Текст книги "Избранное (сборник)"

– А что вы здесь делаете, товарищ кок?

– Вот, – говорю, – какао ящик…

А сам по трапу скорее вниз. «Ну-ну, – думаю, – произошло событие!» В камбузе принялся задела. У нас, у коков, свои обычаи: пока лодка под дизелями идет, в камбузе кипит работа. Как только ушли под воду – стоп машина – электрическая печка выключается и «на малый ход» себя переводишь. Я, как влетел в камбуз, так сразу и бросил размышлять о красотах природы. Вся лунная блажь быстро из головы вылетела. Нужно было варить борщ. Толчки и шуршание льда о корпус лодки прекратились, мы шли уже чистой водой. Часа через два после этого в лодке раздались звонки и утихли дизеля. Очевидно, мы уже давно вышли из бухты и подходили к пограничной зоне.

Предстояло погружение, у меня к этому моменту как раз с обедом все уже было улажено, и я сбавил свой «ход».

Коки, ребята, меньше всех в лодке ощущают погружение под воду. Они ведь не стоят у перископа, или у глубиномера. Открывать кингстоны тоже не их обязанность. И скажу вам, не рисуясь, друзья, что и первое и последнее погружение одинаково никакого не производило на меня впечатления. Чувствуешь только, что как-то особенно спокойно колеблется пол под ногами то в одну сторону, то в другую. То корма поднимется, то нос. Это в то время, когда уравновешивают балласт в цистернах. Да слышно еще в самом начале, как вода с шумом бьет в камеры. И больше никаких впечатлений. Вот вам в этом мое честное слово. Правда, если задуматься, что под тобой и над тобой вода, тем более океан, у иного и выступит от этого на лбу холодный пот. Но потом ничего, привыкает. Как увидишь, что командир ходит словно у себя в квартире, в кителе, волосы ежиком, ну и вся печаль сразу проходит. Да ты брось это мне, Степа, говорить: – «ой ли» Пустое это слово. Уж коли говорю тебе я, так знай, что это правда! Стал бы я срамить свое имя какой-нибудь чепухой. К тому же и перебиваешь зря, ход мыслей только останавливаешь. Правильно ли я говорю, ребята? Ну и баста!

На четвертые сутки похода случилось у нас одно событие, которое может быть и осталось бы без последствий, если бы знал о нем один я. Мне так это сначала и показалось. «Вот, – думаю, – открыл я тайну Вани Калашникова. Ну и историйка!» А случилось все таким образом. Чтобы вы лучше представили себе этого Калашникова, придется мне описать его наружность. Был он из себя, ребята, костистый, сутулый парень. Роста среднего, волосы имел не то что черные, а скорее коричневые, каштановые. Лицо в веснушках. Этого добра у него особенно много было на плечах и на спине. Точно латунными опилками кто-то его осыпал. Глаза у него были ярко голубые и глубокие. И вот что я вам скажу, братки: правильно в народе считают, что глаза это к душе ключ. Верно это! Были у Калашникова глаза такие грустные, что всегда казалось мне, есть у него на душе какая-то печаль. Недуг ли какой у него был, или любил он кого без ответа – не знал я. Так и не узнал бы, если бы не попал вместе с ним во флот. Вот каков был он, этот наш Калашников!

Всплыли мы раз ночью на поверхность. Время самое подходящее: темень, ни зги не видно. Крышки с люков долой – больше воздуху! Дизель вовсю крутит – аккумуляторы заряжает. Команда в это время, кто от вахты свободен, на прогулку выходит. И чудно же: ночь, кругом тишина, если шторма нет, покой, а у нас, в нашей посудине, жизнь ключом бьет. Когда слишком долго плывешь по воде, то кажется уже, что весь мир это и есть только один сплошной океан, а суша это только и есть наша подводная лодка… И нет ей подобной на всем свете, и думаешь тогда, что ты так в ней и родился, так и воспитывался, жил, так и умрешь. Ну, а в ту ночь был на море шторм. Небольшой штормик-то, но в Японском море и такой много беды может натворить. Море огромное, глубины большие, вот вода и гуляет, бьет волной по всем четырем сторонам. На лодке я первым в тот раз узнал, сколько стоит «фунт лиха». Как только продули балласт и лодка всплыла, кинуло ее сразу же слева направо и почти завалило набок. У меня в камбузе все полетело в сторону. Гром, звон, бачек с треском опрокинулся. Хотелось мне тогда от такой обиды бежать, куда глаза глядят. Но пришлось ограничиться только тем, что поднялся я в рубку подышать свежим воздухом. А тут и Ваня Калашников покурить вышел. Вылез он на палубу. Вижу, зажегся огонек. Калашников его рукавом прикрывает, потом, держась за леер, сделал шага два к носу. А я в рубке остался:

– Хороша погодка, Калашников? – кричу ему.

– Что ты там говоришь? – спрашивает он.

– Погодка подходящая для прогулки, – кричу опять.

Но Ваня ответить не успел. Лодку подбросило и снова завалило набок. А через весь нос огромная волна прокатилась. «Ой, пропал, – думаю, – Ваня, смыло парня». Нет, гляжу, Калашников на месте. Руки только скрючились у него, слишком он напряженно за леер уцепился. Потом повернулся он и к рубке быстро-быстро засеменил, не выпуская из рук веревки. А я ему ладонь навстречу протягиваю:

– Иди, – говорю, – быстро!

А он и не замечает моей руки. Сам лезет, только ноги его, словно у мухи на липкой бумаге, как-то странно волочатся. Влез. Мокрый весь, до нитки. А старший помощник – он тут же в рубке стоял, – говорит ему:

– Оморячился, Калашников! Ну, это ничего. Давно, брат, пора было. Давно. Теперь ты уже настоящий моряк, без подделки.

Старший помощник-то шутит, ему не видно за своими делами, во что превратился мой Ваня. А я-то с самого начала за ним наблюдал. Вижу, не выдержал Калашников мужской марки так, как это полагалось бы. Случилось с ним, ребята, непредвиденное несчастье. Окатило его, а он и сдал! И насколько все это серьезно было, догадался я лишь впоследствии. Полез он в люк в самом невыгодном для себя виде. Руки дрожат, чуть ли не за воздух парень хватается. И как это он только по трапу сумел спуститься – до сих пор загадка для меня. Глаза расширены и какие-то бесцветные они у него сделались. Это мне было очень хорошо видно, так как свет из люка, когда он нагнулся над ним, осветил его лицо. Сполз он вниз и скрылся у себя в отсеке. Вы не смейтесь, ребята, – это не для смеха все так получилось. Вот вам честное слово, случаются такие моменты, особенно в нашем деле, что будь ты тут кто хочешь, хоть дурак, хоть умный, имей даже семь пядей во лбу и сердце льва, – все равно станешь ты на это время вроде как мокрица. Я-то уж таких знавал парней, что на смерть в любую минуту готовы идти, на самую злую смерть. И умереть они смогут по-настоящему, как герои из героев. А ведь и они трусят. Вот оно какое дело-то, ребята. Не люблю я поэтому слова «струсил». Оскорбительное оно, нет в нем, по-моему, истинного человеческого смысла. В таких случаях лучше сказать: «Не вошел парень в форму», или «потерял форму». Эти слова куда справедливее. Правда, есть такие парни, которые всю жизнь не могут «войти в форму». Мне рассказывал однажды кто-то, как один браток от артиллерийского выстрела, как услыхал его, так и сел на землю. Ему в бой идти надо, а он словно каша гречневая, весь по крупинкам от испуга разваливается. Вы, конечно, скажете – вот таких-то и следует называть трусами. Нечего, мол, им за нашими спинами мараться. А я вам прямо скажу: лечить таких парней надо! Лечить, потому что это у них, все равно, что болезнь. И опять вы мне ответ дадите: где, мол, найти время в бою на это лечение? А я вам скажу: нашел же наш командир такое время. И кого лечил-то он? Самого Ваню Калашникова, потому что оказался, ребята, Ванюша тем самым парнем, который всю жизнь способен «быть не в форме».

Спустился я в ту ночь к себе в камбуз расстроенный. «Ну-ну – думаю, – произошло событие!» И особенно досадовал я на то, что как это я еще раньше на кирпичном заводе не замечал Ванюшкиной дряблости. А ведь был он мне другом и таким же вот неплохим парнем, как и вы.

Что нужно было после этого случая сделать, как себя вести, – мне просто в голову не приходило. Обидно было за Ваню, жалко его, но никакой помощи ему от меня не выходило, потому что пришлось его избегать. Невозможно было встречаться с ним взглядом, так как наверняка он знал, что я заметил его глаза в ту ночь и проник в его душу. От этого я и не хотел его лишний раз тревожить, потому что понятна стала тайная тревога в его голубых глазах, которой я раньше очень удивлялся. Щадил я его и старался не попадаться лишний раз на глаза. А то, что он, ребята, серьезно страдал этим недугом, было для меня ясней ясного. Он старался после этого случая совсем не вылезать на палубу, и бросил даже курить.

Лодка наша между тем совершала свое автономное плавание. Командир со старшим помощником наблюдали за морем и посылали по радио «шифровки» на базу. Дни под водой сменялись ночами на воде и наоборот, и была в этом, братки, какая-то опасная закономерность, которая заставляла иногда мысли крутиться на особый манер. Часто казалось мне, что мы теперь уже действительно превратились в огромную и очень разумную рыбину, рассекающую своим острым плавником зеленые волны моря. Но слишком задумываться на эти темы все-таки не приходилось. Кок есть кок, ребята. Много у меня оказалось забот. В море, в длительном плавании, а особенно в таком, как наше, всегда от людей требуется большое волевое и физическое напряжение. И тогда разнообразная пища – это основное. Не всякая еда в такое время парням нравится. А надо сказать прямо, здесь уже ничего не скроешь: у всех на лодке аппетит бывал приличный. И как же мне можно было ударить лицом в грязь? Вот вам честное слово, я бы не пережил, если бы мне указали, что своего дела не знаю. Назвался коком, не отходи от печки! И было у меня так заведено, что каждый кушал по вкусу и ходил сытым и довольным. Некоторые из парней не ели языковых консервов, тогда предлагал им овощные консервы, паштеты, запеканки. Сладкое какао не каждому хотелось, – готовил клюквенные кисели. Вместо жирных блюд требовали постные – пожалуйста. Имелись наготове и такие. В общем, стал я там вроде фокусника.

Я никогда не любил излишней болтовни, ребята, особенно там, на флоте. Честно работал, языком не трепал, и поэтому у меня все выходило ладно. Уж кто-кто, а я-то не зря ел народный хлеб, как скажет наш командир. Только и была у меня одна «заковыка», – это наш Ваня Калашников. Думал-думал я о том, какими бы способами помочь ему «войти в форму», и, как это часто случается, до того расстраивался, что иногда переставал замечать все вокруг себя. А на лодке в то время происходили интересные вещи. Оказалось, не только один я узнал тайну Калашникова. Командир наш тоже кое-что заметил, когда Ваня в ту памятную ночь протащился мимо него через центральный отсек к себе. Да и как не заметить этого, если уж притворяться в такой момент не было ни сил, ни воли. А опытный глаз сразу все прочтет на твоем лице. Ну, а командир? Он куда энергичнее меня стал после этого действовать с Ваней Калашниковым. Как-то в одну из ночей, когда мы были на поверхности, лез я по трапу на палубу посмотреть, какие там были звезды. Старшина Акифьев в тот раз сказал мне, что они словно серебряные рубли на небе торчат. Ну и лез я проверить его сравнение, хотя в тех широтах все было возможно, такое там яркое небо. Лезу и слышу в центральном отсеке разговор, Вани Калашникова голос и командира:

– Никак вы, товарищ Калашников, курить бросили?

– Д…да – говорит тот, – вроде как бросил…

– Ну и правильно. Очень хорошо. Утомительное занятие, что и говорить.

Это командир сказал. А сам-то он завзятый курильщик. Ну и хитер же этот наш командир! Потом он дальше Ваню пытает:

– Что, трудно, наверно, отвыкать-то?

– Д…да, – отвечает тот. – Нелегко.

– Ну, ничего, ничего. Все обойдется. Зато другим ребятам папирос больше останется. Верно? – продолжает командир.

– Д…да, товарищ командир, – шепчет Ваня.

– Ну, а гулять-то почему не вылезаешь? Подышать свежим воздухом, а? Пользуйся, а то скоро на большой срок под воду уйдем. Запасайся воздухом, – не унимается командир.

– А я… уже сегодня был на палубе, товарищ командир, – соврал мой Ваня.

– Был? Ну, и правильно, только скоро что-то ты спустился. Ведь не на вахте?

Это командир, а Ваня в ответ:

– Нет, сменился…

– Так не теряй времени, Калашников, пользуйся каждым случаем, дыши воздухом. Он хороший, морской, а то смотри, какой ты зеленый стал, – сказал ему командир и ушел к себе в каюту.

– Есть! – сказал ему вслед Ваня.

А я нагнулся и подсмотрел: схватил себя он после этого зубами за палец и укусил, а на глазах слезы блестят. Досадно парню. И такая, видно, ребята, взяла его обида, что бросился он бегом по трапу и вслед за мной полез на палубу. Наверно собрал все свои силенки и решил перебороть самого себя. Лез он уверенно. «Вот, – думаю, – правильный парень. Хочет все-таки настоящего человека из себя сделать». Но как только высунул он голову наружу, взглянул на море, так сейчас же марш обратно вниз! Подумал я, что увидал парень на море какой-нибудь странный корабль и поспешил к командиру доложить об этом. Посмотрел и я на море внимательно. И не увидел ничего кроме волн. Ночь светлая, лунная, море хорошо видно. Гудит оно вовсю, ходуном ходит, огромное, мрачное такое. И догадался я, что один вид мокрой и неустойчивой, да к тому же очень узкой палубы, этого незначительного кусочка «суши» в таком кипящем море, где в одну минуту в волнах навсегда могут исчезнуть пароходы-гиганты, заставил Ваню Калашникова «спрятать свою душу в пятки» и забить отбой. Ну что же, ребята, внутри лодки действительно было куда спокойнее. Ничто там не напоминало о море.

После этого случая я уже твердо знал, что командир все понимает, и стал ждать, что же будет дальше. И стоило ждать, потому что было это только всему начало, а позднее события развернулись так, что я только удивлялся, сидя у себя в камбузе у кастрюль. Всплыли мы раз, против обыкновения, на рассвете. Командир срочно хотел передать по радио сообщение на базу. Выскочила наша лодка, как морж из воды. Море спокойно, волна небольшая. И все как бы в порядке, но только в тех широтах, ребята, никогда не забывайте, неожиданности могут вам как снег на голову свалиться. Так и в этот раз. Был крепкий морозец, и в воздухе было гораздо холоднее, чем в воде. Так что не успели мы оглянуться, как наша лодка заблестела, засверкала в зеленоватом морском рассвете. Корпус нашей посудины покрылся коркой льда. Солоновато-горького и рыхлого, как морская соль. Вся лодка стала похожа на длинную глыбу мутного хрусталя, чудом плавающего в море. Если вы, ребята, когда-нибудь читали, какие в Гренландском море встречаются ледяные горы – айсберги, то вы сможете себе представить нашу лодку коли уж не горой, так по крайней мере холмом причудливой формы. И пушка, и рубка, и антенны покрылись таким толстым слоем льда, что новичку все это показалось сном. Брызги от волн непрерывно наращивали лед, и в конце концов на антеннах образовались пудовые сосульки. А это уже грозило опасностью, потому что медная трубка антенны могла легко сломаться. В таких случаях нужно всегда как можно скорее скрываться под воду или сбивать сосульки вручную.

Я торчал в рубке, когда командир вызвал к себе Калашникова. «Ну-ну, – подумал я, – произошло событие!» Командир стоял, как всегда, без головного убора, краснолицый такой здоровяк. Поверх его кителя была надета жилетка из пыжика. Надо сказать, что когда мы бывали в море во время морозов одни, своей семьей, то нам разрешалось надевать дополнительно еще личные теплые вещи: фуфайки или ватные штаны, а некоторые припасали себе, считая их очень удобными, даже авиационные шлемы. Так вот, ребята, Калашников, как говорится, не заставил себя ждать. Он вылез из люка, но я не сказал бы, что вид у него был солидный. Как и полагается, он не «вошел еще в форму». Просто не мог мой парень хладнокровно смотреть на море, которому конца и края не было видно. И, верно, по его тогдашнему понятию, весь мир уже утонул в этом море и теперь была самого Калашникова очередь. Болезнь его еще явно не прошла. Необходимы были какие-то срочные меры. А какие? Это знал только командир.

Да, это было незабываемое зрелище. С одной стороны, командир, сурово разглядывающий своими, готовыми выскочить из орбит, маслинами Ваню Калашникова, и с другой стороны, – тот, с желтоватыми кругами под глазами, бледный, измученный тайными страхами. Так они стояли с минуту друг у друга перед самым носом, потому что вокруг было очень тесно. Потом командир отвел от моего друга глаза и посмотрел на меня. Не знаю, почему он меня тут же не послал вниз, может быть оставил как свидетеля, только потом он все так же, не глядя на Калашникова, сказал:

– Вот что, товарищ Калашников, хотя это и не ваша обязанность, но я бы просил вас оказать услугу. Взять ломик, вон он там, в углу, и сбить к чертям весь этот ледок с антенн. Он нам совершенно не нужен.

Заметьте, он не «приказываю» сказал, а так это просто: – «окажите услугу». Как будто мы были где-нибудь в клубе, и речь шла об одной папиросе. Вот он каков, наш командир! Тонкая штучка. Ну, и Ваня в эту минуту был тоже в своем роде бесподобен, так что я даже отвернулся, мне стало больно за приятеля. Насколько я успел заметить, в нем разгорелась и какую-то одну секунду продолжалась борьба. Она вспыхнула как сырая спичка и тотчас угасла. С лица он совсем посерел. Губы посинели и ослабели как у младенца. Пальцы задрожали, Ваня молниеносно сжал их в кулаки. А сам он дрогнул и дернул головой, как будто кто-то дал ему легкого щелчка под подбородок. Вот я сейчас рассказываю и соображаю, ребята: может быть я тогда и ошибся. Может быть, борьба между страхом и долгом у него еще продолжительное время шла, и он только сумел так ловко напрячь все свои силы, что скрыл ее внутри себя. Может быть, борьба эта продолжалась и тогда, когда он брал маленький, увесистый железный ломик и когда вылезал на палубу. Помню, он взглянул на меня, а командир тем временем быстро спустился вниз. Взглянул мой Ваня и обомлел. Исчезли опять у него его голубые глаза. Слились они с цветом его лица и казались такими же серыми. Ну и выразительные же они у него в тот момент были. Просто диву дался, братки, все можно было прочесть в них. И такое сквозило там, в глубине зрачков, отчаяние, что пропала к нему неприязнь, появившаяся минуту назад, и заполнила всего меня жалость. Появилась она искренно, прямо от самого сердца. Даю вам слово, был он мне в то самое раннее утро дороже брата родного, хотя с этими, как их обычно называют, трусами дело иметь все-таки противно. «Эх, Ваня, Ваня, – подумал я, – рубай ледок, не бойся. Рубай, дорогой мой». И не стал я на него глядеть, ребята, не стал мешать. Небо распускалось над нами во всей своей красе. Зеленоватая, зимняя предрассветная мгла отступала перед розовым сиянием восходящего солнца. И никогда никто, братки, не сможет этого изобразить, так же как нельзя полностью рассказать о переживаниях человека. Можно только делать какие-то намеки, но все равно не расскажешь всего, что происходило в то утро на небе и в душе Калашникова. Я искоса поглядывал на него, но так, чтобы не смущать парня. Он неуверенно сбивал сосульки. Они с грохотом валились на палубу лодки, рассыпаясь еще в воздухе от сотрясения. Синий на морозе металл впивался в мякоть льда, охапками летели брызги. И у меня создалось впечатление, что собственно Ваня сам вызвался колоть сосульки, и что он смелый парень и все такой же курильщик, и ему ничего не стоит пробежать во время шторма, не держась за леера, от носа к рубке. Да и что там страшного – рубить лед, – братки! Правда, палуба выглядела, как хороший каток, на нее, звеня, наплывали волны, и море качало лодку, и не было уверенности даже у меня, что от этой качки не съедешь в зеленую чавкающую воду. Вот она, какая наша жизнь подводников. Схватил я тогда гаечный ключ и тоже вылез на палубу. «Нечего тут больше небо разглядывать, – думаю, – порубаю-ка и я ледок. Веселей будет». А Ваня мой делает в это время вид, что он очень уверен в себе. Стоит, широко расставив ноги, и как будто держится на них крепко. А я-то вижу, ребята, помимо его воли, пока он правой рукой лед скалывает, его левая рука за спиной леер шарит. Как нащупает его, парень успокоится и отпустит веревку, а потом снова шарит и ищет. Смехота! Но я уж тут не стал больше его разглядывать, схватился покрепче за веревку и давай колоть. «Душа, – думаю, – вон из меня, если не сколем все до прихода командира!» Ну, и скололи мы этот «сахарок». Все антенны очистили. Влезли в рубку, спустились в лодку. Все молча проделали. Друг на друга не глядим, как будто и не наших рук все это дело. Калашников пошел доложить и быстренько исчез, побежал, как видно, к своим моторам. А командир, – он как раз на пороге своей каюты стоял, – посмотрел на меня и погрозил пальцем. Это тоже у него привычка – пальцем грозить. А глаза его совсем выскочить готовы были, словно он напрягся и внутри у себя смех сдерживал. И откуда только он мог все видеть?

После этого случая начался между командиром и Ваней Калашниковым прямо какой-то сверхупорный и никем, кроме меня, не замечаемый поединок не «на жизнь, а на смерть». Командир старался поручать Ване при всяком удобном случае самые опасные и серьезные поручения, не считаясь с тем, входило ли это в обязанности парня или нет. Вы меня знаете, ребята, я не трепач, – я понимал, что командир его лечит и делает это толково. Приказ ведь всегда остается приказом, и его надо выполнять независимо от того, болит у тебя живот или нет. И парень из себя выходил, так старался. У него иной раз, простите за дурное слово, от волнения очевидно внутренности выворачивало, но он шел по-своему смело, зажмурив от страха глаза, глотая слюну, но все же шел, выползал на палубу, подвешивался даже веревками на корме, когда это было нужно. Может быть, у него появились седые волосы, но я не замечал их, потому что еще не подходил к нему близко, боясь смутить его слишком пытливым взглядом. Но он, по-моему, выздоравливал, ребята. Или это мне так показалось? Как будто бы срезали у него на спине полоску слишком нежной кожи и каждый день к этой ране прикладывались ладонью. Рана зудила, парень ежился, но вот рана зарубцевалась, мясо грубело и становилось уже нечувствительным к прикосновению рук. Появилась, наконец, новая, более крепкая кожа. Вот точно такое же, мне думается, ребята, происходило с ним. Мне казалось, что он становился смелей и мужественней. Но возможно, повторяю, я и ошибался. Во всяком случае, он не отвел глаза, когда однажды я посмотрел на него – и мы улыбнулись.

А еще позднее произошло, братки, следующее происшествие. Мы уже были близки к цели своего похода и все немножко волновались. И вот как-то раз, ночью, при нашем очередном появлении на поверхность, волна неудачно подхватила нас и сбросила со своего гребня вниз. Это было бы сущим пустяком, так как к этому времени мы уже ко всему привыкли, если бы не захлопнуло при этом неудачном прыжке переборку одного очень важного отсека, в котором в это время никого не было. Задвижка, ребята, а по-нашему, по-флотски, задрайка, закрыла крышку люка изнутри и мы оказались в таком положении, при котором следовало как можно скорее поворачивать обратно и возвращаться на базу. Обиднее этого ничего не придумаешь! Из-за какой-то паршивой задрайки рушились все планы. Командир стоял перед этой проклятой дверью, и его затылок багровел от злости на задрайку, и на море, и на ветер. Я никогда не замечал его в таком возбужденном состоянии. Он гладил беспрерывно свой «ежик», и выпуклые глаза его были полузакрыты тяжелыми с красными жилками веками. Он что-то соображал. Неожиданно, мысли его прервал – кто бы вы думали? Наш Ваня Калашников. Вот он каким оказался смельчаком!

– Товарищ командир, – сказал он, – разрешите…

– Пожалуйста, – ответил тот, но не обернулся.

– А что если попытаться снять вот это и это… – мой Ваня указал на некоторые механизмы на стене – тогда можно было бы…

– Что же, это можно попробовать. Возьмите себе помощника и действуйте.

Командир сказал это спокойным тоном, но было понятно всем, что он очень рад хотя бы какому-нибудь действию. Он отошел в сторону и стал порывисто вытирать тряпками вымазанные машинным маслом руки. Он смотрел исподлобья на начавшиеся работы. Наши парни стали снимать какие-то механизмы лодки, и я догадался о плане Калашникова. На переборке с левой стороны от люка открылось небольшое круглое отверстие. К нему и то начал подбираться Ваня. Пот градом лил с него. Лицо у него было такое же, как однажды на ледяной палубе, – безнадежно серое. Трудно было понять в этот раз, что у него творится внутри. Он рисковал многим: его могло придавить насмерть одним из механизмов, у которого отняли одну из точек опоры. Но Ваня изворачивался змеей, подлезал под него и, вот вам честное слово, добрался-таки до дырки. Он попросил и ему протянули проволоку с петлей на конце. И он, опустив ее в отверстие, стал, попросту говоря, «удить рыбу». Водил во все стороны своей леской, стараясь зацепить задрайку. От усердия он даже раскрыл рот. Только и недоставало ему еще высунуть язык, чтобы походить на мальчишку, ворующего крючком пряники. Картина была бы полная. В лодке стояла гробовая тишина. Командир все еще вытирал руки, но уже гораздо медленнее и спокойнее. Я так и не дождался конца дела и пошел на цыпочках в камбуз, где меня ожидали кастрюли. Напоследок я увидел еще раз щеку Вани, на ней уже краснел румянец.

Дверь и отсек, конечно, открыли. Я в этом никогда и не сомневался. У нас подобрались на лодке все же настоящие парни. Даже и Ваня Калашников – тот тоже был для нас подходящим, но я перестал его понимать за последнее время, – что же он, в конце концов, уже «вошел в форму» или нет? Теперь-то я знаю, как обстоит с этим дело, а тогда он сильно сбивал меня с толку своим поведением. Ну, скоро рассказывается, да не скоро, ребята, кончается. Прибыли мы все же на полагающуюся нам позицию. С большими предосторожностями, но все же прибыли. Вылезать на поверхность стали только в самые темные ночи и то лишь немного выше, чем на высоту рубки. А днем на мгновение высовывали перископ, командир сам лично смотрел в него, что-то записывал в свою собственную тетрадку, и никого не подпускал к окуляру. После этого мы надолго уходили в глубину и лежали там на грунте. Где мы были, я и сам, ребята, не знал и не знаю, а если и знал бы, то не рассказал. Вам это еще рано знать!

В один из таких отдыхов на грунте входит ко мне в камбуз командир и говорит:

– Слушай, Касаткин. Ты ведь работал с Калашниковым?

– Да, – говорю, – работал. Как же, мы с ним в столовой кирпичного завода работали. Помню, был еще с ним там случай…

А он мне:

– Постой, брат, постой, я не о том. Я тебя в один секрет хочу посвятить. Ты знаешь, какого числа родился Калашников?

Я было брови нахмурил, вспоминаю, потом как хлопну себя по лбу:

– Ну как же это я так, – говорю, – конечно, помню. Вот через четыре денька как раз в этом месяце и будет ему рождение. Мы еще, помню, в 1935 году справлять это думали. Очень было весело. Пришел тогда к нам…

А он опять рукой остановил:

– Очень все удачно, – говорит, – молодец ты, Касаткин, с такой памятью не пропадешь.

Потом подошел ближе и шепотком мне:

– Торт испечь сможешь?

– Есть испечь торт! – отвечаю.

– Чудак ты, – шепчет он, – да я тебе не приказываю. Сможешь из того, что у нас имеется. Выйдет?

А я опять:

– Есть! – говорю, – раз сказал есть, товарищ командир, значит будет торт.

– Ну, хорошо, – он отвечает, – я всегда говорил, что ты у нас не кок, а фокусник. Делай! Только смотри, чтобы был он с розочками из крема. И все чтобы как полагается было. Чтобы шик и блеск. Как на этот счет?

– Есть, – говорю, – шик и блеск!

– Ну и фокусник, – это он-то мне.

А я ему:

– К какому сроку разрешите? И что написать на торте?

– А ты разве не догадываешься, – говорит, – а еще чародей.

– Ко дню рождения Вани Калашникова, что ли? – говорю.

– Так точно, товарищ кок, – говорит он, глаза при этом смеются, а сам не улыбается. – И чтобы как часы. Есть?

– Есть, – говорю.

Он было пошел, да в дверях остановился, погрозил мне пальцем.

– Могила? – говорит.

– Есть могила! – отвечаю.

И пошел он по своим делам, а я принялся за свои.

Как и надлежало, торт был готов к сроку. Хороший, большой торт, со всеми подробностями. Мы до этого дня по одному разу в сутки высовывали свой глазок на несколько минут из воды, и командир, видимо, любовался красотами какой-то неведомой нам земли. В самый последний день он даже так расчувствовался, что подозвал Калашникова и велел ему посмотреть в окуляр. Тот взглянул и опять посерел с лица. А командир хлопнул его по плечу. Это был знак того, что он в отличном настроении.

– Как ты думаешь, Калашников, с самолетов нас вряд ли увидят? – спросил он его.

Калашников промолчал. Потом мы сели на грунт и в одном из самых свободных отсеков приготовили все к общему чаю. Сели свободные от вахты парни за стол. Командир махнул мне рукой. И я принес свое произведение. «Ну-ну, – думаю, – произошло событие!» Честное слово, мне было даже жалко расставаться с тортом, такой он имел отличный вид. Подношу я торт Ване Калашникову, командир поднимается и говорит:

– Это вам, дорогой товарищ Калашников, в день вашего рождения от всей команды.

И прибавил еще:

– Примите же наше скромное подношение.

А я все торт держу. Растрогался за Ваню чуть ли не до слез. Все ему простил. «Еще бы, – думаю, – в наше-то трудное плавание, на нашей-то игле, да такая интеллигентность. Ну и командир, что за парень!» И еще думаю: «Не обойдется Ваня без слезы, не такой он комплекции, чтобы смехом отделаться». Рассуждаю это я, а он встает и как всегда «не в форме». И еще бы! Чуть ли не вся команда на него смотрит. Закусил парень губу. «Ну-ну, – думаю, – что-то будет». А он говорит, да так спокойно:

– Очень благодарен, – говорит, – я вам, товарищ командир, и всей команде за внимание. Только вышло здесь, по-моему, недоразумение. Рожден я буду только еще через два месяца. Пятнадцатого числа. Это даже в метрике записано. А сегодня, – говорит, – именины мои. Это правда.

День ангела. Но ведь это глупости, предрассудки. Ошибка здесь какая-то получилась, по-моему. Прямо не знаю, как это вышло?..

Кончил он, и я вижу – конфуз получился. Торт у меня чуть на пол из рук не вывалился от такого оборота дела. Положил я его скорее на стол и стою, как дурак. «Что же, – думаю, – это такое! Помню ведь, праздновали мы что-то с Ваней в тридцать пятом году. Как раз в этот день. Неужели это именины были? Ну что за парень! Ай, как подвел меня перед командиром!».