Текст книги "Россия – мой тёплый дом"

5. Тюрьма № 1

Наверху холма нас ожидало новенькое – из красного кирпича – здание городской тюрьмы. Ее ворота гостеприимно распахнулись, жадно поглотили колонну и угрюмо захлопнулись.

Всех прибывших для начала поместили в совершенно пустую камеру, отделанную белыми изразцами, с двумя окнами, размещенными необычно высоко. Эта большая комната, если не сказать зала, для прибывшего эшелона оказалась слишком маленькой. Люди набились в нее буквально как сельди в бочку. Теснота была такая, что люди задыхались от нехватки воздуха, от того, что приходилось дышать в лицо соседу, который вынужден был платить той же монетой. Трудно было извернуться так, чтобы найти пространство для дыхания.

Примерно через час такого стояния задержанных решили покормить. Сказано – сделано. Выполняя приказ «покормить», два тюремных служителя в сапогах и белых халатах с великим трудом протолкнули в дверь набитой битком камеры аккуратненький открытый никелированный котел на колесиках, который странно смотрелся на фоне темной толпы арестантов. Из котла валил аппетитный пар. Запахло вкусной манной кашей. Ни мисок, ни ложек, ни у кого, естественно, не было. Но съесть кашу как-то было нужно. Народ стихийно использовал единственно известный ему, а именно – силовой – прием. Толпа вокруг котла взревела и бросилась делить кашу. Слава Богу, мне посчастливилось оказаться довольно далеко от центра событий. Схватка была короткой и яростной. Котел опрокинули, кашу разлили по полу, несколько человек обожгли. Обед на этом закончился. Котел служивые в белых халатах выволокли, но еще долго в районе пролитой каши не утихала потасовка, и слышались негодующие вопли и ругательства.

Еще часа через два начали вызывать на допросы. Моя фамилия, к счастью, оказалась одной из первых. Опасения застрять в толпе арестантов и не добраться вовремя к двери не оправдались. Удивительно, что при такой чрезмерной тесноте, которая царила в камере, арестанты немедленно предоставляли свободный проход для вызываемых.

На допросе я предъявил единственно имеющийся у меня документ – аттестат об окончании 7 класса и изложил свою омскую версию как устно, так и на бумаге.

Следующий этап – снятие отпечатков пальцев – происходил в глубоком подвале, куда мы с конвоиром спускались довольно долго. Оказалось, что проводивших эту неприятную процедуру интересуют все мои пальцы, как на левой, так и на правой ладони и, к тому же, обе эти ладони, взятые по отдельности. При этой унизительной операции было очень не по себе, чувствовалось, что мне авансом выдают то, что полагается вообще-то рецидивистам, закоренелым преступникам, выдают, как говорится, на вырост. Тем не менее, поскольку я не собирался нарушать закон и снова попадать за решетку, при этой неприятной процедуре был достаточно спокоен. Если хотят иметь что-то на память обо мне, что ж, пусть у них полежат отпечатки моих рук. Вряд ли они кому-нибудь когда-нибудь понадобятся. Но, вместе с тем, и ничего лишнего почему-то оставлять не хотелось. Поэтому на вопрос о наличии у меня «особых примет», я лишь пожал плечами, давая понять, что мне вообще неизвестно, что это такое. Между тем я не только знал смысл этого понятия, но и такая «примета» на самом деле у меня была. Это шрамы на затылке от удара головой об острые ребра чугунной батареи центрального отопления – результат детской шалости, неосторожного раскачивания на стуле, сидя на его спинке.

Далее предстоял обыск. Комната, где он происходил, очень напоминала ярко освещенный врачебный кабинет. Стены – в белых изразцах, в центре комнаты – никелированный металлический стол, который больше подходил бы операционному хирургическому кабинету. Удивляли как вход, так и выход из этой комнаты. Попасть в комнату обыска можно было из коридора, пройдя через две толстые деревянные двери, между которыми располагался довольно большой тамбур. Точно так же можно было и выйти из этой комнаты, только уже в другой коридор и через другой точно такой же тамбур. Я сразу же оценил преимущества для обыскивающих такой, вселяющей ужас, конструкции помещения с двумя противоположными входами-выходами. При ней никакой звук из комнаты обыска не мог проникнуть в коридоры. Кричи – не кричи, никто не услышит. Ввели в одном состоянии из одного коридора, а, если надо, то вынесли в другой коридор в другом состоянии.

К счастью, кричать мне не пришлось. Некоторое время я страшно мерз, стоя совершенно голый в углу комнаты обыска и наблюдая, как полдюжины крепких мужиков производили обыск. Вся моя одежда складка за складкой, шов за швом тщательно просматривалась, а кое-что и слегка пропарывалось одетыми в белые халаты и обутыми в черные сапоги обысковиками. Также тщательно исследовались ими и мои ботинки как внутри, так и снаружи. При этом особое внимание уделялось подошвам и каблукам. Не менее важным объектом изучения оказалось и мое тело. После его общего тщательного осмотра особое внимание было обращено на мои подмышки. Однако в них ничего предосудительного не было обнаружено.

После этого мне было предложено забраться на металлический стол и стать на нем на четвереньки. Видимо, настал черед обследовать мой задний проход и ответить на вопрос, не спрятал ли я там что-нибудь уж очень секретное?

На какое-то мгновение мне стало страшно, ведь со мной на таком столе могли сделать все, что только заблагорассудится проверяющим. Что-нибудь отрезать или что-нибудь пришить. Но, к счастью, ничего страшного не произошло. Успокоившись, я почувствовал себя чем-то вроде телескопа, через который пытаются рассматривать звездное небо, когда мой зад настраивали наподобие этого астрономического инструмента: то поднимая его немного вверх, то опуская чуть пониже, и пристально в него вглядываясь, чтобы точнее определить, что же в нем на самом деле находится. Однако обыск благополучно закончился, когда было твердо установлено, что в нем находится как раз то, что и должно было в нем находиться в полном соответствии с естественной природой вещей.

Месяц моего пребывания в этом невеселом заведении позволил мне сделать два важных наблюдения. Прежде всего поражала удивительная корректность отношений персонала тюрьмы с задержанными. Занятый важным государственным делом, он действовал точно по предписанным ему правилам. Ни одного грубого слова, никакой «отсебятины», не говоря уже о физическом воздействии. Конечно, команды «руки назад», «лицом к стене» и т. п. не относятся к разряду изящной словесности, но таковы уж здешние порядки. И, во-вторых, это исключительное внимание к санитарному состоянию задержанных: еженедельные бани с прожаркой всей одежды.

После обыска заключенных нужно было рассортировать по соответствующим категориям. А для этого временно следовало отправить их в некий отстойник. Смею предположить, что комнат обыска в тюрьме было предостаточно. Во всяком случае, как только закончились операции со мной и меня вывели в коридор, нас тут же набралось человек двадцать, которых и отправили в такой отстойник.

Им оказался большой зал, в котором поодиночке и группами располагались арестованные. Наше появление в нем предварил чей-то громкий крик:

– Трамвай пришел!

Появление новой партии арестованных в отстойнике не вызвало особого интереса у аборигенов. Только одна фигура, наподобие барона из пьесы М. Горького «На дне», крутилась около вновь прибывших. Обтрепанный барон подкатился и ко мне.

– Смоленский! – крикнул он, что есть сил, прямо мне в ухо.

Это был очень странный крик! Без какой-либо интонации. Крик сумасшедшего? Он не спрашивал меня, смоленский ли я, но и не утверждал, что он смоленский. Но кричал он изо всех своих сил. И при этом совершенно спокойно смотрел на меня.

На мгновенье я растерялся. Что он хотел мне сказать своим воплем? Как я должен ему ответить? Но, может быть, здесь так принято себя вести? Приблизившись к барону, я на всякий случай крикнул в его ухо так же громко и так же без какой-либо интонации:

– Московский!

Барон удивленно и укоризненно взглянул на меня и молча отошел в сторону.

Арестованные коротали время как могли. Одни спали, другие тихо беседовали, забившись на нары, третьи рылись в своих котомках. Видно было, что для некоторых отстойник давно стал привычным местом обитания. Один из арестованных у дверей получал посылку с воли. Ему с энтузиазмом помогали два пожилых вора, державших в руках раскрытый мешок.

Со мной, видимо, все было более или менее ясно, и через короткое время из отстойника я был переведен в четвертую камеру.

6. Четвертая камера

Теперь я становился полноправным заключенным в четвертой камере, в которой помещалось человек двести. На нарах лежали так плотно, что никто не мог повернуться с боку на бок, не оказавшись плотно прижатым лицом к лицу своего соседа. Ночью все лежали в затылок друг другу и поворачивались строго по команде. Раздавался чей-то громкий возглас:

«Поворот».

И все двести спящих человек разом поворачивались с боку на бок и при том так, чтобы снова дышать соседу в затылок.

С одной стороны от меня лежал мальчишка Аеха, попавший в застенок за мелкое воровство, а с другой – приятный молодой человек – Юрий Кравцов, шофер горьковского автозавода, оказавшийся моим соседом, по его словам, из-за попытки вывезти с завода кусок брезента, которым обычно накрывался перевозимый на грузовике товар.

С Юрием я поделился своими сомнениями относительно моей омской версии. Не лучше ли сказать правду, что еду из Кизнера? Ведь если установят, что омская версия – это моя выдумка, могут наказать за обман властей. Юрий же мне посоветовал держаться омской версии, уже известной следователям, а не переходить на более правдивую – кизнерскую, поскольку в этом случае мне придется выдержать куда более детальную, а потому и более длительную проверку и, соответственно, дольше просидеть в городе Горьком.

Леха же во всех подробностях сладостно описывал, сколь вкусные продукты ему удалось украсть из продовольственной палатки, и где и как спрятано им это сокровище.

Я быстро убедился, что в арестантском вагоне Николай говорил правду. Ворье и в тюрьме оставалось ворьем, живущим припеваючи. Каждый заключенный, получающий хорошие передачи, был у них на учете. Как только приходила такая передача, они плотно сопровождали получающего. Обычно два вора держали мешок, в который через окошко сыпалась передача, и тут же сортировали полученное, отделяя то, что они берут себе, от того, что милостиво разрешают оставить получающему передачу. Как правило, хозяину доставались лишь сущие крохи.

7. «У любви, как у пташки, крылья…»

В конце апреля 1943 года надо мною состоялся суд. Был прохладный солнечный день, когда я в сопровождении милиционера шагал по улицам Горького в районный суд под раздававшуюся из огромных черных репродукторов хорошо знакомую мне музыку Бизе из оперы Кармен. Это был своего рода музыкальный привет, передаваемый мне из другого – параллельного – мира. Город готовился праздновать Первомай, и на улицах царила предпраздничная суета. Ноги сами собой подстраивались под музыку Бизе.

 
У любви, как у пташки, крылья,
Ее нельзя никак поймать!
Тщетны были бы все усилья,
Но крылья ей вам не связать!
 

Неожиданная встреча с музыкой гениального композитора воспринималась мной как некий добрый знак свыше. Настроение было приподнятое. Оно заметно испортилось, когда судья задала вопрос:

– Признаете ли Вы себя виновным?

– Виновным в чем? – переспросил я. – Я ничего не украл, никому не нанес никакого ущерба, в том числе и железной дороге. Возвращаюсь из эвакуации к себе домой. Я очень хочу учиться. Ехать приходится на том, что имеется. Старался использовать электрички и всегда платил за билеты. Но электрички имеются далеко не везде. Поэтому приходилось использовать и грузовые составы. У меня не было никакого другого выхода.

– Виновным в том, – строго пояснила судья, – что Вы нарушили Указ Верховного Совета СССР, запрещающего проезд в военное время на грузовых поездах без специального разрешения.

– Да, признаю, – с большой неохотой медленно произнес я. И чуть было не упал в обморок, когда услышал, что за езду на товарняке в военное время я приговариваюсь к году тюрьмы, хотя хорошо знал тюремную цену такого нарушения.

Но, слава Богу, оказалось, как пояснила судья, что этот срок мне дают «условно». Это означало, что сейчас меня не посадят, но если я преступлю закон в течение года, то к вновь полученному сроку добавят и этот «условный» год.

Как бы продолжением божественной музыки, которую я только что слышал на улице, прозвучали слова судьи, читавшего вынесенный мне приговор:

– Меру пресечения изменить, из-под стражи освободить!

По окончании суда из присутствовавшей в зале публики неожиданно поднялась со скамьи скромно одетая средних лет женщина. Она сказала:

– Вот сейчас мы осудили мальчишку и должны его выпустить на свободу. А куда он пойдет из тюрьмы? На улицу, на вокзал, снова в преступное окружение и к тому же ночью? Ведь из тюрьмы обычно выпускают под вечер. Я это знаю, поскольку живу недалеко от нее. Ему же нужен, хотя бы на первый случай, домашний уют, чтобы он видел, что в мире есть и добро, и милосердие. Ему негде будет переночевать, нечего поесть. Он снова может оказаться в опасном положении. Короче говоря, если суд позволит, я могла бы встретить и приютить его на первое время.

Я был поражен таким добросердечием незнакомой мне дамы, но судья только пожала плечами, мол, делайте, что хотите, это ваше личное дело.

На следующий день действительно к вечеру мне сообщили, что по решению суда я свободен и могу покинуть тюрьму. При оформлении документов мне выплатили 27 рублей и 30 копеек на проезд до станции Сергач, где я был задержан и откуда увезен в Горький. Получил я также напечатанную на пишущей машинке копию приговора со штампом в левом верхнем углу, на котором большими и яркими буквами значилось – НКВД. Попытка объяснить тюремщикам, что мне нет никакой нужды возвращаться в Сергач, а что мой путь лежит в Москву и мне нужны деньги на дорогу именно в этом направлении, ни к чему не привела. Мне заявили, что «таков порядок: при освобождении оплачивается проезд только до пункта, в котором был произведен арест».

Глава 7
Снова в Москву!

1. Сердобольная незнакомка

На следующий день по выходе из ворот острога я, как и предполагалось, встретился с незнакомой сердобольной дамой и был препровожден в ее жилище. В квартиру на третьем этаже четырехэтажного дома недалеко от здания тюрьмы. Там она мне объяснила конкретное положение дел:

– Накормить тебя мне совершенно нечем, у самой ничего нет. Могу предложить только стакан чаю.

Я вежливо отказался.

– И в квартире тебя на ночь не могу оставить. Я тебя вижу всего второй раз в жизни и не знаю, что ты за человек. Мало ли что там у тебя на уме, – пояснила она.

Я понимающе кивнул: ведь действительно, и сам человек не всегда точно знает, что у него самого «там на уме». А что у другого на уме – и подавно неизвестно.

– Ночевать будешь на чердаке, – продолжала моя новая знакомая. – Вот тебе чистый половик. Пальто у тебя, как я вижу, теплое. Ночи сейчас не очень холодные, не замерзнешь.

Мое «спасибо» было совершенно искренним. По собственному опыту я уже знал, что далеко не каждый возьмет на себя труд и заботу предоставить бездомному даже такой ночлег – на чердаке, на пыльном каменноугольном шлаке, которым у нас нередко засыпают чердаки.

Разбудил меня солнечный луч, неведомо как проникший поутру в мое временное пристанище. Хотя я понимал, что поступаю не очень вежливо, но женщину, приютившую меня, решил не будить, не беспокоить понапрасну, и отбыл по-английски, не прощаясь.

2. Лехин клад

Для начала следовало бы побывать в доме, где на чердаке спрятаны Лехой краденные продукты, чтобы подкрепиться перед дальней дорогой и иметь что-то про запас.

Утро было солнечное и прохладное. Но пока я добирался до городка автозавода, заметно потеплело. После долгого пути по пыльным после зимы улицам трамвай остановился вблизи от искомого дома. Им оказалась пятиэтажка, к входной двери которой вела невысокая деревянная лестница. Когда я подошел к дому, оказалось, что на лестнице расположились оживленно беседующие две молодые женщины. Приближался Первомай. Женщины были празднично, по-весеннему одеты. Они полностью загораживали мне проход к дому. Кроме того, прямо перед входной дверью в заветный дом стояла пожилая женщина в черном, с противной собачонкой в руках. Похожая на огромную крысу, собачонка визжала и пыталась вырваться из рук своей хозяйки.

– Артур! Далеко не бегай! Не оставляй свою мамочку! – наставляла собачонку женщина, опуская ее на землю. Та со звонким лаем бросилась через трамвайные пути на противоположную сторону улицы.

– Артур! Артур! – во весь голос закричала женщина в черном, делая ударение на букве «А», – иди ко мне, мой миленький, иди к своей мамочке.

Это было уже слишком: к заветной двери через собачью мамочку было явно не пробиться.

Светило яркое солнце. С крыш лениво капало. Я же в видавшем виды зимнем пальто, в зимней шапке, со следами моих долгих странствий, как-то не вписывался в эту весеннюю картину. Мне пришлось пройти мимо, чтобы не объяснять женщинам, кто я и зачем направляюсь в их дом. Эта пауза позволила мне поразмышлять над возможным исходом предстоящей «операции».

Если говорить честно, то я пришел забрать краденое. Но что мне было делать? Денег всего 27 рублей. На них, при существующих высоких ценах, ничего съестного купить невозможно. К тому же кругом карточная система.

Что с того, что сам я не крал? Совсем не трудно будет изобразить меня участником воровства. Ведь я узнал о воровском схроне в тюрьме от вора и не сообщил, куда следует. Решил воспользоваться краденным. Значит, сговор двух воров. Значит – шайка. Если начнут выяснять, что к чему, то вполне возможно, что мне к уже полученному одному году условно могут добавить, к примеру, еще три и вполне реальных, что мне было бы уж совсем некстати.

Невольно припомнилась история, произошедшая с моим довоенным московским соседом по Теплому переулку Давидом Цофнасом. Стройный, смуглый, веселый, лет двадцати, он был кумиром мальчишек. Ему крупно не повезло, когда однажды на Арбате он встретил своего давнего друга в сопровождении двух милиционеров, ведших его в участок. Давид сделал попытку объяснить милиционерам, что они напрасно задержали такого хорошего человека, его друга.

– Это ваш друг? – переспросили милиционеры Давида.

– Да, – ответил он.

– Ну, тогда пошли с нами. Поможешь нам разобраться в деле, – предложили они Давиду. И Давид пошел помогать милиционерам. Как рассказывала его мать, дело кончилось тем, что Давид получил десять лет тюрьмы за соучастие в преступлении, которое он не совершал и которое было на совести его друзей. А когда истек этот срок, ему добавили еще десять лет, и его больше никто в Теплом переулке не видел.

«Вместе пойман, вместе и повешен»! – говорит английская поговорка.

Эти размышления навели на мысль, что игра, в которую меня пыталась втянуть судьба с подачи юного Лехи, явно не стоила свеч. Схрона вообще могло не быть, а если он и был, то при столь теплой погоде там почти все должно было уже давно испортиться. Вместе с тем, попытка найти этот схрон могла – и вполне реально – вконец испортить мне жизнь.

Да и женский заслон на лестнице, похоже, был выставлен совсем не случайно. Он ясно говорил тому, кто умел читать такие знаки: в дом входить ни в коем случае не следует.

В самом деле, без особой нужды не стоит лезть в петлю. Специально приехав в автогородок за Лехиным кладом, я решил, тем не менее, понапрасну не испытывать судьбу и отказаться от своего плана.

3. К Петушкам

Теперь следовало выяснить, как можно добраться до Москвы. На привокзальной площади бросилась в глаза вывеска – «Эвакопункт».

«Эва…! – мелькнуло у меня в голове. – Быть может, этот пунктик имеет отношение и ко мне»?

На эвакопункте всем заправляла молодая привлекательная женщина в белом халате, которая, как мне показалось, очень обрадовалась моему появлению. Выражение скуки на ее лице стремительно вытеснялось неподдельным душевным участием:

– Возвращаешься из эвакуации, но война-то еще не кончена?! Под Москвой идут ожесточенные бои! А твои родители знают обо всем этом? Как же ты решился на такое, без денег, в это смутное время, один-одинешенек? В Москве-то у тебя есть кто-нибудь? – Вопросы ко мне сыпались как из рога изобилия.

– Это тебе талон на обед, – продолжала она. – Столовая тут рядом с нами. Вон она, ее видно в окно. Пообедаешь и, если захочешь, можешь поспать у нас в эвакопункте. Поезд на Москву идет ночью. Успеешь, как следует выспаться. На дорогу с собой дадим тебе сухой паёк.

После неудачи с Лехиным кладом столь радушная встреча в эвакопункте меня буквально потрясла. Казалось, это была своего рода награда за отказ от использования кривых дорог и краденых схронов.

Покупать билет до Москвы не решился. Для этого потребовалось бы предъявить пропуск, разрешающий въезд в осажденный город, которого у меня, конечно, не было. Пришлось купить билет до Владимира.

В этот город поезд прибыл глухой ночью, и, чтобы проехать поближе к Москве и не торчать и не светиться ночью во Владимире, я притворился спящим. Как назло, поезд довольно долго пыхтел на владимирском вокзале. Наконец, он тронулся, и я начал считать остановки.

Замысел состоял в том, чтобы подъехать к станции Петушки, откуда, по моим предположениям, начинались электрички до Москвы. Однако сделать этого мне не удалось. Поезд отъехал уже довольно далеко от Владимира. Но еще не добрался до Петушков. Никакой контролер не поверил бы тому, что я так надолго мог проспать свою высадку во Владимире. И я, чтобы не рисковать быть задержанным за безбилетный проезд, все же сошел, хотя и с большой неохотой, на какой-то станции. До Петушков оставалось несколько железнодорожных остановок, которые предстояло пройти пешком.

Дорога была очень приятной.

Москва близко! Она все сильнее притягивала словно магнит. Раннее утро. Солнечные лучи пронзают туман, застрявший с ночи между соснами. Идти легко. Еще не раскисшие тропинки скованы утренним морозцем. Под ногами хрустят сверкающие на солнце тонкие льдинки. Чтобы не сбиться с пути, нужно было идти, не теряя из вида железную дорогу. Но и не близко к ней, чтобы не нарваться на какой-нибудь патруль или пост.