Текст книги "Россия – мой тёплый дом"

6. Изя спас мне жизнь

Как только возобновились занятия в Экономическом институте, этот «фригрь» уже в Москве властно напомнил мне о молдавском совхозе: я вдруг заболел.

Поднялась температура за 40, которая не спадала ни днем, ни ночью в течение недели. Лихорадило, очень хотелось пить. День ото дня быстро слабел. Положение становилось очень опасным. Пришлось вызвать из районной поликлиники врача. Прибыла невысокого роста полная дама. Депутат районного совета, а по совместительству доктор-терапевт. Она расположилась на стуле метрах в двух от меня, бессильно распластавшегося на диване, и начала расследование.

Диван заменял мне кресло и кровать. Он был расположен в конце узкой девятиметровой комнаты сразу же за входной дверью, за платяным шкафом, делившим комнату на две неравные части.

– Сядьте на диван, повернитесь ко мне спиной и повыше поднимите рубашку, – скомандовала докторица.

– Повернитесь направо… дышите… а теперь налево… не дышите.

– Так, хорошо, – резюмировала она со своего двухметрового расстояния.

И после продолжительного молчания дама сделала заключение:

– В легких у вас ничего не видно.

Я обомлел. Она даже не прикоснулась ко мне, не прослушала меня! Обычно доктора так не поступали. Они простукивали больных и прослушивали их. Но с другой стороны, она, конечно же, была права. Для нее действительно «ничего не было видно» в моих легких.

Я расхохотался, хотя чувствовал себя очень слабым и мне было совсем не до смеха:

– Доктор! А все-таки что же у меня такое? Чем я болен? Температура очень высокая и так долго держится.

– Одно из трех: или это вирусный грипп, или скоротечная чахотка, или желтуха, – проговорила врачиха.

– Какие же лекарства мне принимать»?

– Принимайте то же, что и до сих пор. А там посмотрим.

– Аспирин и клюквенный морс?!

– Да-да! Принимайте. Это вам во всех случаях не повредит. И пейте побольше.

На следующее утро температура снизилась до 37,5 градусов. Самочувствие улучшилось. Дело как будто бы пошло на поправку. Однако к пяти часам вечера температура вновь поднялась за 40 градусов.

– Такие скачки температуры могут быть при малярии, – предположил Изя.

Через день картина повторилась. С утра установилось 37,5, а с пяти вечера поднялось до 40 и резко усилился озноб.

– Раз приступы имеют явную периодичность, у тебя скорее всего малярия, – пришел к выводу Изя. – У нее несколько разновидностей. Я посмотрю в книжках, какая у тебя.

Через час он позвонил снова и назвал разновидность моей малярии – вроде бы тропическая (в тропиках я никогда не был, если не считать Молдавию тропиком) с периодичностью приступов – через день. Лекарство – акрихин, выдается только по рецепту врача.

Для уточнения диагноза необходимо было взять на анализ кровь во время приступа, поскольку только в это время можно было обнаружить главного виновника болезни – плазмодия – бактерию, вызывающую малярию. Но сделать это было невозможно из-за того, что как раз в пять часов, когда у меня начинался приступ, оканчивался рабочий день у медицинских сестер. И взять кровь, оказывается, было некому.

Решить эту задачу взялся Изя. В отличие от врача он не побоялся моей таинственной болезни. Он тщательно подготовился к предстоящей операции: прокалил на огне медицинские инструменты, засучил рукава, особо старательно вымыл руки. Не вытирая их и растопырив пальцы для просушки, он вошел в комнату как заправский хирург. Затем храбро вонзил скальпель в мой палец. Нужно было добыть всего-то каплю крови и растереть ее между двумя стекляшками. Но не тут-то было. Как Изя ни старался, кровь из пальца не шла. Это было на девятый день болезни. Видимо крови уже не осталось. Только невероятными усилиями, полностью измочалившими мою ладонь, Изе, наконец-то удалось выдоить требуемую каплю крови и размазать ее по стеклу.

Мы решили, что у меня несомненно малярия. Необходимо было добыть и принять акрихин еще до очередного приступа, который мог оказаться для меня роковым.

Путь до районной поликлиники – не близкий и для здорового человека – для меня, более недели пролежавшего с температурой под 40, он казался бесконечным. Я шел буквально «по стенке», шатаясь от слабости и часто останавливаясь передохнуть, удивляясь тому, что в этом чертовом городе нигде нет скамеек, негде присесть и перевести дух.

Пьянила необычайная расцветка всего, что встречалось на пути. В тусклый осенний день все казалось расцвеченным необычайно яркими красками, будто бы покрыто каким-то волшебно сияющим лаком. По видимому, сказывалось мое длительное пребывание в почти полной темноте.

Подняться на второй этаж поликлиники стоило неимоверных усилий. Сердце неистово билось где-то около горла. Казалось, вот-вот упаду. Шатаясь из стороны в сторону и еле волоча ноги, я вошел в кабинет врача, игнорируя очередь. Но никто не сказал мне ни слова. Все видели, что я еле жив. Меня же поддерживала мысль, что я иду не на прием к врачу, который потребует немало времени, а буквально всего на одну минуту – только за рецептом, и к тому же нахожусь по вине врача на грани жизни и смерти.

Толстая докторша сидела за столом. Раздетая пациентка с визгом мгновенно упорхнула за ширму.

– Что вы себе позволяете? Выйдите сейчас же из кабинета, – закричала врач.

– Пожалуйста, дайте мне рецепт на акрихин, – попросил я врача, подходя к столу.

– Выйдите немедленно! – закричала врач, выскакивая из-за стола. – У меня женщина!

– Рецепт на акрихин! – заорал я, понимая, что через час у меня будет приступ, который я могу не вынести.

– Вы мешаете работать! – кричала врач.

– Рецепт на акрихин! – несколько раз прокричал я что есть силы, стуча по столу кулаком.

Наконец, поняв, что предельные издержки, связанные с моим появлением, могут превысить предельные затраты ее труда на написание рецепта, толстуха набросала несколько слов на рецептурном бланке и бросила его мне.

Сжимая драгоценную бумажку в кулаке, я побрел в аптеку на Зубовскую площадь, где тут же проглотил вожделенную таблетку акрихина. До начала приступа оставалось полчаса. Под влиянием таблетки приступ на этот раз оказался ослабленным. Температура поднялась только до 38. Значит, лекарство попало прямо в точку.

Потребовалось принять еще всего несколько таблеток, чтобы отвязаться от малярии на всю оставшуюся жизнь.

Изенька, не врач, а экономист и просто широко образованный человек, сумел вовремя поставить правильный диагноз и назвать необходимое лекарство, чем спас мне жизнь. Он сделал то, что фактически было не под силу сонному и равнодушному районному эскулапу.

Много позже меня спас от инвалидности, а, быть может, и от смерти также не врач и также экономист. На этот раз аспирант Академии общественных наук Агеев из Якутии, изгнавший камни из моих почек без операции, очень щадящими и простыми способами.

– Ничего необычного, – говорил он, – никакого насилия над организмом. Но камни можно выгнать. Нужно, во-первых, много пить некрепко заваренного чая с молоком, сколько можешь; во-вторых, при этом много ходить, в-третьих, на ночь делать согревающую поясничную ванну и, конечно, очень важно принимать лекарства, растворяющие камни (роватинекс, например), которые без предыдущих мер, сами по себе, камни могут не вывести. Обычно такая метода приводит к успеху. Правда, бывают обстоятельства, когда она не срабатывает. Но и в этом случае нужно пытаться, поскольку меры здесь применяются самые безвредные. И их вполне достаточно. Можно, правда, для расширения сосудов еще и выпить немного коньяку.

Камни вылетели пробкой во время загородной прогулки недели через две после начала этих лечебных процедур. Между тем, мой другой аспирант, не применявший этой методы, у которого вместе с камнями удалили и почку, фактически превратился в инвалида.

Нужно уметь прислушиваться ко всему разумному, не только к мнению врачей, но и ко мнениям просто опытных и сведущих людей.

7. Ноябрьская демонстрация

Несколько раз я был близок к исключению из института и комсомола.

Первый раз за «охаивание советской медицины». Я как-то пропустил занятия в институте из-за простуды. Чувствовал себя действительно плохо, но в поликлинику не пошел и, соответственно, справку от врача не принес. Староста нашей студенческой группы, а им был в то время один из братьев Сухариковых, вынес вопрос о моем отсутствии на занятиях на обсуждение «треугольника», куда входили, кроме старосты, комсорг и культорг группы:

– Почему у тебя нет справки о болезни, если ты действительно болел? – ехидно поинтересовался Сухариков на этом обсуждении.

– Потому что к врачам я не обращался, – ответил я.

– А почему же ты не обратился к врачу, если заболел? – не отставал от меня староста.

– Знаешь, в поликлинике часами нужно дожидаться приема в тесном контакте с большим числом больных людей. Еще подхватишь кроме своей болезни еще какую-нибудь чужую. Я и решил отлежаться дома.

– Так что же, по-твоему, советское здравоохранение – рассадник заразы!? – разволновался староста, входя в раж, и вдруг завопил: – Ты охаиваешь советскую медицину! У нас бесплатное, самое лучшее в мире, здравоохранение, это важнейшее завоевание советской власти…

– Слушай внимательнее, Дима! – попытался образумить старосту комсорг нашей группы Солтан Дзара-сов и тут же перешел в наступление. – Здесь никто не говорил о всем советском здравоохранении, речь шла только об одной поликлинике, у которой, видимо, есть определенные недостатки в работе. Не он, а ты, приписываешь всему советскому здравоохранению недостатки одной плохо работающей поликлиники! И тем самым призываешь нас не замечать и замалчивать недостатки в собственной работе. Если мы будем так поступать, то это неминуемо приведет к действительно крупным провалам в работе. Ты подумай сам, к чему может привести стремление закрывать глаза на имеющиеся недостатки!?

С большим трудом удалось унять идеологическое рвение Сухарикова – этого начинающего демагога. Тем не менее, информация о моем «антисоветском выпаде» старостой была передана наверх. Друзьям и профессорам, некоторые из которых входили в состав парткома института, стоило немалых трудов, чтобы не допустить превращения этой перепалки в мое серьезное «личное дело». Да и ректорат, и партком, видимо, тогда не были заинтересованы в демонстрации «антисоветчины» среди студентов института.

– Будь с Сухариковыми поосторожнее, – напутствовал меня Изя после этой истории, – они делают карьеру с помощью доносов и демагогии. Никакими другими средствами проложить себе путь в жизни они не обладают. Не нужно давать им поводов для провокаций. Они только этого и ждут.

– А что касается простудных заболеваний, то это, пожалуйста, не обижайся, признак бескультурья, – продолжал Изя. – Ими вполне можно не болеть, если захочешь. Несколько простых профилактических процедур, и никакой простуды.

– Ну, а поконкретнее, что ты имеешь в виду?

– Прежде всего, по утрам, во время умывания, нужно хорошенько промыть нос с мылом… Мыльную пену на пальчик и в ноздри…

– Щипать же будет… – не выдержал я.

– Ничего подобного! Ты попробуй! Увидишь, никакого щипания и чихания!

Нос – это очень эффективный биологический фильтр, своего рода противогаз, который создавался в течение многих миллионов лет. Его нужно всегда держать в исправном состоянии.

Кроме того, сам знаешь – зарядка, витамины, купание в холодной воде… Все очень просто!

Однажды на политэкономическом семинаре я попытался высказать робкое пожелание о том, чтобы преподаватели нам рекомендовали наряду с работами классиков марксизма-ленинизма произведения других экономистов.

К литературе, рекомендуемой к семинарам, было немало вопросов. Часто рекомендовались источники, не имевшие никакого отношения к тематике семинаров. К занятию по теории Смита могли, например, порекомендовать материалы последнего Пленума ЦК КПСС по химизации сельского хозяйства. Позже мне стало понятным, что преподаватели это делали не от хорошей жизни. Они перестраховывались, опасаясь, что их обвинят в игнорировании постановлений партии и правительства.

– А каких других экономистов? – попросил уточнить мой вопрос преподаватель.

– Ну, например, что-нибудь из работ Адама Смита, Рикардо и других, которых мы не знаем.

– В свое время все это будет. Имейте в виду, что это буржуазные экономисты. А сейчас, чтобы уметь разбираться в их теориях, вам, прежде всего, следует изучить теорию Маркса.

В ректорате и парткоме это робкое и, как мне казалось, вполне обоснованное пожелание было представлено (не исключено, что «братьями-разбойниками» Сухариковыми) как требование отказаться от изучения теории Маркса и заменить его изучением буржуазных экономических теорий, что в те годы выглядело страшной крамолой.

Третий случай был куда более серьезным. Это было время идеологических постановлений ЦК В КП (б). В 1946 год вышло постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Везде искали отступников от марксизма. И чуть было не нашли такового в моем лице в читальном зале института.

Работа в нашей читалке, из-за царящего в ней шума и непрерывных хождений студентов, заведомо зря потраченное время. Поэтому приходишь в нее уже взвинченным. А тут, как только я взял в руки книгу, вдруг слышу команду:

– Всем встать и выйти из зала строиться!

Командует молодой парень, по внешности студент, то ли в шутку, то ли всерьез.

– Зачем строиться? – спрашиваю его.

– Будем тренироваться ходить на демонстрации.

– Зачем это?! Что-что, а ходить-то студенты умеют. Не раз и не два ходили на демонстрации! – пытаюсь я образумить командира.

– Ничего не знаю! – огрызается он и снова кричит: – Всем встать и выходить строиться!

– Ты понимаешь, что срываешь занятия у ребят? – кричу я командиру. – Я в райком партии пойду жаловаться на творимое тобой безобразие!

– А не надо никуда ходить, – весело говорит он, – секретарь райкома здесь, в институте!

– Пошли! – восклицаем мы оба и стремглав выскакиваем из читалки, надеясь на справедливость и мудрость партийных решений в нашем споре.

Секретарь райкома стоял в окружении институтской верхушки у актового зала, где когда-то свершались церковные службы, а позже, когда церковь превратилась в завод, грохотали металлообрабатывающие станки.

Обращаясь к секретарю райкома, я только успел сказать всего два слова (и, слава Богу, что не больше!):

– Мне непонятно… – как меня тут же оборвал мой визави:

– Ах, не-по-нят-но!? – произнес он угрожающе по слогам. И вдруг рявкнул в сторону институтской верхушки, показывая на меня пальцем:

– Разобрать!

Словно приказал разобрать меня на составные части. Обычно эта экзекуция производилась на общеинститутских комсомольских собраниях.

Вечером того же дня ко мне домой приехала Дина Воронцова, владевшая, как член комитета комсомола института, важной информацией об институтских делах, и посоветовала: «Не ходи завтра на демонстрацию. Тебя до нее не допустят, и скандал только усугубится. Лучше побудь пару дней дома».

Дома, в трущобах Шикаловского переулка, понимая, чем все это может закончиться, я на всякий случай сжег свои дневники, которые вел со школьных лет. Щемило сердце, когда одну за другой я кидал в огонь тетрадки, которым были доверены самые сокровенные движения моей души.

Перед собранием меня пригласил на беседу секретарь комсомольской организации института Степанов. Мое положение было сложным и опасным. Но и у него были проблемы. Ему требовалось меня осудить, а никакого материала против меня у него не было. Для него задача заключалась в том, чтобы в ходе беседы со мной собрать этот материал. Понятно, что он будет добиваться от меня обвинительных материалов на самого себя.

Так оно и вышло. Первый же заданный секретарем вопрос – «Как ты относишься к писаниям Михаила Зощенко»? – показал, что дело совсем не в разногласиях относительно подготовки к демонстрации. Я ответил, что мне писания Зощенко не нравятся. И это была сущая правда. От рассказов Зощенко веяло такой безысходностью, что читать их было невозможно. Секретарь же все переиначил на свой лад. С удивлением я увидел, что мой визави записал в блокноте: «Творчество Зощенко ему не нравится, но делают они одно и то же дело. Занимаются антисоветской пропагандой». Подобным же образом он прокомментировал и другие мои ответы.

Читать чужой рукописный текст, да еще и расположенный вверх ногами, занятие более чем трудное. Но я его упорно читал, и ясно видел, что намерения моего собеседника сводятся только к одному – извратить мои слова. Наконец, терпение мое лопнуло:

– Вы же искажаете мои слова! Что за нелепицу вы сейчас записали?! Я ведь этого не говорил! Если сейчас же не прекратите записывать, я не буду с вами разговаривать и уйду!

– Ладно, ладно. Не буду, – примирительно забормотал секретарь, видимо, не привыкший к такому обороту дела, и закрыл блокнот. На его лице на мгновение мелькнула растерянность. Это меня приободрило. Но через минуту он снова начал что-то писать, прикрывая текст рукой. И слава Богу! У меня появлялся повод прекратить опасный для меня разговор.

– Вы не умеете держать своего собственного слова! – сказал я секретарю и вышел из его кабинета. Вдогонку я услышал угрозу:

– Хорошо! Поговорим на собрании!

Общее комсомольское собрание, как обычно, проходило в актовом зале института, битком набитом студентами. Оно началось с доклада секретаря комсомольской организации института.

– Организация наша здоровая, крепкая, сплоченная. Комсомольцы института, все как один, в едином строю, нацелены на выполнение решений последнего Пленума ЦК ВЛКСМ, – затянул Степанов свою волынку унылым голосом. – Но все еще имеются в наших рядах отдельно взятые отщепенцы, которые идут не в ногу с коллективом, мешают нашему продвижению вперед к коммунизму. Вот совсем недавно они пытались сорвать подготовку к праздничной демонстрации. Им не место в наших рядах.

Затем прозвучала моя фамилия.

– Я, как старший товарищ, вызвал его на беседу, чтобы указать ему на его ошибки. Можете себе представить, он не стал со мной разговаривать! Встал и ушел из моего кабинета! Вот до чего дошло! Решение тут может быть только одно – исключить его из комсомола и из института, – закончил он свою речь.

Выступили еще несколько человек по каким-то другим вопросам. Затем слово попросил я.

– В докладе секретаря упоминалась моя фамилия. Поэтому необходимо сделать некоторые пояснения, – начал я, вглядываясь в затихший переполненный зал. – Прежде всего, относительно подготовки к демонстрации. Никто и не пытался сорвать подготовку к демонстрации. В том числе и я. Недоразумение возникло в связи с тем, что никогда прежде у нас к демонстрации специально не тренировались. К тому же команда выходить из читального зала и строиться поступила от человека, ничем не отличающегося от обычных студентов, не имевшего даже нарукавной повязки дежурного. Дело выглядело так, словно это студенческий розыгрыш. Было непонятно, что же на самом деле происходит. Поэтому и возникла необходимость обратиться к секретарю райкома за разъяснениями. Поскольку за разъяснениями обратился я, дело обернулось моим разбором на этом комсомольском собрании.

Теперь, что касается отщепенцев, представителем которых, как здесь было сказано, я являюсь. Насколько мне известно, ко мне нет никаких замечаний или претензий ни от администрации института, ни от комсомола, ни от преподавателей. Активно участвую в учебной и общественной жизни института. Первый курс я закончил на отлично. Все лето, вместо того, чтобы отдыхать, работал в институтской библиотеке на общественных началах по разбору библиотечных фондов. Работал на избирательном участке в недавней выборной компании, в которой активное участие принимал весь наш институт. Все это как-то не вяжется со словом отщепенец.

Каюсь, я действительно ушел из кабинета секретаря. Ушел только потому, что, записывая нашу беседу, он полностью искажал смысл моих слов. И я это видел, читая его записи. Мои слова ему были нужны только как повод для выпадов против меня. К примеру, он задал вопрос, нравится ли мне творчество Зощенко. Я не поклонник Зощенко. С куда большим интересом читаю Чехова и Паустовского. Степанов же записал: Зощенко ему не нравится, но делают они одно и то же – занимаются антисоветской пропагандой. Где тут логика, мне непонятно!

По сути дела, это была не беседа товарищей-комсомольцев, а недобросовестный сбор обвинительного материала против меня для сегодняшнего собрания. Это, по меньшей мере, непорядочно. В беседе такого рода я не хотел участвовать, не видел в ней никакого смысла и потому ушел.

Вот все, что я хотел сказать.

Ни раньше, ни позже мои выступления никогда и нигде не вызывали такой бурной положительной реакции. Как только я сошел с трибуны, раздались, как обычно писалось в те годы в газетах, «бурные, долго не смолкающие аплодисменты». Весь партер встал. Сидеть остался только президиум собрания.

Аплодисменты продолжались все время, пока я шел до своего места в конце длинного зала. Видимо, моя речь задела каждого студента. В ней фактически было сказано: «сегодня я, а завтра ты». Вместе с тем, это означало: «не поддержите меня сегодня, никто не поддержит вас завтра».

В дружных аплодисментах зала чувствовалась стойкая студенческая солидарность, с которой президиуму нельзя было не считаться. И этой солидарностью я был спасен.

Сразу же после меня выступил член парткома, преподаватель Сибельдин, взявший на себя миссию миротворца.

– Я его знаю, – сказал он, произнеся мою фамилию, – я вел занятия в их группе. Он действительно активный студент, хорошо занимается. Конечно, он и не пытался сорвать подготовку к демонстрации. Но он большой оригинал. Все делает по-своему. Иногда по молодости ошибается. Видимо, отсюда и это недоразумение. Но не ошибается только тот, кто ничего не делает.

В этом же ключе выступили еще несколько человек, в основном преподаватели. Секретарь комсомольского комитета в своем заключительном слове промолчал об этом инциденте, хотя выступавшие фактически критиковали его работу. И дело окончилось миром.

С некоторым удивлением впоследствии я узнал, что Степанов «пошел на повышение» – на учебу в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Между тем, ровно десять лет спустя в эту Академию по иронии судьбы меня пригласили на преподавательскую работу с аспирантами. Возможно, это было учреждение, где из таких как Степанов делали достойных людей.