Текст книги "Россия – мой тёплый дом"

2. Глупый замысел

Оружие для мальчишки обладает какой-то таинственной магией, особенно, когда ему только что исполнилось шестнадцать лет. Как-то сам собой у меня возник замысел завести дома «на всякий случай» собственный автомат ППШ. Деталей, из которых собирался автомат, в цеху было навалом. Собрать все вместе в действующий агрегат – для специалиста не проблема. А иметь такую машинку дома в столь беспокойное время не помешает. В случае чего – та-та-та-та и все противники валятся на землю вверх ногами.

И моя голова сама собой начала работать в этом направлении: что, в какой последовательности вынести с завода, как преодолеть строжайший контроль, где и как достать патроны, которых в цеху не было. Самая большая часть автомата – это ствольная коробка. И самая большая трудность, как ее вынести с завода. Но, в конце концов, и это можно сделать, если постараться. Внутрицеховой учет поставлен слабо. С другими деталями дело попроще. Ствол сам по себе небольшой, а боек-ударник – тем более. Патронник – не больше крупной консервной банки. Все это вполне можно постепенно вынести. Деревянный приклад можно на худой конец сделать самому, чтобы не рисковать лишний раз из-за деревяшки. А больше никаких сколько-нибудь значительных деталей у автомата нет. Крепежную мелочь можно вынести просто в кармане.

Когда мозги прокрутили все проблемы, которые следует решить при выносе частей ППШ с завода, оказалось, что все они с некоторым риском все же решаемы.

После этого мозги стали крутиться дальше. Ну, хорошо. Вынесу все, что необходимо, дома соберу автомат, у меня будет свой собственный пистолет-пулемет Шпагина. Небольшая, но грозная машинка.

А что дальше? Где его хранить? Ну, конечно же, в диване. И спрятано от чужих глаз, и достать можно довольно быстро. Но большую часть дня меня не будет дома, буду на работе. И если в чьи-то руки попадет автомат, то виноват при любом раскладе, конечно, буду я. Кроме того, если кто-то увидит автомат у меня дома, то тут же донесет. Меня пригласят, куда следует. И человек в штатском тихо спросит:

– Откуда у тебя появился этот автомат?

– Вынес с завода, – должен буду признаться.

– С завода?! Это мерзкое и тяжкое преступление! Особенно во время войны, когда на фронте каждый ствол на учете.

– И зачем тебе понадобился автомат? Что ты с ним будешь делать? Кто тебя надоумил утащить автомат? Кто стоит за твоей спиной? Для кого ты вынес автомат? Кто твои сообщники? Или ты сам собираешься из него стрелять? В кого же ты намерен стрелять? – спросит он.

Что я отвечу на все эти вопросы? Ясно, что ничего разумного ответить не смогу. Кроме собственной дури за спиной не стоит никто и ничего. Стрелять ни в кого не собираюсь. Так нужен ли в действительности мне этот автомат?

И голова сама собой стала прокручивать все возможные варианты последствий выноса автомата с завода. Кругом выходило, что лучше его не выносить, что как-нибудь справлюсь в этой жизни и без автомата.

Об этом казусе в своей жизни я вспомнил много лет спустя, будучи в служебной командировке в ГДР. С моим немецким другом Рольфом Зибером, когда-то слушавшим мои лекции в МГЭИ, мне предстояло посетить один из берлинских вузов. Как только мы миновали гардероб, он меня спросил:

– Пострелять хочешь?

В русском языке слово «пострелять» имеет такое множество самых различных значений, что его вопрос поставил меня в тупик. Можно «пострелять», например, папиросы или что-нибудь из еды или деньги у кого-нибудь. К тому же мы были в строго гражданском учреждении, где и речи не могло быть о какой-либо действительной стрельбе. Поэтому я решил уточнить:

– Что ты имеешь в виду?

– А именно то, что сказал. – Он сделал движение руками, как бы передергивая затвор винтовки.

Предложение было более чем неожиданным. Но пострелять я был, конечно, совсем не против. Кто из мужиков способен лишить себя такого удовольствия?

Оказалось, что в этом вузе рядом с раздевалкой за неприметной дверью находился тир, и ни для кого – ни для студентов, ни для профессуры – не составляло никакого труда минут пять-десять пострелять из пневматической винтовки перед занятиями или после них. В комнате несколько студентов и преподавателей оживленно, с шутками и прибаутками, выясняли, кто из них самый искусный стрелок. И стремились подтвердить свою точку зрения делом. Мелькавшие в их руках многозарядные пневматические винтовки, представлявшие собой почти полную имитацию боевого оружия, придавали особый азарт этому спортивному спору.

Так ненавязчиво обучение чисто гражданской специальности сочеталось в ГДР с важнейшей составляющей военной подготовки.

3. Гитлер и Мария

Одна ночь из нашей заводской жизни военного времени, во многом типичная для этой поры, осталась в памяти во всех ее деталях.

Кончилась двенадцатичасовая заводская смена, и рабочие направились к выходу. Но оказалось, выйти из цеха невозможно, потому что все турникеты перекрыты. Минут десять-пятнадцать никто не мог понять, в чем дело, почему не выпускают из цеха.

Меня такая неожиданная преграда возмутила до глубины души. Рабочий день кончился. Устали все, как собаки, валимся с ног, двенадцать часов отработали и через двенадцать часов нам снова нужно вернуться на работу. На дорогу необходимо не меньше двух часов. В оставшиеся десять часов нужно где-то добыть какую-то еду, так как дома ничего съестного нет, приготовить ее на плите, для которой еще нужно где-то отыскать охапку дров. К тому же нужно отдохнуть, выспаться и привести себя в порядок. В те годы в Москве дома готовили еду либо на керосинке и примусе, либо на печке, для которой требовались дрова. На это уходило немало времени. Да и домой нужно было успеть добраться до комендантского часа. Иначе заберут в участок. Поэтому дорога была каждая минута.

Негодующий гул усталых и голодных рабочих нарастал все сильнее и сильнее. Наконец над толпой показалась фигура цехового профорга, который объявил о начале митинга, цель которого – агитация за подписку на очередной государственный заем. Профорг заявил, что желательно, чтобы каждый подписался не менее чем на месячную заработную плату. Негодование собравшихся было тем более сильным, что большинство из них, как и мы с сестрой, уже подписалось на заем. Нас не нужно было уговаривать. И тем более, не выпускать из цеха. Мы прекрасно понимали, что во время войны стране нужно не только оружие, но и деньги. Не успел профорг закончить свою речь, как шквал недовольства достиг такой степени, что начальство сочло за благо тотчас же открыть турникеты и выпустить рабочих.

Вся эта история напомнила мне некоторые неприятные сцены из моей недавней практики кизнерского свинопаса.

Такую манеру устраивать митинги многие рабочие воспринимали как личное оскорбление. Могли выпустить с завода по окончании двенадцатичасовой смены, когда все резервы человека – как физические, так и моральные – были полностью исчерпаны, а могли и задержать по пустякам.

Между тем, можно было бы всей этой мороки избежать, если по громкой связи заранее объявить о кратком митинге, но не для всех, а только для тех, кто еще не подписался на заем.

В заводском магазине, куда мы были прикреплены, – уже никаких продуктов в наличии не оказалось. На прилавке, прикрытом стеклянным навесом, была абсолютная пустота. Продавщица смогла нам предложить только ботву от свеклы и от редиски.

Но главные фокусы нас с сестрой ожидали дома, куда мы добрались к глубокой ночи, когда комендантский час уже наступил. Попытка открыть входную дверь ключом ни чему не привела. Похоже, она была заперта изнутри на крюк единственной нашей соседкой Марией. Это, конечно, могло быть сделано и по оплошности. Между жильцами квартиры существовал уговор, прежде чем запирать дверь на тяжелый массивный крюк, следовало выяснять, все ли жильцы дома. И до поры до времени этот уговор действовал неукоснительно. Настораживало в этой ситуации то, что соседка не открыла нам дверь, хотя она, несомненно, была дома (крюк не мог закрыть дверь сам собой), а стучали мы в дверь более чем основательно. Или с Марьей что-то случилось, гадали мы, или в квартире находится кто-то чужой, может быть, немецкие диверсанты? И такой вариант мне показался вполне вероятным в военное время.

– А может быть, немцы диверсантов выбросили с самолета. Ну и сидят они в нашей квартире, – поделился я своими подозрениями с сестрой.

– Как же? Гитлер с Геббельсом нас ждут, не дождутся! С Марией в обнимку! – отвечала она.

– На войне, как на войне. Нужно же диверсантам где-то скрываться.

– Болтун – находка для шпиона! Лучше окно, пойди, попробуй открыть! – распорядилась сестра.

Попытка проникнуть в квартиру, расположенную, к нашему счастью, на первом этаже, через окно поначалу окончилась неудачей. Окно было заперто изнутри. Отправляясь на работу, мы его заперли на два нижних шпингалета. Потребовалось примерно полчаса упорного труда в полной темноте, прежде чем петлей, сделанной из брючного ремня (штаны все время спадали), удалось открыть оба шпингалета в двойной оконной раме.

Нам постепенно стал понятен подлый замысел нашей соседки: пользуясь военной неразберихой, выставить нас – фактически детей, оставшихся без взрослых – на улицу и захватить всю коммунальную квартиру. Ей казалось, что она может воспользоваться тем обстоятельством, что лица, покинувшие свои дома в ходе эвакуации, по установленным тогда правилам, лишались прописки.

Кругом враги: Гитлер – с Запада, Мария – с Востока.

4. Электрическая диссоциация

Но Бог милостив! В чайнике осталось достаточно воды, чтобы промыть наш единственный продовольственный ресурс ботву и сварить ее. К кухонной плите, которая топилась дровами, путь был закрыт, точнее – забит. Как же приготовить ужин, если, к тому же учесть, что спираль электрической плитки от частого использования распалась на множество несоединимых друг с другом кусочков?

Выход из этого безвыходного положения подсказали знания, полученные в школьном физическом кружке. Ботву можно сварить с помощью электрической диссоциации, т. е. путем пропуска электрического тока через несоленую жидкость, в ходе которого выделяется достаточно большое количество тепла. Придумано – сделано. Тепловой элемент был сооружен из толстого гвоздя, защищенного от прикосновений с металлическими стенками кастрюли двумя фарфоровыми роликами, обычно используемыми при открытой электропроводке. Гвоздь с роликами опустили в кастрюлю с водой, в которой плавала ботва. Вилка от всего этого сооружения была включена в розетку. Вода стала нагреваться. Над кастрюлей начал подниматься пар. Очень скоро наш ужин из ботвы был бы готов.

Мама – Анна Ильинична Кабанова, будущий автор и сестра Лена.

Автор, слесарь – сборщик автоматов ППШ в 1943 г.

Теплый переулок сегодня. Та самая, загадочная, галерея-переход между корпусами дома.

Когда-то это был путь в родной дом.

Зацепа сегодня. Здание, о котором написаны строки: «Была здесь церковь, школа, был завод…»

Во что превратились два окна нашей бывшей квартиры.

Я и Юля – молодожены, 1951 год.

И вдруг свет погас. Но не до конца. Аампочка горела в полнакала. Это означало, что свет погас не из-за моих самоделок, а был отключен в связи с воздушной тревогой. И в самом деле, скоро завыли сирены, начали грохотать зенитки и откуда-то издали послышались тяжелые разрывы авиабомб.

Спать пришлось лечь без ужина. А каков был бы этот ужин, если бы удалось сварить колючую ботву от редиски, мы так и не узнали.

С прекращением воздушной тревоги свет снова включился на полную мощность. Скоро закипел наш суп. Мы же, смертельно усталые от работы, уже спали глубоким сном. Проснулись от того, что стали задыхаться от едкого дыма, поднимающегося из кастрюли. Там догорал наш ужин. В свете ярко горевшей электролампы клубы черного дыма выглядели кадрами из фильма ужасов. Между тем на улице уже было светло и нужно было собираться снова на завод, а для этого хотя бы умыться. В сложившихся обстоятельствах это можно было сделать лишь в Протезном институте, который находился неподалеку от нашего дома. Там на первом этаже были два содержащихся в чистоте обширных туалета, с большим количеством умывальников.

Однако прежде, чем идти умываться, нужно было убедиться, что никто не видит, что мы выходим из квартиры через окно. Иначе появились бы желающие забраться к нам в наше отсутствие. Захватив полотенца и мыло, мы с сестрой выбрались из квартиры через окно и отправились на умывание.

После Протезного, оглядываясь по сторонам, снова через окно забрались в свою квартиру, переоделись и, отложив завтрак, по причине его отсутствия, до лучших времен, отправились на завод, снова закрыв входное окно на два нижних шпингалета. Так мы прожили недели две, пока власти не разобрались в наших бедах и не заставили соседку разблокировать входные двери.

Мария была повержена. Оставалось разделаться с Гитлером.

В молодости жизненные трудности воспринимаются как нечто временное. К ним довольно быстро привыкаешь. И к голоду, и к холоду, и к нищете. Овладев ремеслом клепки, я стал заметно превышать норму выработки и получать удовольствие от работы, от сознания ее важности, от чувства единства с коллективом, в котором все заняты нужной стране работой, несмотря на двенадцатичасовой рабочий день и прочие тяготы жизни в военное время.

Казалось, найдено свое место в жизни. Что может быть лучше и почетнее трудиться на благо родины в дружном коллективе товарищей?

5. Чумазый

Но тут произошло для меня нечто совершенно неожиданное. Как-то в ночную смену с козлового крана, неустанно двигавшегося взад-вперед с тяжелыми грузами над нашими головами по всему огромному цеху, прямо в мой уголок сверху из темноты спустился крепко вымазанный в саже и машинном масле рабочий. Еще не ступив на пол, он начал кричать:

– Что же ты, мать твою, делаешь, разве так можно?!

Я не понял и, пытаясь перекричать грохот машин, переспросил:

– О чем ты? Говори яснее!

«Может быть, – промелькнуло в голове, – светомаскировка нарушена»? Последнее маловероятно. Свет в цеху не выключался даже во время налетов немецкой авиации.

– Ты что, забыл, что мы все должны кормить наши семьи, детей и жен?! – неожиданно продолжил он, ступив на твердую землю. И оглядев меня с ног до головы, добавил:

– Где тебе? У тебя же их нет!

Я опять не понял. При чем здесь – ночью, в цеху – жены и дети и что ему от меня, в конце – концов, нужно. Не пьян ли мой собеседник?

Приблизившись ко мне вплотную, рабочий со злостью прошипел:

– Тоже мне передовик нашелся! Ты что не знаешь, что если ты так работать будешь и дальше, то нормы выработки всем нам увеличат, а расценки за работу понизят. В итоге зарплата сократится. Не надейся, и тебе тоже снизят зарплату, а может и всему заводу. А чем семью-то кормить? И так из сил выбиваемся! Теперь понял, твою мать?!

– А ты что? Забыл, что война идет и что фронту необходимо оружие? – прокричал я в ответ, внимательно вдумываясь в экономическую аргументацию рабочего.

– Война войной, айв тылу подыхать не охота! Имей в виду, что ночью здесь всякое может произойти, – угрожающе продолжал он, приблизив ко мне свою небритую, чумазую физиономию. – И станок с крана может сорваться, и цепь упасть с потолка, да мало ли что еще может вдруг грохнуть. Костей не соберешь!

Тогда я еще не догадывался, что возникшее передо мной явление науке давно известно. И называется оно рестрикционизмом, от английского слова restrict – ограничивать. Одно из значений этого термина заключается в том, что работники, опасаясь понижения заработной платы и повышения норм выработки, всячески стараются ограничивать видимый начальству рост производительности их труда. Тем самым они создают для себя некий запас эффективности, неизвестный администрации. Его они до поры до времени не раскрывают и пускают в ход, только в том случае, если это соответствует их интересам.

Это означает, что если же угрозу повышения норм выработки и снижения заработков как-то устранить и тем самым материально заинтересовать работников в росте эффективности производства, то можно немедленно при том же уровне техники значительно повысить производительность труда. По моим прикидкам, в тот период в нашем цеху за счет ликвидации рестрикционизма выработку можно было бы поднять примерно процентов на 15–20.

Поразительно, но рестрикционизм, как я впоследствии убеждался не раз на своей шкуре, широко распространен не только в материальном производстве, но и в науке.

Мне нужно было решать, как поступить в связи с требованием снизить производительность моего труда. Не буду скрывать, но угроза устроить со мной «несчастный случай» подействовала.

Чтобы на меня ночью с потолка не свалилось что-нибудь тяжелое, выработку пришлось немного снизить, и чумазый больше не появлялся. Хотя это и была уступка мерзости, но я не сдался. Нелепость системы была столь очевидной, что возникла идея обратиться к директору завода. И по душам поговорить с ним, т. к. именно он отвечал за работу завода, за организацию заработной платы и нормирование труда и, конечно, понимал, что они должны стимулировать рост выработки, а не тормозить ее.

О директоре завода Лихачеве рабочие отзывались с большой теплотой. Говорили о том, что он бывает в цехах, хорошо знает обстановку на заводе, вникает в жизнь и быт рабочих. Потому представлялось правильным через голову цехового начальства обратиться именно к Лихачеву. Действовать через партком завода мне тогда не пришло в голову, хотя это, вероятно, было бы единственно правильным решением.

6. Секретарши

Приемная директора завода представляла собой большой величественный кабинет, стены которого были отделаны темными деревянными панелями. На столах поблескивали многочисленные телефоны. Меня встретили две молоденькие и поразительно красивые секретарши – блондинка и брюнетка, занятые собственным прихорашиванием, словно они готовились к вечернему приему. В руках у них мелькали зеркальца, губные помады и другие подходящие случаю предметы. Подумалось, что двух секретарш директору такого огромного завода, может быть, и мало, но зачем же иметь в секретаршах таких красавиц. Услышав, что я жажду встречи с директором завода, секретарши забросали меня вопросами, на которые я еле успевал отвечать:

– Ты по какому вопросу? Личному?

– Мой вопрос и личный, и общественный.

– Так не бывает! – хором возразили барышни.

– Вопрос общественный, но для меня он столь важен, что я считаю его и личным, – туманно пояснил я.

– По личным вопросам прием по четвергам.

– Не смогу ждать до четверга, тем более, что вопрос скорее общественный, – упорствовал я.

– Все равно директор принять тебя не сможет, он сейчас занят.

– Я подожду.

– Но он долго будет занят.

– Я и долго подожду.

– Где?

– Здесь, а где же еще?!

– Нет, не подождешь! – вдруг завопила одна из них.

– Но у меня очень важный вопрос – о росте выработки, – взмолился я. – Мне действительно очень нужно переговорить с директором по важной проблеме завода. Со своим старшим товарищем и коллегой.

– Мало ли у кого какие проблемы! – отмахивалась от меня блондинка как от назойливой мухи.

– Тоже мне коллега нашелся! Товарищ, видите ли! Да кто ты такой!? Что ты так выпендриваешься! Ты никто и зовут никак! – закричала брюнетка. – У тебя же ничего нет, ты же нищий! – вдруг выкрикнула она совсем некстати.

Тут она, к сожалению, была права. У меня действительно имущества – кот наплакал, но было острое желание помочь общему делу.

И все же почему-то именно эта фраза задела меня больше всего.

– Или вы сейчас же уходите или мы вызываем охрану! – переходя на «вы», пригрозили мне секретарши. Похоже, что я и самом деле оказывался здесь лишним.

Это был удар ниже пояса. С охраной иметь дело совсем не хотелось. У меня опыт по этой части уже был. Встреча с охраной могла бы для меня закончиться очень печально, вплоть до тюрьмы. Мало ли что могут наплести разъяренные девицы.

Меня же привели в приемную директора не соображения личной выгоды, а забота об общем деле. Ведь можно было, как я предполагал, сразу же при том же оборудовании, т. е. без дополнительных материальных затрат, значительно поднять выработку рабочих, а фактически легализовать имеющиеся у рабочих резервы роста производительности труда. Почему бы этого не сделать во время войны, когда фронту столь необходимо оружие?

Для этого нужно было сделать только одно – гарантировать рабочим неизменность норм выработки и расценки на длительный срок, быть может, до окончания войны. В этом случае рабочие, стремясь подзаработать, не побоялись бы раскрыть свои потаенные резервы производительности. И всем было бы хорошо: показатели выработки значительно повысились бы, и зарплата у рабочих выросла бы, да и фронт получил бы больше оружия.

Но встреча со старшим коллегой оказалась невозможной из-за капризов и упрямства секретарш директора. Может быть, нужно было обратиться к начальнику цеха или выбрать для посещения директора завода другое, более благоприятное, время, или поговорить с парторгом завода? Всего этого я не сделал.

Невозможность встретиться с директором Лихачевым я воспринял как глубоко личное оскорбление, как некий жест, дающий мне понять мое место на заводе – место бессловесного, бесправного винтика. Клепай и молчи! Розовый туман, наполнявший мою голову, разом улетучился. На заводе мне больше делать было нечего, решил я, здесь я не человек!