Текст книги "Восстание на Боспоре"

9

На раскинутой кошме посреди княжеского шатра жаром горели золотые предметы. Пифодор бросил тут же связки мехов и зеленую накидку с золотым шитьем.

– Это – золотой калаф с самоцветами, говорят, принадлежал еще старой царице Камасарии. А накидка привезена царицей Алкменой из Фанагории.

Фарзой испытующе взглянул на усатую физиономию грека.

– Когда ты успел добыть такие украшения? Просто я удивляюсь тебе, родосец! Неужто в ту ночь, когда нас с тобою намеревались казнить?

Пифодор скривился в лукавой улыбке и затряс головой, звеня серьгою в ухе.

– Нет, не в ту ночь. Да не то важно, князь, а другое…

– Что же?… Кому надевать столь красивые наряды? Женщин нет в нашем лагере. Надо отослать эти драгоценности обратно в Пантикапей и вручить Савмаку, он подарит их Гликерии.

– Нет, Гликерия не примет их, у нее есть и не такие!.. Она сама дала мне эти уборы!

– Для чего?

– Ах, князь, как коротка твоя память!.. Ведь в степи страдает от неудобств походной жизни жена друга твоего – Табана!.. И через час она будет здесь. Мирак выехал ей навстречу. Чем ты обрадуешь ее?… Накормишь бараниной и угостишь боспорским вином? Это неплохо. Но если ты подаришь ей вот эти вещи, то угодишь ее женскому чувству как нельзя более.

Князь рассмеялся и, подойдя к греку, дружески хлопнул его рукой по плечу.

– Велики твои способности, пират! Ты мог бы стать царедворцем у какого-нибудь владыки – и, клянусь, был бы его любимцем! Хотя тебе у Палака и не повезло.

– Не повезло у Палака – повезет у другого скифского повелителя!

Грек усмехнулся и блеснул черными глазами.

– Что ж, будь по-твоему! Пусть вдова Борака носит царские одеяния, прошедшие через руки пирата.

Вошел Танай. На вопрос князя, что нового, ответил:

– Прибывают люди из степи. Только что подъехала ватага молодых степняков из северных родов, человек сто. И пеших из моего бывшего отряда уже собралось столько же. Лучшие из бойцов!

– Из твоих будем готовить пешую фалангу, вооружай их как гоплитов, сам и в бой поведешь их!

– Спасибо!

– А степняков проверь, кто и откуда. Место их – около ручья, оружие выдавать им не спеши.

– Слушаю и повинуюсь!

– Как подойдут рати Мирака и Андирака, тогда видно будет, кого прежде вооружать, а кого после… Идите оба!

После года унизительного рабства и тяжелой, почти нечеловеческой жизни корабельного гребца-кандальника Фарзой стал любить одиночество. Оставаясь один, он словно читал заново книгу своей жизни. Казалось, последний ее год, проведенный в рабстве, был богаче событиями и переживаниями, чем все предыдущие. Можно забыть и не вспоминать о детстве, о времени учения на Родосе, о пирах Палака и собственных радостях и печалях при возвращении домой. Даже краткосрочный плен у тавров стал теперь уже далеким сном. Но вот год сидения у весла, работа в кузнице, кислая лепешка и вонючая безрукавка, в которую его нарядил Диофант, не забудутся никогда!

Порою князю казалось, что до рабства он не жил, а находился в полусне. И только удары бича, боль в мышцах от работы, голые мокрые доски вместо постели и холодный ветер, пронизывающий до костей, – вот что явилось началом сознательной жизни, разбудило его от сладких грез наяву. Рабство раскрыло ему глаза на ту жизнь, которую он едва ощущал, – жизнь черных людей с жесткими и умелыми руками. Теперь он как-то иначе смотрел на богатых и знатных, что кичатся дорогими одеждами, украшениями и оружием, созданными усилиями тех же искусных рук и низко склоненных голов. И в то же время знал, что все эти Мираки и Андираки, при всем их ничтожестве, насмехаются в душе над ним, бывшим рабом, видят на его руках шершавые мозоли, оставленные веслом, и презирают его за них.

Князь из рабов!.. Раб, что хочет стать опять князем!.. О, как это мучительно сознавать!..

И если Фарзой за год рабства не стал полностью человеком из низов, остался в душе гордым скифским вельможей, то и княжескую верхушку скифского народа он не считал уже своей средой, питая к ней инстинктивную неприязнь бывшего раба.

Что же касается эллинов, законодателей рабства, то теперь он заглянул в оба этажа их культуры. И вместе с жаждой мести за свое невольничество не мог не почувствовать огромную притягательную силу эллинского уклада жизни, его изумительную внутреннюю слаженность и целеустремленность. Какими рыхлыми и малоподвижными выглядели в его глазах такие народы, как его собственный, скифский! Лишь теперь он начал проникать в суть замыслов Палака, что мечтал перестроить скифское государство на эллинский лад.

Зачем же он сам прибыл в степи?… Бороться?… За что и с кем?…

Много противоречивых вопросов возникало в его встревоженном мозгу. Было очевидно, что народ недоволен князьями-предателями и ненавидит понтийцев. Но хватит ли у народа сил, чтобы разгромить стальное понтийское войско, вторгшееся в скифские пределы? Ведь страна ограблена, обессилена, измотана войной и поборами… Союз с Савмаком? Крепка ли эта опора? И что такое «рабское царство»? Сегодня это торжество невольников над хозяевами!.. А завтра?… Есть ли оно у рабов-победителей, это завтра?… И неожиданно Савмак представился князю таким же одиноким бунтарем, как Пифодор с его проповедью мятежа против всех. Новый Прометей, восставший против земных богов!

Одно его роднило с Савмаком и боспорскими повстанцами, даже с Пифодором, – это желание как можно больнее отомстить за свое унижение, свести счеты с теми, кто покусился на его наследственные права и княжескую честь. Жаждал он также и отмщения за свою родину, попавшую в хомут понтийского рабства и впряженную в колесницу Митридата на его пути к славе и могуществу. Мечтал князь и о том миге, когда встретится с Гориопифом и скрестит с ним мечи. Ради этого он готов был рискнуть головой.

Напоминание о Табане неприятно взволновало Фарзоя. Опять вспомнились ее попытки выкупить его из плена. Он хотел бы увидеть вдову, но вместе с тем заранее пылал стыдом от мысли, что она при встрече с ним подумает: «Вот он, грязный раб Диофанта, что теперь надел дорогую одежду и хочет казаться настоящим князем». В душе она будет презирать его, смеяться над ним, над его позорным прошлым.

Все это определило неудачу их встречи, которой так ждала Табана. Он вышел из шатра, обуреваемый разноречивыми чувствами и мыслями. И, подняв глаза, увидел, что в лагерь въехали верховые на взмыленных конях. Он узнал Мирака и его свиту. Сам Мирак уже спешился и помогал сойти с седла ярко одетому всаднику в красной шапке и ожерелье. Всадник протягивал белые руки и, смеясь, что-то говорил. Фарзой узнал голос Табаны, вздрогнул. Первое желание – поспешить навстречу женщине – он тут же подавил. Тяжкое чувство стыда за прошлое заслонило все остальное. Он выпрямился и ждал, пока Мирак и Табана сами не приблизились к нему. «Чего это она так разрядилась?» – подумал он, заметив, что вдова продолжает охорашиваться и стряхивает пыль с платья.

В свою очередь Табана сразу почувствовала, что Фарзой не тот. Она никогда до этого не видела его гладко выбритым. Изменилось и его поведение. Князь предстал перед нею замкнутым и чужим.

Однако он не хотел показать себя невежей, шагнул навстречу гостье и протянул руки со словами:

– Борак смотрит на тебя, княгиня, из страны теней и любуется твоим здоровьем и красотой! Привет тебе, жена друга моего!

Пифодор, хорошо усвоивший сколотские обычаи, подскочил с серебряным подносом, на котором стояли две чаши вина и горкой возвышались еще теплые хлебцы.

– Привет тебе, князь Фарзой, брат мой! Думаю, что Борак невидимо присутствует здесь и радуется!

Табана, раскрасневшаяся от быстрой езды и ожидания встречи, сейчас пылала, как утренняя заря. Она выглядела совсем молодой и была свежа, как невеста. Фарзою она показалась более прекрасной, чем в прошлом. Он уже готов был сказать ей простые и дружественные слова, но оглянулся и прикусил язык. Ему вновь почудилось, будто в глазах Мирака отразилась скрытая насмешка. И все, кто стоял вокруг, смотрели на их встречу с двусмысленными улыбками.

Они разломили хлеб, отпили вина и обменялись чашами. Прошли в шатер. Здесь Фарзой вспомнил о подарке, приготовленном для гостьи Пифодором. Вещи лежали в беспорядке на кошме.

Табана оглядела внутренность шатра и остановила взор на дорогих украшениях. Вздрогнула и изменилась в лице. Ей показалось, что здесь уже есть женщина. Вот ее дорогие наряды! Сейчас откинется внутренний полог, и покажется новая хозяйка княжеского очага. Но Фарзой не заметил ее опасений и по-своему истолковал ее пристальный взгляд.

– Это, – сказал он, несколько смущаясь, – тебе послала в подарок царица Боспора. Не старая царица, а новая, жена Савмака. Имя ей – Гликерия.

– Да? – облегченно передохнула польщенная вдова. – Это хороший подарок! Я постараюсь отблагодарить царицу.

Она подняла вещи с пола и стала разглядывать их с видимым удовольствием. Фарзой стоял рядом и смотрел куда-то мимо, не зная, о чем говорить. После короткого молчания Табана сказала негромко:

– Я молила богов о твоем освобождении…

Но это лишь усилило смущение князя. Он поблагодарил ее и предложил после дороги отдохнуть.

– Шатер для тебя уже поставлен…

Послышались топот и лошадиное ржанье. Подошла многолюдная рать, ведомая Андираком. Князь воспользовался этим и вышел навстречу прибывшему войску. Табана, подавленная холодностью встречи, удалилась в приготовленное для нее походное жилье.

Глава третья
Поединок

1

С притоком добровольцев из степей и крестьянских селений, а особенно после прибытия рати, возглавленной Андираком, вокруг ставки Фарзоя зашумело море народа. Ставили юрты, вели коней на водопой, рыли ямы и разводили в них жаркие костры, резали баранов и варили пищу.

Дружно прибывали ободранные и голодные родичи Фарзоя «ястребы», вконец разоренные мстительными князьями-правителями. Они кипели ярой ненавистью и жаждой кровавых дел. Их предводители, еле прикрыв лицо от солнца и непогоды лохмотьями, вооруженные лишь заостренными палками, появлялись около Фарзоева шатра и приветствовали князя родовым кличем, призывали к войне, к мести, к лихим наездам и грабежам.

В отличие от других, «ястребы» немедленно получали оружие, образуя личную дружину Фарзоя. Старшим в дружине князь назначил расторопного Пифодора.

Более скромно, обычно ночью, являлись ватагами и в одиночку скифы-пахари. Эти разыскивали Таная, обнимались с ним и заявляли о своем намерении стать под знамя славного князя-гребца. Танай весь отдался сколачиванию пешей фаланги.

Весть о том, что понтийские и херсонесские войска покинули Неаполь, а князья-правители поспешно бежали под прикрытие неапольских стен, продолжала веселить всех, поднимала дух войска.

– Испугались! Испугались нашего преславного князя! – задорно заявляли у костров «ястребы», с хищной радостью рассматривая полученное оружие и примеряя шлемы и панцири. – Прогоним всех эллинов, разграбим их города, возьмем богатую добычу!

Вслед за добровольцами прибыли князьки многих родов, а за ними представители крестьянских общин. Их принимали с почетом и угощением. Они приносили клятву верности новому сильному князю, уверяли его в своей покорности, рассказывали о своих бедах.

– Молодые воины хотят к тебе в дружину, – кланялись старики, – дай им оружие и коней.

– Не хватает у нас коней, – морщился Фарзой, – вы должны сами снарядить молодых воинов, посадить на коней и дать им запас продовольствия.

Он видел, что хитрые главари степных родов хотят использовать случай, вооружить за его счет своих малолетков, отдать их на кормление щедрому князю, да еще получить сверх всего этого прибыль в виде военной добычи.

Мирак грубо и резко требовал, чтобы все, кто присягнул Фарзою, гнали в лагерь скот для прокормления войска.

– Какой скот? – закрывали глаза кочевые князьки, держась за бороды. – Все отняли у нас чужеземцы, скот угнали. Сами мяса не видим.

Но после угроз пригоняли десяток еле живых коней со сбитыми спинами, брошенных понтийцами, да истощенных баранов, шерсть на которых висела клочьями.

– Хлеб? – вскидывали головы крестьянские представители. – Вы спрашиваете о хлебе?… Да у нас крысы и те скоро подохнут, так как им нечего грызть. А у крестьян разве что возьмешь? Каждый старается зерно, если оно сохранилось у него, спрятать в землю, как золото.

Танай вспыхивал от досады, видя, что его соплеменники тоже кривят душой. Он знал, что в Неаполь идут непрерывно караваны с продовольствием и гурты мясного скота.

После отъезда родовых и общинных вожаков собрались на совет в шатре Фарзоя.

– Брать скот и хлеб силой, – горячился Мирак, – как это делали отцы наши!

– Негоже нам сейчас раздражать народ, – возражал рассудительный Танай. – Вся Скифия ждет от нас заступы от неправых дел, а мы грабить начнем!.. Вот тогда Дуланак и Гориопиф скажут людям, что мы – шайка разбойников, а не спасители. Надо придумать что-то другое.

– Что же другое, если войско растет, а кормить его нечем?!

– Я думаю, – поднялся Фарзой, – что мы проще сделаем это…

Все подняли головы и вопросительно уставились глазами на князя.

– Мы отнимем у врага тот хлеб, который он у народа берет. Как?… А так. Окружим Неаполь конными отрядами, займем все дороги, отрежем город от степи. Все караваны, что в Неаполь идут, будем заворачивать в наш лагерь. Вот и пропитание для войск. А в Неаполе голод начнется. Голодные князья-изменники много с нами не навоюют!

Уже первые разъезды «ястребов» пригнали в лагерь гурты скота. Мясо ели без меры. Костры пылали, котлы бурлили, разудалые княжьи сородичи оглашали окрестности песнями, криками и хохотом. Мирак смотрел на буйную вольницу нахмурившись. Он, как и Андирак, крепко не хотел возвышения рода Ястреба. Воинственность и драчливость были отличительными чертами, унаследованными «ястребами» от предков. Они ничего не боялись и любили рукопашные схватки.

Были отмечены драки и скандалы в лагере. «Ястребы» вели себя заносчиво и по всякому поводу, а то и без повода хватались за оружие.

Андирак, оставаясь наедине с Мираком, шептал ему:

– Эти чертовы «ястребы» только немного оперятся, так заклюют нас с тобою вместе с нашими ратями! Голытьба, нищета, но жадны, как волки, и рьяны в драке! Надо что-то предпринимать немедля!

– Подожди, не время сейчас… – мрачно бубнил Мирак, оглядываясь.

Танай и Пифодор представляли князю дело так, что драки хотя и недопустимы, но они говорят о боевом задоре воинов, что не так уж плохо.

– «Ястребам» надо вот что! – взмахивал Пифодор рукой, как бы рубя мечом.

– Боевого дела? – спрашивал Фарзой.

– Сечи кровавой!.. Их сейчас напустить на врага, они как демоны разить будут!

– Но смутьянов надо наказывать!

– Подожди, князь, не спеши с наказаниями. Задиры оправдают себя в битве. Пора в поход!

– Рад бы, но мы еще слабы. Не так ли, Танай?… А у Гориопифа и Дуланака рати сильные и верные!

– Не все и у них в порядке, – горячо возражал Пифодор, – недаром они стали хитрость применять.

– Какую хитрость?

– А вот прикажи явиться Алмагиру, он хорошо знает, каков дух в стане врагов наших. Умеет, каналья, пронюхивать.

– Мало верю я Алмагиру, бродяга он, – покачал головой Фарзой, – однако зови его сюда!

2

Алмагир явился с обычной лукавой усмешкой на бородатом лице. Он предстал перед князем в шлеме и с мечом.

– Сильны рати князей неапольских? – спросил Фарзой.

– Князья сытно кормят своих людей, воины их хорошо вооружены и уверены, что делают правое дело. Только что прибыли из города перебежчики и сообщили новость: в городе стало хуже с хлебом и мясом. Но винят в этом не своих князей, а тебя.

– Почему меня?

– А кто отрезал привоз продовольствия в город? – усмехнулся Алмагир, пощипывая бороду. В его глазах чувствовалось скрытое неодобрение.

– Это верно, мы отрезали… Хлеб и мясо нужны нам… Что еще говорят?

– Называют тебя разбойным князем… Прости, князь, не смею всего молвить.

– Говори все, не бойся, я не Гориопиф, за правду не казню.

– Князья перед войском выступали и народ неапольский собирали на площади. Называют тебя вероотступником, и многие им поверили. Ты, говорят, поклонялся эллинским богам на Родосе. И с тобою жрец черных богов родосских.

– Жрец?… Тьфу, какая ложь! Да кто же это, жрец-то?

– А Пифодор!

Раскатистый хохот заставил дрогнуть полотнище шатра. Пифодор упал на кошму и катался в неудержимом смехе.

– Я… я жрец!.. Хо-хо-хо!.. Вот спасибо князьям, что дали мне хорошую должность! Хлебную и спокойную! После рабского хомута и пиратского кинжала – жреческий жезл!.. Неплохо!.. Разреши, князь, передать благодарность Дуланаку и Гориопифу!

Алмагир удивленно посмотрел на смешливого черномазого грека и продолжал:

– Князья говорили, что ты прибыл взять в Скифии хлеб и скот для боспорского царя Савмака и его рабов. Что ты продался Савмаку и тебе ничего не стоит уморить голодом не только Неаполь, но и всю Скифию.

– Ах они подлые души! – возмутился Фарзой. – И люди верят им?

– Когда хлеба в городе не стало – поверили. Князья же убедили народ в том, что они упросили Митридата вывести войска из Скифии, что благодаря им теперь Скифия опять свободна, но Фарзой хочет помешать мирной жизни. Будто ты решил обманом и силой превратить скифов в рабов Савмака.

– Так и говорили?

– Так утверждают перебежчики, в том числе и «ястребы», которые жили в городе. Позови их, они подтвердят. Теперь князья взялись за твоих «ястребов» – хотят уничтожить их поголовно. Это, мол, разбойный род.

– Будь они прокляты, но это им не удастся!.. Что еще?

– Князья разослали гонцов по всей стране, чтобы растолковать народу степному, что понтийцы уже ушли, воевать не с кем, надо собирать Великий Круг всего народа и выбрать для Скифии царя. А Фарзоя, как изменника, слугу боспорского, изгнать или убить! С кем, мол, он воевать собирается, как не с народом скифским, если понтийцы сами ушли?…

Такие сведения вывели Фарзоя из равновесия. Он с проклятиями метался по шатру, крича:

– Подлые изменники, они хотят обмануть народ! Они задумали истребить мой род! Ведь Диофант никуда не уходит, он собирает войско для отправки на Боспор! И как только расправится с Савмаком, так сразу же вернется в Скифию и тогда уже наденет нам Митридатово ярмо навеки!.. Это же военная хитрость!

При этих словах лицо Алмагира несколько повеселело. Видимо, и в его душе нашли место сомнения, верен ли путь молодого князя. Он закивал головой.

– О преславный князь, – с большой радостью и облегчением отозвался он, – кажется, и я теперь понял, что ты прав. В лагере-то уже сеют слухи против тебя… Поспеши, князь, надо сказать всему войску, почему ушел Диофант из Неаполя, в чем его хитрость.

– Понял и ты? – остановился перед воином Фарзой. – Понял, что собака всегда возвращается к недоеденному куску!

– Истинно, князь, понял!

– Вот пойди и расскажи об этом людям!

– Разреши молвить, князь.

– Говори.

– Сказать твоим воинам правду должны твои князья и воеводы. Только не такие, как Мирак… – он снизил голос, – что-то хмур он, и глаза горят недобрым… Лучше собери воинов и сам все разъясни им… А еще – надо людям и в Неаполе правду рассказать. Чтоб народ не отвернулся от тебя.

– Голова у тебя ясная, вижу я. Что же ты хочешь?

– Отпусти меня в Неаполь! Тайно проникну туда и всем людям и воинам правду поведаю!

– В Неаполь? – удивился князь. – А поймают тебя да за язык раскаленными щипцами?… А?…

– Не боюсь, – тряхнул волосами воин, – много имею там друзей, приютят и спрячут меня. Послужу тебе, ибо вижу – правда на твоей стороне!

Фарзой старался прочесть на хитроватом лице воина его затаенные мысли. Тот бесстрашно посмеивался, теребя бороду.

– Кажется, что он обманет тебя, – сказал после его ухода Танай, – но что он может сделать против нас?… Пусть идет, может, и принесет какую пользу.

Так решилась судьба Алмагира. Он переоделся пастухом и, взяв в суму отварного мяса и баклажку вина, покинул лагерь. Обстановка строгого порядка и постоянный надзор очень надоели ему. Непоседливый по характеру, он втайне не любил войсковую жизнь. Его тянуло на свободу, пожить более весело, чем в лагере. Пифодор дал ему на дорогу десяток серебряных монет, что для жителя степи составляло немалое богатство.

3

Табана была независимой агарской княгиней, имела собственный отряд телохранителей и считалась в лагере почетной гостьей.

Поэтому ее шатер был раскинут невдалеке от шатра Фарзоя, возле него всегда стояли стражи в алых кафтанах, с мечами. Дюжие воины, голые по пояс, свежевали баранов и наливали промытые кишки кровью, смешанной с салом, после чего запекали их в медном котле над костром.

В короткое время она разузнала все подробности освобождения Фарзоя и о том, как он не желал ехать в степи и согласился лишь после настоятельных уговоров царя Савмака и друзей.

Вечером она приняла Пифодора, который поведал ей о душевных борениях и муках Фарзоя. Грек прекрасно разобрался в настроениях своего повелителя. Княгиня слушала его, полулежа на мягком возвышении из подушек, и перебирала белыми руками свои украшения, складывая их в шкатулку красного дерева. Рядом дымилась священная курильница, наполняя своды шатра синим дымком, от которого у Пифодора першило в горле. Он сдержанно покашливал, поглядывая на амулеты и талисманы, развешанные в шатре, догадываясь, что вдова вновь обратила свои помыслы в мир потусторонний, готовясь отдаться длительным молитвам и жертвоприношениям. Догадка перешла в убеждение, когда она со вздохом заметила, что ей пора уезжать из Скифии.

Рассказы грека она выслушала с большим вниманием. Пифодор отчасти облегчил ее тягостное состояние, помог понять многое.

– Я кое-что предугадывала, Пифодор. И не осуждаю строго князя за холодную встречу… Тот подарок, который он передал мне от царицы Гликерии, не мог сблизить наши сердца!.. Скажи мне – какова внешность Гликерии? Красива она?

– Весьма прекрасна! Волосы как лисий мех, глаза ясные, как у свежевыловленной рыбы… Любит ходить в замшевых шароварах и вскакивает на лошадь с земли не хуже конского пастуха.

– Ах, я хотела бы посмотреть на нее!.. Ну, спасибо тебе, ты снял с моей души часть тяжелого груза.

– О прекрасная княгиня! Поверь, Фарзой предан тебе душой, только рабское прошлое гнетет его. Горд слишком… Вот я рабом был – и ничего, живу, как все. А князья, видно, из другого теста слеплены. Вместо того чтобы радоваться и веселиться, сняв с рук цепи и сломав ошейник, они печалятся и отворачиваются от женщин, которых любят.

Табана усмехнулась, не разомкнув губ, и кивнула ему, разрешая уйти. Перед уходом наградила его серебряной монетой. Сказала сухо:

– Передай князю Фарзою, что я хочу видеть его.

Когда грек вышел, она дала волю обуревавшим ее чувствам. Ломала руки и металась по шатру, шепча невнятные слова. Ложилась на подушки и опять вскакивала. Однако через час, когда старший из воинов пришел доложить, что пора ужинать, он застал Табану спокойной, как всегда. Она держала в руке кусок очищающей яшмы и шептала молитву, подняв глаза вверх. Уже ночью деятельная княгиня встретилась с Танаем, потом говорила с Мираком. Первого наставляла:

– Настал час выступать против Неаполя! Пока город в руках изменников, никто не признает Фарзоя за великого князя. Но с походом на Херсонес спешить не следует. Палак сломал рога о херсонесские стены, зачем же повторять его ошибку!

– Но этого требует царь Савмак, – возражал Танай.

– Савмак не может знать всех дел Скифии. Он же сам, как я слыхала, был в прошлом противником похода Палака на Херсонес. А теперь что изменилось?… Ничего… Опять херсонесцы и понтийцы встретят слабое войско скифов огнем и железом. Этого допустить нельзя! Да и народ не пойдет за вами. Вся степь знает, что Диофант вывел свои войска из Неаполя и предлагает мир. Зачем же начинать новую несчастную войну?!

Беседуя с Мираком, Табана предупредила его зловещим тоном, подняв кверху палец и сдвинув тонкие брови-шнурки:

– Не косись на чужого коня, как бы твой не споткнулся и не вышиб тебя из седла!.. За Фарзоя боги, за него и народ!.. Запомни, что ведомы мне все помыслы твои! Не пытайся задержать течение реки полой своего кафтана!

После длительных бесед утомилась и задремала перед утром, чтобы встать к восходу солнца и принести утреннюю жертву великому светилу.

Ее преданность богам и благочестие стали известны всему лагерю. На нее смотрели с уважением и некоторым страхом. Говорили, что Табана не брезгует дружбой с черными духами и сама может обернуться вороной и слетать ночью, куда нужно. Однако то были лишь разговоры, никто не был свидетелем этих превращений.