Текст книги "Восстание на Боспоре"

Найдя Гликерию, Савмак словно родился вновь. Он впервые ощутил радость любви и настоящее большое счастье, о котором раньше лишь смутно мечтал.

Прожитая жизнь стала представляться ему не рядом случайных событий, но проявлением воли таинственных сил. Он готов был поверить в некое покровительство богов, в собственное предназначение. В ожидании неизбежных потрясений хватался за мысль о вмешательстве богов, которые не для того вознесли его высоко, чтобы погубить. И рисовал себе величественную картину будущей победы и окончательного торжества.

Даже в Гликерии видел дар небес. Она представлялась ему подлинной царицей Боспора, перед которой неистовая Алкмена выглядела бы не лучше Синдиды. Запыхавшийся, запыленный, он появлялся в ее покоях, принося с собою все оживление кипучей жизни, запахи ветра и веяние грядущих событий. Она любила слушать его сбивчивые, торопливые рассказы, лаская его растрепанные волосы с темными комочками кудряшек. А он брал в свою широкую горячую ладонь ее руку и глядел ей в глаза с восторгом мальчишки, которому вдруг повезло.

– Видно, самый большой бог решил, что мы должны были встретиться с тобою не где-нибудь, а на троне Боспорского царства! – шептал он. – И союз наш скрепила диадема!

Обстановка дворца не способствовала любовному уединению. Его двери были распахнуты настежь. В коридорах и залах с утра до ночи толклись толпы вооруженного люда, скрипели доспехи, грубые голоса обсуждали дела и события. Здесь воины точили мечи и спали, растянувшись на полу, глодали бараньи кости и жадно пили из узорчатых ковшей колодезную воду, а иногда и «царское» вино.

Появление Гликерии внесло новую струю в жизнь дворца. Появились уборщики с метлами, меньше стало праздного народа, больше благоприличия и порядка. Сюда уже не приходила Синдида со своими «козочками», перестали горланить нескладные песни подгулявшие ратники. И пьяные друзья Зенон и Оронт уже не отсыпались в дворцовой молельне после обильных царских обедов.

Савмак понимал, что он не может сделать дворец убежищем собственного счастья, уединиться в нем с молодой женой, а перед народом появляться в другом месте. Сама жизнь сделала так, что акрополь и дворец стали центром власти нового царства, его пульсирующим сердцем. Сюда потоком вливались и извергались обратно сотни людей ежедневно. Около храмов седлали коней, кормили их ячменем, разводили костры. Всюду виднелись кучи навоза, клочья растасканного ногами сена и перевернутые кормушки, осаждаемые проворными воробьями.

Каждый раб, вооружившись копьем и почувствовав себя свободным, считал первым долгом своим побывать в царском жилище. Уходил сытым и пьяным, спеша рассказать друзьям, что старого царя уже нет, а новый прост и милостив, не отгораживается от народа, всех угощает красным вином и жареным мясом.

Никакой пышности и торжественности не соблюдалось. С раннего утра, а часто ночами напролет, в просторной трапезной шли советы, принимались решения об отправке войск на побережье, разгорались споры о том, откуда будет нанесен первый удар врага.

После шумных разговоров Савмак выезжал куда-то из города в сопровождении Лайонака, Атамаза, встречался с Абрагом среди полей хоры, вместе с Пастухом учил молодых неуклюжих деревенских парней бою на копьях и правилам движения сомкнутой фаланги.

Царь выступал перед воинами и народом, призывал готовиться к войне.

Никто не мог сказать, что новый повелитель, сочетавшись браком с Гликерией и объявив ее всенародно царицей, изменил свой образ жизни. Только лицо его стало более ясным, он охотнее улыбался и шутил, несмотря на бессонные ночи и неистовую спешку предвоенных приготовлений.

Друзья видели, что Савмак не стремится к уединению для любовных утех с молодой женой, не старается переложить на плечи других бесчисленные дела и заботы. Наоборот, он набрасывался на дела с какой-то яростью, зато и требовал от соратников полного напряжения сил. За недолгие дни своей власти он прожил еще одну жизнь, более богатую и поучительную, чем предыдущая. Любовь наполнила его душу небывалым огнем и светом, раскалила ее добела, пробудила все его силы и напрягла их до предела. Пафос любви слился с необычайным подъемом в подготовке борьбы за кровью добытую волю и власть. Он расцвел в кипении необыкновенных событий, чувствовал, что многое изменилось как в нем самом, так и вокруг него, но оставался прост душой и не смог бы всего этого высказать. Своей любви к Гликерии как-то стеснялся, старался скрыть ее. Находясь среди друзей, всем своим поведением подчеркивал, что не спешит к жене, хотя не забывал о ней никогда.

Где бы он ни был, что бы ни делал, всегда перед его мысленным взором стояла она, улыбающаяся и желанная. Она словно проникла во все его действия и поступки, руководила им незримо, как богиня. Ее присутствие он чувствовал везде и всегда. В плеске голубых волн Боспорского пролива, в белых крыльях чаек, реющих над водой, в ветерке, что приносит с полей запахи дозревающих хлебов, невидимо присутствовала она!.. Гликерия и Боспор, царем которого стал он!.. Гликерия и свобода для тысяч невольников!.. Гликерия и праздник Освобождения!.. Гликерия и… грозное «завтра»!..

Савмак слил в своей душе образ любимой женщины с представлениями о своей жизни, делах и борьбе. Он не просто жил, но как бы пел необыкновенную песню и решил допеть ее, прекрасную и неповторимую, до конца!

Хлеб убирали не одни крестьяне. Тысячи воинов с веселыми песнями шли по дорогам хоры и обосновывались в деревнях. Копья ставили в козлы, мечи вешали на сучьях плодовых деревьев, а сами брали в руки серпы и шли на тучные нивы. Впервые за долгие годы полевая страда проходила так оживленно, с песнями и задорными шутками. Обливаясь потом под палящим солнцем, работали сатавки плечом к плечу с освобожденными городскими рабами. Многие из последних после уборки хлебов изъявили желание остаться в деревне, найдя здесь подруг по сердцу.

У священного дуба готовили небывалый праздник по обычаю старых времен, с жертвоприношениями скифским и эллинским богам, с обильным угощением, народными играми и состязаниями в силе и ловкости.

Обстоятельный в делах Абраг, подобно неутомимому муравью, появлялся во всех концах небольшого царства, следя за уборкой хлебов и подготовкой складов под зерно. Он знал, что никто не поможет им в случае нехватки продовольствия и от того, как они сохранят хлеб, будет зависеть и успех будущей войны.

Этот простой и незаметный человек с колючими седыми усами походил сам на крестьянина. Одевался в потертый скифский кожан, оружия не носил и часто приезжал один. Теперь он малость привык сидеть на смирном саврасом коньке, и стоило ему появиться на дороге, как крестьяне узнавали его и, показывая пальцами на одинокого всадника, говорили:

– Вон едет хлебный пристав нового царя! А ну, за работу, а то он старик ворчливый, не любит, когда сидят без дела!

– Сейчас он будет говорить, что если для царя злого работали много, то для царя доброго и для самих себя должны работать еще больше!

Не все одинаково относились к «царскому приставу». Одни понимали его и старались угодить ему. Другие видели в его простых и настойчивых требованиях ущемление их свободы. Третьи даже говорили, что Абраг обманет их, хлеба не даст, а отправит, как и раньше, всю пшеницу за море, чтобы откупиться от врагов, заткнуть им горло сладким куском.

Крестьяне обращались к Пастуху как к старому другу и защитнику, теперь голове всех воинов, набранных из молодых крестьян для защиты царства:

– Ты, Пастух, перестал бывать среди народа, ратников воевать учишь. Вот скажи нам: получим мы хлеб после уборки или опять будем всю зиму детей бурьяном кормить?

– Об этом спросите Абрага, – отвечал Пастух, все такой же всклокоченный и закутанный в шкуры, – он ведает всеми хлебными делами, а мне некогда – к войне готовлюсь! Ратный я теперь человек!.. Но думаю, что не обидит царь народа!

До Абрага доходили слухи об опасениях крестьян насчет хлеба. Он, не умея кривить душой, собирал всю деревню, где роились эти слухи, и начинал с вопроса:

– Сколько вы засеяли в этом году, скажите мне? Больше или меньше, чем при Перисаде?

– Меньше.

– Значит, и хлеба соберем меньше. А урожай невелик, боги не дали нам большого урожая. Значит, тот хлеб, что соберем, будем так делить, чтобы его хватило до нового. За море мы зерно не отправляем, некому и незачем. Но сами стали теперь есть больше, и войско у нас большое, и горожане хотят есть.

– Почему мы должны всех кормить? Скажи, Абраг! Раньше Пастух нам говорил, что кто хлеб сеет, тот ему и хозяин. А выходит – нет?

– Всему хозяин – царь наш! А над царем – боги! И каждый у него свое дело делает. Ты хлеб сеешь, а я рыбу для тебя ловлю и солю. А еще кто-то железо кует. А войско защищает нас от врагов.

– Значит, Пастух неправду говорил?

– Говорил он правду, да не всю. Правда наша – в руках царя. Как он решит – так и свершит. А народ голодать, как при Перисаде, не будет. Идите работайте лучше, да меньше охайте. Плохо будете работать – не обижайтесь, столько и получите.

Чем выше росли копны золотых снопов, тем чаще возникали эти разговоры. Разгоралась жадность крестьянская к хлебным запасам, каждый хотел обеспечить себя на черный день. Более расторопные уже рыли тайком глубокие ямы, рассчитывая наполнить их зерном, дабы оградить свою семью от всяких случайностей.

– Когда хлеб есть – не страшна и война, – говорили они. – Сегодня Савмак, а завтра на его месте кто другой будет. Мало ли что может случиться – и хорошее и плохое. А с хлебцем всегда хорошо!

И, не ожидая распределения урожая, тащили в свои дворики снопы, обмолачивали их силами семьи и сушили зерно в хижинах над очагами.

Эта уловка была скоро разгадана проницательным Абрагом. Он стал появляться в каждой усадьбе и дочиста выгребал схороненный хлеб, укоризненно выговаривая провинившемуся сатавку:

– Экая жила-то у тебя скаредная! Хочешь свой хлеб получить, да еще царского украсть! Пусть воины голодают, лишь бы тебе было хорошо! А раз воин голодный – он и воевать будет плохо. Побьют нас хозяйские псы, снова сделают рабами и весь твой хлеб, заработанный и украденный, выгребут!

Крестьянин вздыхал, чесал затылок и соглашался, проклиная в душе пронырливого царского приказчика.

Абраг всюду поставил своих людей. Он следил за осенними работами, определял издольщину с собственных полей крестьян, неуклонно требовал работы на царских угодьях, частью даром, частью за небольшую плату зерном. Разговоров, недовольств и даже недоразумений было много. Каждому казалось, что его ограбили, обделили, опять закабалили в царскую лямку.

Но нельзя было не заметить и другого. Теперь сатавки выражали свои мнения во весь голос, ходили подняв головы. Никто не мог схватить человека, подвергнуть его насилию, оскорбить его. Да и несмотря на обилие разговоров, даже слез и жалоб, в закромах любого сатавка оказалось зерна больше, чем когда-либо до этого. Хотя и не так много, как это хотелось некоторым.

– Видно, правду сказал Абраг, больше надо было пахать и сеять, теперь и получили бы больше!

По дорогам скрипели бесконечные вереницы возов с пшеницей, направляемой в город.

Молодая держава, освободившись от власти хозяев, сводила концы с концами, и довольно неплохо.

Савмак спрыгнул с седла и, протянув сильные руки, помог Гликерии спешиться. После скачки по осенней степи оба чувствовали себя освеженными.

– Как хорошо! – смеясь, сказала она. – Мне кажется, что я опять такая же, как в дни соревнований в Фанагории! Мне так радостно и легко на душе! Здесь, на Железном холме, лучше, чем в городе!

– А все-таки придется возвратиться в Пантикапей. Мы, Гликерия, не те царь и царица, которые могут спокойно веселиться и пировать.

– Я знаю… – вздохнула она.

На крыльцо вышел Бунак, крикнул конюхам, чтобы приняли царских коней, а сам сбежал по лестнице. Шут выглядел помолодевшим и щеголеватым в красном кафтане и мягких сапогах.

– Что нового? – нетерпеливо спросил Савмак, заметив усмешку на лице его.

– Абраг и Пастух здесь. Сидят около очага и спорят. Пастух упрекал Абрага, что тот крестьян обидел, а Абраг корит его за темноту.

– Некстати спор их, – отозвался царь, отряхивая пыль с замшевых шаровар. – Из города никого не было?

– Должен Лайонак приехать… А вот, кажется, и он!

Во двор въехало несколько всадников. Издали по темной бороде легко было узнать Лайонака. Ловко спешившись, царский друг подбежал к крыльцу и приветствовал Савмака и Гликерию. Он был одет в шлем и кольчугу, при мече и с колчаном у пояса.

– Ну? – встретил его царь вопросом.

– Все благополучно, но есть новости. До десятка кораблей фанагорийских прошли по проливу. А гонец с запада сообщил, что флот Диофанта сосредоточен в херсонесской гавани и должен скоро выйти в нашу сторону.

– А Неаполь молчит?

– Молчит. Царь Фарзой будто бы сочетался браком с Табаной. Думаю, теперь Скифия никак не начнет войны. Не для того Тасий и агарские старейшины устроили этот брак, чтобы воевать, а наоборот!

– Ах! – не удержалась Гликерия. На вопросительный взгляд мужа постаралась улыбнуться. Эта новость явилась для нее первой снежинкой той холодной зимы, которая пугала ее впереди.

Савмак насупился, ему тоже было неприятно сообщение Лайонака. Все поднялись на крыльцо и вошли в трапезный зал, где громко раздавался гудящий бас Пастуха.

– А по-моему, так, – говорил он, обращаясь к Абрагу. – Вывезли пшеницу в город, взяли хлеб у пахаря – так дайте ему взамен обувь, плащи, соль, посуду, рыбу. Привезите и раздайте. Вот это будет истинно справедливо. А ты у сатавка издольщину взял, с царских полей тоже все собрал, а теперь хочешь шапку или чувяки крестьянину за деньги продать или обменять на тот же хлеб? Да сколько же шкур у крестьянина на спине? Где он возьмет еще зерно или деньги?

Абраг слушал с удивительно спокойным выражением лица, сложив на коленях обезображенные в рабстве руки. Он всем видом своим олицетворял непоколебимую уверенность в правильности и незыблемости того дела, которое рабы с такой неслыханной дерзостью затеяли на Боспоре и с таким упорством продолжают. Гликерия любила смотреть на этого невысокого человека с седыми усами. Он умел своим ровным поведением и солидностью внушать людям уверенность в завтрашнем дне. Гликерия всегда с почтительной доверчивостью вслушивалась в его неторопливые речи, и все химеры будущих опасностей отдалялись, теряли свою гнетущую власть, впереди начинал брезжить слабый свет нарождающейся надежды.

Но Савмак не дал ему возразить на речи Пастуха. Он бросил на скамью плеть и рукавицы и, пройдясь по палате, как бы в раздумье остановился против крестьянского воеводы.

– Готовь свои рати к великим битвам! Вялы и нестройны еще дружины молодых сатавков. Боюсь, Пастух, что ты больше занят разговорами о хлебе, чем ратной наукой. Флот Диофанта вот-вот появится у берегов наших. Готов ли ты встретить врага?… Если дрогнешь, отступишь, откроешь путь врагу в наше царство – погубишь народ и его свободу!.. Победим – тогда будем сеять хлеба много и давать каждому вдосталь. А сейчас – точи меч, а не язык!.. Не царь Савмак и не Абраг хотят снять с крестьянина шкуру, а Диофант! И снимет, если мы плохо подготовим рати наши!

– Я пойду переоденусь, – тихо сказала Гликерия, бросая свою накидку Евтаксии.

Говорливая рабыня опять нашла свою госпожу. Вернее, ее саму случайно нашел Бунак в одной из служб городского дома Саклея, полузадохнувшуюся от дыма. После страшной ночи служанка стала молчаливее, в глазах застыла тревога. Но теперь она служит самой царице и все более дружит с царским спальником и шутом Бунаком. И надеется, что будущее не обманет ее. Тем более что она ежедневно ублажает богов молитвами и жертвами.

Царица и служанка ушли. В зале потемнело, холодный осенний дождь ударил, как лошадь хвостом, в бычьи пузыри, которыми затянуты оконные проемы. На дворе зашлепали по лужам конские копыта, кто-то стучит ногами на крыльце. В зал врывается Атамаз, размахивая плетью.

– Вот она, княжеская душа! – вскричал он возмущенно, не приветствуя никого в отдельности. – Видишь, Савмак!.. Только настоящий раб, кто не знал лучшей жизни, идет на смерть за дело свободы!.. А Фарзой – захватил власть, надел царскую шапку, сладкие вина пьет, забавляется с молодой женой, а против Херсонеса и не думает воевать!.. Вот тебе и раб Сколот!.. Душа-то у него была и осталась княжеской! Ему и горя мало, что Диофант со всем флотом идет против нас! Что мы для него!..

– Подожди, Атамаз, – возразил Савмак спокойно, – не напрасно ли ты сетуешь на Фарзоя? Он и так много сделал: победил в честном бою двух сильных витязей – Дуланака и Гориопифа, объединил Скифию и добился независимости от Митридата! Диофант вывел свои войска из Неаполя!.. Разве худо, что Скифия освободилась от чужаков?

– Не худо, но это сделал не Фарзой, а ты своими победами! Испугался Диофант!

– Не только победы наши испугали его, но и Фарзой, ведь он возглавил народ скифский! Диофант оказался между двумя щитами, которые могут раздавить его!

– И раздавят! – горячо заявил Атамаз. – Только пускай Фарзой не спешит вешать свой щит на стену! Он – твой воевода. Почему же не хочет послужить благодетелю своему?! Слово давал тебе!

– О Атамаз, разве словами определяются поступки царей?

– А чем же?

– Обстоятельствами. У Скифии есть свои дела и обязательства, которых мы не знаем. Проще говоря – у Фарзоя много забот, народ утомлен войною… И от него ждут не войны, ибо Диофант сам ушел из Неаполя, но мира.

– Что же ты решаешь?

– А то решаю, что Фарзой – друг и брат наш. И не ссориться с ним следует, но дружить. Не думаю, чтобы он забыл о своих счетах с Диофантом, но что-то его удерживает от прямых действий… Надо кому-то ехать послом к нему с подарками и поздравлениями по случаю его воцарения и бракосочетания. Подарки же и Табане Агарской надо отвезти немалые, говорят, это умная женщина.

– Не она ли связала крылья соколу нашему?

– И это надо держать в голове. Но она царица, – значит, и почет ей должен быть царский!.. С Фарзоем же следует поговорить тайно. Я верю в него, душа у него прямая. Если не по плечу ему большую войну затевать, то пусть поможет нам поднять тавров. Тавры для большой войны слабы, но могут помочь нам набегами на окрестности Херсонеса… Да и малолетки скифские могли бы пошалить под Херсонесом. Это заставило бы Диофанта разделить силы, часть своих войск оставить в Херсонесе. Нам уже легче было бы. Если же боги дадут нам успех в первых сражениях, тогда вся Скифия пойдет нам на помощь! А там, глядишь, и Херсонес повалим, и вся Таврида станет скифской!

Всех взволновали эти слова Савмака. Возразить ему было трудно. Каждый был согласен, что ехать к Фарзою надо немедленно. Но кому?

Ужинали мирно, в просторном и уютном зале бывшего Саклеева имения. Кубки и фиалы из ярко-желтого электра отражали кровавые отблески огня, пылающего в очаге. На бархатно-черной цепи висел котел. Бунак, весь в поту, доставал длинной ложкой куски мяса, залитые кипящим салом. Евтаксия поставила на стол железный противень с огромным квадратным пирогом из муки нового урожая. Гликерия, сияющая улыбкой, одетая в белый хитон с напуском у пояса, сама резала пирог на куски. Ее розовые пальцы блестели от жира. Она с удовольствием отправила в рот упавшую крошку сочной начинки. Первый кусок протянула Лайонаку. Она слыхала окончание их беседы, когда спускалась по лестнице в трапезную.

– Тебе, Лайонак, первому, на счастье! Мне кажется, тебе предстоит путь в Неаполь.

Это замечание вызвало оживленные возгласы и веселый смех.

– Ты угадала мои мысли, Гликерия, – расправил нахмуренный лоб Савмак. – Конечно, ехать только Лайонаку! Да будет так!

– И я подумал, – ответил Лайонак, принимая пирог, – что удел этот мне выпадет. А за почет и угощение кланяюсь тебе, прекрасная Гликерия!

После ужина чета молодых супругов удалилась в опочивальню, где Бунак и Евтаксия приготовили богатую постель.

– Я знаю, что ты не мой, – шептала Гликерия, когда они остались одни, – ты весь там – среди друзей, между воинов, на берегу моря. Царь не принадлежит себе – он весь в делах своих. Мне понятно это, я мирюсь с этим. Но мне хотелось быть полезной тебе, я не привыкла сидеть меж четырех стен. Но как это сделать – не знаю.

– Не надо, не надо! – поспешно возражал Савмак. – Разве дело женщины готовить войска к бою?… Повремени, не всегда так будет. Мы еще отпразднуем свое счастье… Понимаю, что тебе скучно одной.

– Меня давят и пугают стены дворца, они словно смотрят на меня с угрозой. Вот здесь – совсем по-другому. Лучше.

– Я и сам не люблю Перисадов дворец. Хочешь, я оставлю тебя здесь, на Железном холме, и буду приезжать к тебе каждый день?

– Нет, нет, – с живостью возразила Гликерия, сразу меняясь в лице, – я не останусь здесь! Я не смогу быть спокойной вдали от тебя. Мне кажется, стоит мне остаться одной, без тебя, и… я проснусь. Опять вернется страшное прошлое. Нет, Савмак, и здесь, как и в городе, все чужое мне. Лучше бы я была с тобою в походном шатре! Я люблю голоса людей, ржание коней, свист ветра! Я привыкла к походной жизни еще с отцом. Возьми меня с собою на учения, я хочу ездить ночами с тобою на тревоги!.. Моя мать сарматка, я с детства умею сидеть в седле и стрелять из лука.

– Вот отвоюемся, – отвечал Савмак мечтательно, – а потом будем жить как настоящие царь и царица – друг для друга. Мы создадим царство, подобное Солнечному царству Ямбула! В нем не будет несчастных рабов! Царство свободы! И ты будешь счастливой царицей свободной страны!.. Мы даже поедем в гости к Фарзою и Табане… Как ты думаешь, неплохо побывать в Неаполе?

Савмак говорил это не для того, чтобы успокоить свою подругу. Он не скрывал от нее ничего. Их счастье не могло быть безоблачным. Но он верил в силы рабов-повстанцев, которые хлебнули из источника свободы и уже показали, как они умеют драться. Он верил в конечную победу.

– Да, да, – отвечала полушепотом Гликерия, прижимаясь к большому и дорогому ей человеку, что сыграл в ее жизни столь необыкновенную роль.

Но печаль и раздумье тут же тайной, но очень болезненной змейкой проникали в ее сердце, хотя она не показывала этого. Что-то роковое чудилось ей в завтрашнем дне. Слишком необычна, по-сказочному прекрасна оказалась любовь их. Слишком высоко взлетели они на крыльях судьбы, так много боги дают редко. Страстная любовь, обожание, обоготворение – вот что принес ей Савмак. Диадему царицы подарил он ей. Что еще больше можно дать любимой?… О, лучше бы их счастье было менее заметно для других, слишком много всего этого! И сердце сосало предчувствие неизбежного потрясения, которое сразу разобьет вдребезги драгоценный сосуд их любви и радости.

Царь и царица!.. Для Гликерии это звучало как шутка или игра, вроде тех театральных сцен, что разыгрывались в свое время во дворце. Это было прекрасное сегодня, у которого не было завтра. Гликерия не верила в победу, но пыталась не думать о неотвратимом крушении их союза, временного величия. Голова кружилась от высоты, на которую их забросила волна страшной бури. Вместе с пеной морской и блестящими брызгами они взлетели к самому солнцу, почувствовали его близость, ощутили его тепло, зажмурились от яркого сияния его лучей. Стали гостями небесных сфер, но гостями временными. По-видимому, так же чувствовал себя Икар, когда он вознесся на своих непрочных крыльях в головокружительную высь, чтобы, повиснув на миг в облаках, низринуться обратно на землю. В их любви было все, чтобы сделать ее необыкновенной, не было лишь одного – надежды. Ибо надежда – это стремление в будущее. Они же будущего не имели. Поэтому настоящее приобрело для Гликерии значение и ценность всей жизни, засияло с неописуемой яркостью. Как солнечные лучи собираются в одну точку, пройдя через выпуклое стекло, так и их любовь стала любовью богов, вся ее сила сосредоточилась в тех недолгих счастливых мгновениях, которые они провели вместе.

Но если Савмак любил, не переставая при этом работать целыми сутками, забыв, что такое отдых, то Гликерия чувствовала себя как во сне. Она совсем опьянела, душа ее вспыхнула ярким пламенем, подобно падающей звезде, судьба которой – сверкнуть и через короткий миг исчезнуть, оставив после себя быстро затухающий след.

* * *

Уже на другой день Лайонак стал деятельно собираться в поездку к царю Фарзою. Медлить было нельзя. Утром на царском совете обсудили ближайшие дела. Независимо от успеха посольства Лайонака Савмак решил готовить достойную встречу понтийскому флоту, если он пожалует на Боспор.

Местом отправки многоконного вьючного каравана, охраняемого полусотней молодых сильных воинов, был двор имения на Железном холме. Все друзья поочередно обнимали Лайонака и желали ему успеха.

– Передай Фарзою, – наказывал Савмак с оттенком грусти в голосе, – что я брат его и друг! Желаю ему благополучного царствования и счастья в браке! От всех обязательств передо мною, как бывшего моего воеводу, освобождаю… Времена меняются, так же как и обстоятельства. Но надеюсь, что дружба наша и готовность помочь друг другу всегда будут охраняться богами. Неаполь и Пантикапей порознь сильными не будут. Остальное ты знаешь, скажешь сам.

Чувствительный Лайонак, расставаясь, плакал. Он горячо любил Савмака и был предан ему всей душой. Атамаз в последнюю минуту подошел к нему и сказал:

– Поспеши, Лайонак, с таврами-то и с отрядами молодых скифов! Может, и сослужат они нам службу. Постарайся угодить этой хитрой бабе Табане… С Танаем и Пифодором поговори без свидетелей, они все понимают и должны помочь.

– Постараюсь, брат!

Когда Лайонак вскочил на коня, Савмак, Гликерия и все друзья царские стояли на ступенях крыльца. Савмак держал свою подругу за руку, и они оба улыбались приветливо и немного грустно. Такими он и запечатлел их в памяти, красивыми и любящими. Больше видеть достойную пару ему уже не пришлось.