых сатавка перебили его возгласами и уверениями, что царю ничто не грозит.

Все встали из-за стола и поочередно обнялись.