Текст книги "Россия – мой тёплый дом"

Глава 11
Экономический институт

1. Непростой выбор

Окончив школу «вечерней молодежи», мы с Изей держали совет о наших дальнейших шагах в учебе. Нужно было определить, где возможно наиболее основательно изучить политические и экономические науки, прежде всего политическую экономию?

МГУ и МГИМО, в которых можно было бы получить весьма глубокие знания, отпадали по-нашему, возможно ошибочному, мнению, из-за присущей им блатной системы приема: берут туда преимущественно сынков и дщерей из верхов, к которым мы не принадлежали. Плехановка не подходила по причине значительного крена в изучение чисто прикладных экономических дисциплин типа бухгалтерского учета. По справочнику «Для поступающих в вузы», мы выяснили, что интересующие нас науки изучаются в двух вузах – в Институте Востоковедения, расположенном, как и полагается, где-то далеко на востоке столицы, в Сокольниках, а также – в Московском Государственном Экономическом институте (МГЭИ).

Хотя нас не очень-то устраивала специфика Института Востоковедения, все же решили начать с него. Политическая экономия там изучалась, судя по институтской программе, весьма серьезно.

2. Восточный уклон

От Сокольников, куда благополучно добрались на метро, мы долго ехали на каком-то трамвае. А затем, еще более долго, бродили среди дачных построек, опрашивая встречных и поперечных. Наконец-то в неприметном здании школьного типа на безлюдной улочке отыскался Институт Востоковедения. Было странно, что востоковедение оказалось в таком совсем затерянном месте.

При входе в институт не было заметно объявлений о приеме студентов. Пройдясь по его гулким и длинным коридорам, мы на втором этаже отыскали дверь, на которой висела маленькая записка, сообщавшая, что приемная комиссия находится именно здесь. С трепетом приоткрыв ее, мы увидели, что комиссия состоит всего из одного человека – худощавого пожилого мужчины, склонившегося над заваленным бумагами столом.

– Вам чего, ребята? Что вы здесь ищите? – растерянно пробормотала комиссия, поднимая взлохмаченную голову над бумагами.

– Да вот мы тут собираемся поступать в ваш институт на учебу, – никак не ожидавшие такого приема, мы сбивчиво пытались прояснить ситуацию.

– А кто вас сюда прислал? – вкрадчивым голосом огорошила нас лохматая комиссия, пристально вглядываясь в наши лица сощуренным правым глазом.

– Никто нас не присылал, сами решили поступать к вам, – мрачно буркнул я, начиная догадываться, что, возможно, зря мы проделали столь долгий путь.

– А что? Нужно, чтобы кто-то прислал? – поинтересовался Изя, тонко разбиравшийся в подводных жизненных ситуациях.

– Да это смотря как, по обстоятельствам, – неопределенно пояснила комиссия.

– Ребята, а наш адрес вы откуда взяли? – не уставал задавать вопросы нервный лохматый мужчина.

Его сощуренный правый глаз переместился вниз и продолжал сверлить нас из-под нависшего над ним огромного лба.

– Из справочника…

– Для поступающих в вузы Москвы… – отвечали мы, перебивая друг друга и начиная чувствовать, что Восток – дело настолько тонкое, что лучше от него быть подальше.

– А этот справочник, где вы его нашли? – не унимался лохматый.

– Купили в газетном киоске…

– За рубль двадцать… – бормотали мы, пятясь к двери.

– Ребята, а вы куда? – спохватилась комиссия.

– Да мы еще подумаем и дома напишем заявления, – отвечали мы, закрывая за собой дверь и переводя дух.

Только много позже нам стало известно, что абитуриентов в этот институт направляли райкомы комсомола только по комсомольской разнарядке.

3. Преподаватели МТЭИ

Теперь оставалась только одна возможность получить полноценное экономическое образование – в Московском Государственном Экономическом Институте. Здание института по адресу Зацепа 41 выглядело странно. Это был сложный гибрид церкви, заводского корпуса и школьной постройки. Институтский поэт так и писал:

 
Была здесь церковь, школа, был завод
И нечто среднее меж ними
Стоит на этом месте и поныне.
 

Однако пугающая внешность института была обманчива. В нем, как мы впоследствии узнали на собственном опыте, учили студентов умные, славные и деятельные люди. И души студентов тянулись к ним, что также нашло отражение в студенческой поэзии. Окончившая его в 1955 г. Светлана Масунина в стихотворении «Спасибо Зацепе» отмечала:

 
Возможно, сравненье нелепо,
А все ж огонек не угас:
Смешное названье – «Зацепа»,
А вот зацепило всех нас!
По-разному судьбы сложились,
По-разному годы прошли…
К примеру, мальчишки женились,
А девочки замуж пошли.
Хоть сущность и функции денег
Зубрили мы все как один,
Не каждый из нас академик,
Когда он придет в магазин.
А кто для истории ценен
Пока что и ей невдомек,
Вот раньше считалось, что Ленин,
А после – журнал «Огонек».
Стою на марксистской платформе
И помню, друзья, как сейчас,
Цена – превращенная форма
И сущность скрывает от нас…
…Мы звенья невидимой цепи.
Хотим мы того или нет.
Так скажем «спасибо» Зацепе
За этот немеркнущий свет.[2]2
  Мы – студенты пятидесятых. Составители Масунина (Лепская) С.М. и Абрютина М.С. М.: Дело. 2006. С.


[Закрыть]
 

Студенты МГЭИ в своем большинстве занимались науками с большим энтузиазмом. Только что закончилась самая кровопролитная в истории человечества война. Фашизм был побежден. Мир раскололся на две сотрудничающие и борющиеся друг другом системы – социализма и капитализма. Все это вызвало острый интерес к общественным наукам. На семинарских занятиях не было необходимости как-то стимулировать активность студентов: она и так била через край. Лекции, как правило, представляли собой не просто передачу знаний от профессоров студентам соответственно утвержденной программе, а страстные основательно аргументированные речи проповедников научной политической экономии.

Не повезло нам, пожалуй, только с философией. Блестящие лекции Т.Н. Ойзермана, конечно, не могли заменить работу всей кафедры философии, среди членов которой было немало весьма посредственных преподавателей.

Было ясно, что необходимых философских знаний в институте мы не получим. Стали посещать философские лекции в МГУ на Манеже, хотя по времени совмещать занятия в экономическом институте и университете было не просто. Первую часть дня безоговорочно отдавали институту, а вторую – проводили в центре Москвы либо в МГУ на публичных лекциях (по философии, истории и психологии), либо в театрах. Мы с Изей отдавали предпочтение МХАТу, поскольку каждый спектакль там был настоящим событием. Покупали за копейки (поскольку других денег не было) входные билеты, дававшие право сидеть на галерке на ступеньках. Но иногда на нас что-то находило, и мы устремлялись в партер на свободные места. И нужно сказать, что не было случая, чтобы мы оставались без места. Часто билеты в театры в будние дни достать было невозможно. И мы шли смотреть спектакли в праздничные дни. Ну, кто из нормальных людей пойдет в театр, например, в новогоднюю ночь? А мы шли и получали большое удовольствие.

Весьма сильной в институте была кафедра политической экономии. Ведущую роль в ней играли профессора. Среди них выделялся Петр Константинович Фигурнов – участник гражданской войны. Блестящий лектор, глубокий знаток «Капитала» Маркса. Сделав общий обзор рассматриваемой проблемы, он, как правило, приступал к ее всестороннему анализу, препарируя ее как заправский хирург. И нередко то, что раньше казалось мелкой деталью, вдруг вырастало в одну из центральных проблем экономической науки. Одно время руководил кафедрой Иван Антонович Дорошев – замечательный педагог, особое внимание уделявший методологическим вопросам экономической теории. Он, как никто другой из преподавателей, умел на семинаре разжечь острую теоретическую дискуссию. На кафедре работал Лев Абрамович Мендельсон – крупный специалист в теории и истории экономических кризисов. Заметную роль играла на кафедре острая на язык и большая умница Татьяна Ивановна Солляртинская – глубокий знаток экономической теории вообще и, особенно, теории земельной ренты, читавшая замечательные лекции, представлявшие собой настоящее событие в жизни института. Существенный вклад в работу кафедры вносил и Иван Александрович Анчишкин, талантливый теоретик-политэконом, также некоторое время руководивший кафедрой. Э.И. Гурвич вела на нашем отделении интересные семинары по политической экономии капитализма, в которых новым словом для нас была теория организованного капитализма ее бывшего мужа И.И. Бухарина.

Кафедре повезло и в том отношении, что ее лаборантами были люди высокой культуры и больших знаний – Кира Владимировна Корхова и Беленькая Анна Самойловна, знавшая иностранные языки.

4. Анатолий Белов и Вильгельм Кубе

Интересными людьми были и преподаватели, так сказать, второго плана. Послевоенное время – это вообще время особо интересных людей. И это естественно. Победить в такой войне могли только неординарные люди. Белов Анатолий Иванович привлек мое внимание тем, что он читал курс по истории экономических учений, которая являлась моей будущей специализацией. Бывая на его лекциях, я замечал, что он, так сказать, несколько не дорабатывает. Его лекции, как правило, носили описательный, а не аналитический характер. Он акцентировал внимание студентов на том, как складывалась и развивалась та или иная школа экономической мысли, оставляя в стороне вопросы о причинах, обусловливавших специфику развития каждой такой школы. Не очень-то углублялся он и в методологические проблемы.

Однажды, когда мы шли с ним из института в сторону метро «Павелецкая», я ему в возможно более деликатной форме сказал об этих своих замечаниях.

– Я сознательно отвлекаюсь от усложняющих и второстепенных аспектов истории экономической мысли с тем, чтобы студенты могли усвоить самое главное из этого курса, – ответил Белов.

С этой позицией в ее основе можно было бы согласиться с Беловым, если бы то, от чего он отвлекался, не составляло особый интерес для изучающих историю экономической мысли, например, перипетии житейских судеб великих мыслителей-экономистов.

Но, видимо, мои слова задели его за живое столь сильно, что он решил не ограничиваться таким общим ответом. Наклонившись ко мне, он вдруг таинственным шепотом спросил:

– А ты вообще-то знаешь, кто я такой на самом деле?

– Откуда ж мне знать! Нет, не знаю. Кто же Вы такой на самом деле? – с некоторой иронией переспросил я.

Вместо ответа он запустил руку во внутренний карман пиджака, достал оттуда какое-то удостоверение в твердой красной корочке, раскрыл его и помахал перед моим носом. Не ручаюсь за точность, поскольку видел этот документ всего несколько мгновений, но там было написано, что-то вроде того, что выдано удостоверение Белову А. И. «Начальнику фронтовой разведки… Белорусского фронта…».

«Вот там-то было много настоящих историй, хотя и не экономических учений, – назидательно произнес он. – Чего стоит, например, операция по ликвидации фашистского генерального комиссара Белоруссии Вильгельма Кубе, – продолжал он. – Наместник Гитлера в Белоруссии, он даже сравнительно с другими фашистскими главарями отличался особой жестокостью в расправах над мирными жителями. В Москве было вынесено решение о его ликвидации. Для осуществления этой сложной операции задействовали фронтовую разведку и партизан. В результате в ночь на 22 сентября 1943 г. фашистский палач Вильгельм фон Кубе был взорван в своем трехэтажном минском особняке. Приговор привела в исполнение его горничная Елена Мазаник.

Чистая работа! Елена – настоящий герой!

Всему миру было показано, кто на советской земле настоящий хозяин»!

5. Эфиромасличный совхоз

В первый послевоенный год в стране остро не хватало продуктов питания. Продолжали действовать введенные во время войны продовольственные карточки. Но снабжение по ним было довольно скудным. Чтобы как-то поправить наше материальное положение, мы с Леной решили, что я поеду на время летних каникул на работу в Молдавию, оставив Лене свои продовольственные карточки. В Кишиневе меня обещала приютить подруга моей сестры Елена Богданская, с которой мы подружились в удмуртской эвакуации. Она жила с мамой недалеко от совхоза, в котором я надеялся получить работу.

Кочетков Сергей Павлович – директор эфиромасличного совхоза – на мою просьбу о работе, развел руками:

– Вы долго к нам ехали? – он сделал упор на слово «долго». – Двое суток? Но от наших порядков вы все же не уехали. Ведь и здесь Советский Союз. Порядки везде одни и те же. Карточки вы оставили сестре? Решили ее подкормить? Это похвально. Но как же я вас поставлю на довольствие, если у вас нет открепительного талона?

– Ну, да что-нибудь придумаем! – продолжал он через минуту, махнув рукой. – Работники нам нужны. Прикреплю я вас к нашей столовой. Попробуете молдавской мамалыги. А на работу пожалуйте завтра к семи утра. Сбор здесь у конторы. Поставлю вас бригадиром полеводческой бригады.

Главная продукция совхоза – розовое масло, очень дорогой продукт, используемый в парфюмерной промышленности. Это масло в основном шло на экспорт во Францию. Побочная продукция совхоза – овощи и фрукты, выращиваемые между кустами роз – поступала в продажу в собственный магазин совхоза и раскупалась его работниками на полученную в совхозе заработную плату.

Для начинающего экономиста это был занятный феномен. Такой расклад производимой продукции означал, что в данном случае различие между прибавочным и необходимым продуктами приобретало четкую вещную форму. Работники совхоза, производя необходимый продукт в виде овощей и фруктов, воспроизводили с его помощью свою рабочую силу, и, вместе с тем, производили прибавочный продукт в форме розового масла, которое отчуждалось от них и шло на экспорт.

Работа бригадира в общем-то была несложной. Нужно было рано утром «ставить на работу» полеводческую бригаду, состоящую из веселых молдавских девчат. А к вечеру учитывать их выработку, что тоже не составляло больших трудностей. В совхозе все давно было меряно-перемеряно. В ведомости отмечались лишь нумерация поля и число обработанных тем или иным работником полос, тянущихся вдоль розовых кустов.

В первый же день мне пришлось познакомиться с молдавским словом «жумэтате». Его радостно во весь голос прокричала работавшая рядом со мной дивчина:

«Жумэтате»!!

«Что-то драгоценное нашла, копаясь в земле»? – мелькнуло у меня. Пригляделся, вроде бы нет, не нашла. Через некоторое время так же громко и радостно «жу-мэтате!» раздалось с соседней полосы. Затем – с отдаленной. Оказалось, таким радостным возгласом девчата отмечали важный рубеж в проделанной ими работе – ровно половину дневной нормы.

Поставив бригаду на работу, я на несколько часов оказывался совершенно свободным. И чтобы немного подвигаться, брал мотыгу и принимался за обработку ближайшей полосы. Но делать это можно было только тайно и только до тех пор, пока девица, обрабатывающая полосу с другого конца, не замечала моего вмешательства в ее «личную жизнь».

А в шесть вечера руководство совхоза – его директор, главный агроном, а также все бригадиры, должны были собираться на «Верховный Совет», как в шутку говорили в совхозе, определявший главные направления работ на следующий день. Главный агроном – Лазарев – пожилой мужчина с усиками и бородкой клинышком – выходил из своего особняка, стоящего в самом центре совхоза, на «Совет» в халате и с дымящейся трубкой в руках. При первом удобном случае он с жаром заводил со мной разговоры о славянофилах и западниках. Время для него, казалось, остановилось. Спустя более полувека после того, как отгремели споры этих течений русской общественной мысли, его глубоко волновали детали позиций Аксакова и Хомякова, Киреевского и Самарина. Во мне он находил внимательного и благодарного слушателя.

Бригадиров, кроме меня, было трое. Два крепких молдавских парня – Вешка и Тетерев – также возглавляли полеводческие бригады, а симпатичная Мария Макрак командовала бригадой виноградарей.

Однако довольно скоро все три полеводческие бригады оказались в моих руках, хотя и не по моей воле.

Вешка сказался больным и не приходил на работу. Хотя на самом деле он запил. Как-то, возвращаясь с работы, я увидел пару сапог, торчащих из кустов. Это был Вешка, сладко спавший в жаркий день в тени густых зарослей. А Тетерев действительно заболел.

Теперь только успевай поворачиваться. Поставив на работу одну бригаду, тут же брался за другую, а затем – за третью. После этого начинался второй круг. Нужно было проконтролировать, как работают бригады, выяснить, какие у них возникают вопросы, что мешает делу.

Домой я возвращался обычно не по дороге, а очаровательными полями и перелесками, принадлежащими совхозу. Мне – городскому жителю, тоскующему по природе – очень хотелось подольше побыть с ними наедине. Но, видно, не только меня манила к себе природа в надвигающихся сумерках.

 
Люблю дорогу полевую
И даль ее в лазурный день.
Я перед смертью поцелую
Разбитый ободом кремень.
Идешь по полю, рожь колышется,
Играет мягкий ветерок,
А из деревни песня слышится
«Вася-Василек».
 

Как-то раз в лесу пошел на звуки настраиваемой скрипки. Оказалось, на полянке собиралась молодежь потанцевать под звуки самодеятельного оркестра из двух скрипок и флейты. Приятно и в то же время как-то странно было видеть на лесной поляне музыкальные инструменты, обычно украшающие концертные залы чопорных филармоний и консерваторий. Здесь же это были привычные спутники обычных народных празднеств и увеселений.

По-рабочему одетым девчатам и ребятам явно не терпелось пуститься в пляс. Подплясывая в такт первым звукам скрипок, и обмениваясь шутками, они как бы невзначай разбились на парочки. Видно было, что они всерьез настраиваются на предстоящее веселье.

И вдруг, словно полыхнула молния, громко зазвенели в лесу звуки зажигательного молдавского танца. Танцоры, будто подхваченные вихрем, закружились по поляне. Среди них промелькнула фигурка Марии – нашего виноградаря.

Танец – всегда обнажение. Не только тела, но еще более души.

Мария танцевала грациозно и вдохновенно! Куда подевались степенность и серьезность, присущие ей на работе? Мечтательность, доверчивость, доброта, женственность, грусть, одиночество, ожидание счастья… – пытался я перевести на общечеловеческий язык картину танца, рисуемую Марией.

Может быть, здесь и имеются какие-то неточности перевода, но ее танец за несколько минут рассказал о Марии куда больше, чем целый месяц наших встреч на «Верховном Совете».

А ближайшее заседание этого «Совета» обернулось для меня страшнейшим позором. Хотя и тайным, видимым только мной одним. Когда мы собрались в шесть вечера следующего дня, Сергей Павлович явно был вне себя.

– Вчера вечером, – произнес он прерывающимся голосом, – произошло огромное для всех нас несчастье. Какая-то сволочь срезала туберозы, которые мы вырастили для республиканской выставки. Мы же планировали на следующую пятилетку перейти на производство розового масла из тубероз. Их семена куплены за валюту в Мексике. Но, слава Богу, срезаны не все цветы! А только самые лучшие. Что поделаешь? Будем работать с тем, что осталось.

Как только прозвучали эти слова, самым большим моим желанием было навсегда провалиться сквозь землю. Ведь это я, по незнанию, вчера вечером срезал эти туберозы!

Возвращаясь домой полями, я на краю оврага, в неприметном месте, наткнулся на кучку очень скромных белых цветков, по виду напоминающих табак, которым украшаются подмосковные сады. Но аромат у этого «табака» был божественный. Не было никаких других признаков того, что это имеющие какое-либо значение садовые цветы, да к тому же предназначенные для республиканской выставки. Ни заборчика, даже самого элементарного, ни объявлений, ни каких-либо других знаков. Казалось, что это обычные полевые растения. Ими, несмотря на их непритязательную внешность, я намеревался порадовать женщин, приютивших меня в Кишиневе, нарезав небольшой букет «табака». А оказывается, я поставил под удар пятилетнюю программу работы совхоза.

Стоило больших трудов не подать вида, сдержаться и промолчать. Сознаваться не было никакого смысла. Только опозорился бы. А делу ничем бы не помог. Ведь срезанные цветы не склеишь и не пришпилишь.

В конце августа Сергей Павлович говорил мне:

– Зря уезжаешь. Ну, что хорошего в Москве? Шум, гам, толчея! А здесь дом тебе построим, невест сам видишь, сколько кругом, будешь хорошо жить и работать. А работать ты умеешь. И не нужно тебе высшее образование. Зачем тебе оно? Только зря здоровье портить.

На последнее для меня заседание «Верховного совета» Мария не пришла. Хотелось поблагодарить ее за доброе сотрудничество в течение всего лета, обменяться адресами и сохранить дружеские отношения, сложившиеся между нами, на будущее. Ведь это самое настоящее сокровище, которым только и может владеть человек! Но Марии нигде не было. С трудом отыскал ее в одной из теплиц. Она сидела в дальнем углу огромного стеклянного сооружения, уронив голову на стол.

– Что с Марией? – спросил я ее подругу Надю, решив не беспокоить Марию.

– У нее фригрь! – ответила она. И заметив мое недоумение, добавила. – Это лихорадка, малярия!

Так и не удалось мне проститься с этой очаровательной девушкой, с которой так дружно проработал несколько месяцев.