Текст книги "Избранное (сборник)"

Неожиданно впереди шагах в пяти от него мелькнуло удивительно знакомое ему мужское лицо. Он сейчас же отвел глаза и отвернулся в сторону. Ему очень не хотелось, чтобы его кто-нибудь задерживал. А мысль между тем уже отыскала в памяти этому идущему навстречу человеку и имя, и фамилию. Ну, правильно, правильно – Костя Переписчиков! Это был старый закадычный друг и приятель Карташова, с которым они очень ладили раньше, но потом, с течением времени и под влиянием различных событий, отдалились друг от друга. Позванивали еще изредка по телефону, условливались о встречах, а потом забывали о них. Время шло и их дружба, лишенная огонька, лишенная всех своих драгоценных качеств, которые заставляют человеческие души сближаться, трепетать и устремляться вперед, тих умерла. Они подолгу не слышали друг о друге. Потом Костя, получив специальность судостроителя, уехал во Владивосток. Так окончательно разошлись их пути. И теперь Алексей Федорович не знал даже, что представляет собой Костя, как он живет. Да и за последнее-то время, перед самым отъездом Переписчикова на Дальний Восток, Карташов не знал подробно, какую специальность получил его приятель, чем он будет заниматься…

Много находилось оправданий такому невниманию к жизни товарища. Свои заботы, свои дела!.. И оправдания эти казались как будто правильными на первый взгляд, ну, а если удавалось вдуматься поглубже, то все они оказывались «липой». И уже нужно было себя ругать за черствость и нечуткость. И как это так часто случается, что незаслуженно забываются дорогие люди, друзья, теряются связи с ними без всяких к тому причин? Что, разве их, этих людей уже так много попадается на пути?..

Что-то похожее на раскаянье мелькнуло в сознании Карташова, когда он приближался к бывшему другу. Но Алексей Федорович по-прежнему отводил глаза и делал вид, что он никого не замечает. «Вот-вот он приближается. Вот как будто прошел… Прошел?.. – подумал он. – Эх, если бы не эта сложная история, то как бы мы хорошо могли встретиться… Да разве я бы прошел мимо… Ну и дела!»

– Карташов! Алешка!.. Картошка! – Загудел в это время рядом с ним бас Переписчикова.

Алексей Федорович обернулся и покраснел. От растерянности он забыл вовремя показать удивление, что видит перед собой пропавшего друга, и без всяких радостных восклицаний спокойно сказал:

– Здравствуй, Костя!

Будто они только вчера расстались, а сегодня Карташов первым увидал Переписчикова и первым подошел к нему. Но Костя, видимо, так ничего и не заметил. Был ли он искреннее и наивнее Алексея Федоровича, или, может быть, радость случайной встречи помешала ему уловить не очень довольную мину на лице Карташова?

Они стояли и пожимали друг другу руки, не зная еще, как же им поступить дальше. Карташов будто и не замечал Костю. Рассеянным взглядом смотрел перед собой, не задерживаясь на чертах Костиного лица, и думал, под каким бы ему благовидным предлогом поскорее оборвать встречу.

– Я тебя еле узнал. Ты, брат, здорово пополнел, ей-богу! Такая стала солидная особа, что я тебе дам. Здорово!.. Э-э, да это что же у тебя?.. В каких это боях участвовал? – сказал Костя, указывая на шрам.

– Да это так, пустяки, – нехотя ответил Карташов.

– Какие там пустяки. Знаем, брат, знаем. Говори, кого спасал? Где геройствовал?

– Брось, ты, Костя, брось! Это от горячей стружки. Ударило.

– Ну, так все равно герой. На трудовом фронте… Ну и раздобрел же ты все-таки.

– Да, изменился немного… Но и ты тоже того… – начал было, но сейчас же осекся Алексей Федорович.

Он, честно говоря, еще не определился, потолстел ли его приятель или нет. Тотчас же он повнимательнее взглянул на Костю и увидел, что его длинноногий голубоглазый друг все так же худ, как и раньше. Так же вихраст, и стал почти коричневым от загара. Причем это был не маслянистый и ровный загар от южного солнца, а неровный и шероховатый – от одновременных и непрерывных действий, ветра, дождя, мороза и слепящего, холодного солнца.

– Да ты того… То есть не потолстел, хочу я сказать, но возмужал. Сильно возмужал. Я тебя тоже еле узнал, – продолжил он.

– Ну, брат, и жара же здесь стоит у вас. Африка… Ты не спешишь? Ну, да впрочем я тебя все равно не отпущу. Во веки веков встретились, да рукопожатием ограничиваться? Нет, брат, нет. На это я никак не согласен, – сказал Костя.

– Хорошо, Мне только вот по телефону надо позвонить… – сказал Карташов.

От быстроты, с которой произошла встреча, он потерялся и не мог придумать веских объяснений своей занятости. Правду раскрывать перед Костей он не хотел. А что-либо другое правдоподобное выдумать, – так это сразу и в голову не приходит. Да и было поздно: Костя уже все равно бы не поверил его словам. Приходилось подчиняться судьбе.

– По телефону?.. Да, пожалуйста! Только вот очередь… – указал Переписчиков.

Они стояли недалеко от входа в кафе «Москва», где был телефон-автомат. Карташов, увлеченный своими мыслями, не заметил его своевременно. Теперь они подошли к нему. У автомата действительно была длинная очередь. Был час усиленных телефонных звонков: разговоров о свиданиях, умилительных просьб, деспотических требований и даже угроз. Они встали за какой-то рыжеволосой девушкой, нетерпеливо перебирающей цепочку своей изящной сумочки и почти со слезами поглядывающей на ручные часики, на очередь перед собою и на телефон, около которого исступленно кричал в микрофон пожилой мужчина, закрывающий одно ухо трубкой, а другое заткнувший пальцем. Очередь уменьшалась слабо. У большинства звонивших телефоны их знакомых были заняты, и поэтому они, отойдя от автомата, объединялись отдельной группкой и ревниво следили за аппаратом. Поминутно пользовались они своим правом звонить уже без очереди. И было это подобие какого то порочного круга, который разорвать робкому человеку не представлялось возможным. Алексей Федорович одним ухом слушал Костю, рассказывающего ему о Дальнем Востоке, другим прислушивался к разговорам по телефону. Его смущало то, что здесь не было телефонной будки и весь разговор могли отчетливо слышать посторонние. «Нет, я не буду сейчас звонить, – подумал он. – Костя услышит, начнутся расспросы, кто такая, да что за женщина. Позвоню позднее».

– Знаешь. Очень долго ждать. Ну его… Потом позвоню, – сказал Карташов.

– Ну, что же брат, тебе виднее, – ответил Костя. – Сюда не пойдем. Жарко…

Он указал на внутреннюю дверь в кафе.

– Да, не стоит, – сказал Карташов.

– Если уж где посидеть, так это только там, – показал Костя неопределенно на Тверской бульвар, – я знаю замечательное местечко.

Они перешли на другую сторону улицы. Прошли, сокращая путь, по деревянному настилу бывшего когда-то тут кафе «Лето». Теперь здесь стояли огромные многоцветные кинорекламы, отражающие красный свет заходящего солнца маленькими, нервно разбитыми и наклеенными на фанеру кусочками зеркала. Тут же продавались цветы. Карташов и Переписчиков миновали памятник Пушкину и пошли по бульвару.

– Я, брат, женился, – рассказал Костя. – Не только тебе счастье-то. А как, кстати, здоровье сына и Варвары Николаевны? Все по-прежнему сверлит всех своими глазками?

– Да здоровы оба. Живут на даче, – ответил Карташов.

– Все там же, по Северной дороге, в Софрине? Вы ведь постоянны в своем выборе.

– Да, все там же. Привыкли к месту.

– Вот я и говорю, что постоянны. Ну, а я, брат…

Костя не умолкал. Он рассказывал о жене, о своей работе во Владивостоке, об отпуске. Детально рассказал, как он его собирается провести. И все это с шутками, с подъемом, весело. Он был все таким же неунывающим оптимистом, как и раньше. Можно было даже думать, что он пустоват и неглубок, так он усиленно гудел, перебирая без разбора самые различные темы, не останавливаясь ни на одной подолгу. Словно он продолжительное время принужден был молчать, а теперь спешил наверстать потерянное. Но Карташов ни на минуту не принимал его за дурака. Он знал этого парня. Его только немного раздражала слишком бьющая через край жизнерадостность Кости. «Не был все-таки еще в передрягах парень, – думал он, искоса поглядывая на Переписчикова, – хоть и дальневосточник, а не попадал еще в переплет. Простоват – глубины в сознании еще нет. Что ж из того, что женился… А вот покрутился бы на моем месте. Не так бы разговаривал. Попади он в такую сложную историю, вроде моей, ну и скис бы парень. Я тоже вот ума не приложу, как поступить». И у него появилось уже какое-то новое чувство, что-то вроде гордости. Не у каждого, мол, такие истории встречаются! Ему захотелось рассказать Косте о своем щекотливом «деле», но вспомнив, что тот очень уважал Варвару Николаевну, испугался лишних упреков, нравоучений и смолчал.

– Вот мой укромный уголок. Я уже пять раз за последние два дня осчастливил его своим посещением, – сказал Костя.

Алексей Федорович увидел небольшое кафе, которое стояло как раз на середине бульвара и в котором он тоже иногда бывал. Они вошли внутрь и присели к столику у окна.

– Ты ликер будешь пить? – спросил Костя.

– Нет, нет. Что ты, я же не пью, – сказал Карташов.

– Ну и хорошо. Я ведь тоже не пью. Это я только для тебя хотел. Ну, тогда мороженого?..

– Пожалуй. Мне сливочного.

– Правильно. Будьте добры, дайте нам четыре порции сливочного и два стакана вишневой воды похолоднее.

– Не много ли?

– Ну, что ты, брат! Правда, таким количеством легко можно дружбу заморозить. К тому же она у нас и так еле теплится…

– Да ты сам виноват. Совсем не писал…

И тут пошли взаимные упреки, перешедшие затем в воспоминания о прошедших годах, рассказы о сегодняшнем житье-бытье и предположения о будущем. Но за все время разговора Алексей Федорович не забывал своих затаенных мыслей. Он то начинал волноваться, что время идет и его ждут в двух местах, а он теряет понапрасну драгоценные минуты, – правда, за беседой с другом, которого не видел несколько лет, – то успокаивался и утешал себя тем, что все это к лучшему. Встреча с Костей не пропадет даром! Можно будет на что-то потом сослаться, даже приспособить для доказательства «алиби». «Так я и сделаю, пожалуй, – подумал он, – поеду-ка я все же к Юлии Александровне. А Варе скажу что виделся с Костей. Тот удерживал, не отпускал. Это выйдет правдиво!» Ему и в голову не пришло в первый момент, что это гадко. И только потом, спустя несколько минут, появилось опровержение этой выдумки: «Ах, ведь это снова ложь, ведь это опять новая петля в запутавшемся узелке». Но так как, сидя за столом и слушая музыку какого-то танго, он больше думал не о жене, а о Юлии Александровне, о ее красивом, немного капризном лице с большими синими глазами и ее стройной фигуре, то и его попытка одуматься вышла неуверенной.

Алексей Федорович рассеянно оглядел принесенное официанткой мороженое и вишневую воду. Стаканы с рубинового цвета водой и белые блюдца, на которых стояли вазочки с мороженым, и зеленого цвета пепельницы из пластмассы, блестящие мельхиоровые ложечки, – все отражалось в черной стеклянной плите, вделанной в круглый столик. Предметы теряли в этом черном зеркале свой настоящий реальный вид и превращались в одну из потускневших от времени, покрытых темным лаком картин старинных живописцев, так любивших придавать своим многочисленным «натюрмортам» какой-то особенный, таинственный смысл. Отражалась в стекле и его голова. Он взглянул на себя. Лицо его, тоже потемневшее и утратившее некоторые жизненные краски, было словно нарисовано на этой картине, где-то на заднем плане в черной дымке. Карташов разглядел у себя две скорбные складки, идущие от крыльев носа к уголкам рта, и резкую морщину на лбу, своим черным штрихом напоминающую летящую птицу. И у него заломило сердце, точно он стоял над глубокой пропастью, в которую ему предстояло упасть. И уже он чувствовал шорох падения, и его отражение в зеркале становилось еще страшнее. Вдруг он увидел, что оно, вздрогнув, исчезло, а на его месте из глубины стекла появилось новое, женское лицо, с синими глазами, которые ярко выделялись на темном фоне. Он улыбнулся ему, моргнул, и оно тотчас исчезло. «Что это? – подумал Алексей Федорович. – Пил я ликер или нет? Мы как будто ничего не пили»… Он посмотрел на Костю и увидел, что и у того от уголков рта тянулись вверх две скорбные складки.

Но глаза его – простодушные и веселые – не соответствовали этим морщинам. Глаза его восторженно расширялись. Он рассказывал о судостроительных верфях на Дальнем Востоке… «Ну, до чего же он прост, – подумал Карташов, – до чего же наивен. Если бы он только знал, что у меня делается в душе… Я люблю Юлию. Она любит меня. А тут семья и Варя. Варя ведь тоже для меня что-то значит… Ну и сплетение. Сложнейшее сплетение. Прямо какой-то не разрубаемый узел. С ума сойти!» И от того, что во всей этой истории Карташов выбрал себе главенствующую роль, и все как бы зависело только от его особы, он и на сей раз решил оттянуть развязку и, как он выражался, «смягчить обстоятельства», то есть, поехав к Юлии Александровне, ни словом не обмолвиться об этом жене. «В конце концов, здесь нет ничего дурного, – думал он. – Я просто поеду и проверю еще раз, как ко мне относится Юлия. Чтобы потом действовать наверняка. Это не шутка же – разорвать семью. Это не шутка! Так что нужна осмотрительность… Нужно было бы только сейчас позвонить Юлии Александровне. Предупредить, что приеду. Эх, задерживает же меня Костя. Юлия уже наверное сердится… Откуда бы ей позвонить?»

– Слушай, Алеша – перебил его раздумье Костя, – ты что-то брат, не того. Молчишь, и мороженое у тебя в молоко превращается. Да и вода скоро закипит.

– Да вот по телефону надо бы… Неотложное одно дело… понимаешь ли, – сказал Карташов.

– Служебное что-нибудь? Все хлопочешь.

– Да нет, так одна сложная история… Но, в общем, пустяки.

Алексей Федорович слегка покраснел. Вынул платок и вытер пот с лица. Переписчиков, скосив глаза, смотрел на него, улыбаясь. «Вот, черт возьми, – думал Карташов, – все сидим и сидим. И как это прервать. Без объяснения от него не отделаешься. Ну и болтун же парень. Ведь всегда таким был… А что, если рассказать ему все без утайки? Может, что и посоветует дельное. Или в посредники взять? Ведь он Варю хорошо знает… Да нет, пустое это дело. Перепутает еще что-нибудь. Как начнет: «Это, брат, это, брат…»

– Слушай, Алешка, – вскрикнул вдруг Костя, – ну какой же я дурак! Да ты бы мне прямо сказал. Наверно ведь к Варе на дачу спешишь? Я ведь забыл, что завтра выходной день. Что же ты церемонишься? Да я тебя и проводил бы. Но и сейчас не поздно еще…

– Нет, Костя, у меня свободный вечер, то есть, занят он, мне нужно одно дельце сделать, но… в общем, на дачу я не поеду.

И так как Переписчиков смотрел на него слишком доверчивыми глазами, то Алексей Федорович замолчал, а потом более решительно сказал:

– Вот что, Костя. Я, знаешь ли, того… немного повздорил с Варей, ну и… сам понимаешь…

– Ах, вот оно что! Да как же это вы?.. В такую-то жару, да ссоры? Ай-ай…

Он укоризненно, с деланной строгостью покачал головой, помолчал, о чем-то думая, потом быстро доел мороженое и встал из-за стола.

– Ну, брат, теперь пойдем искать тебе телефон, – сказал он.

Выйдя из кафе, они пошли по бульвару к Никитским воротам.

– Не люблю я это, брат, всякие семейные ссоры, – говорил Переписчиков. – Вот даже настроение пропало. И с чего это вы?.. У вас всегда ведь все крепко как будто бы было. Я даже завидовал вам. Честное слово, завидовал… и здорово повздорили?

– Да так, пустяки… То есть, конечно, дело-то оно сложное. Я бы тебе, Костя, рассказал… Да уж очень запутанная история…

– Да я сам теперь догадываюсь, что дело неладное. Я тебя таким рассеянным никогда и не видел. И что это вы, ребята, а я-то думал, нет больше на свете ссор!..

Костя с истинным огорчением поглядывал на Карташова. Его ослабевшая с годами, но все же сохранившаяся еще любовь и нежность к бывшему другу, снова обрела свою первоначальную свежесть. Ему, привыкшему там, в далеких краях, внимательно относиться даже к пустяковым огорчениям окружающих его людей и оказывать им вовремя поддержку, – иначе в тех суровых землях и не проживешь без этих теплых и душевных человеческих связей, – казалось, что и Алексей Федорович нуждается теперь в такой же поддержке. Но то, что делалось так просто там, на востоке, – шутка, два-три простых слова, пожатие руки, – здесь в Москве, – думалось Косте, – должно быть по-другому. Он отвык за четыре года от столицы, и ему представлялось, что здесь действительно все сложнее, как говорил Карташов, тоньше, изысканнее. Здесь уже не подойдешь с этими словами: «Э-э, брат, брось ты хандрить, а ну-ка, ходи живее!» Костя подыскивал слова, какие бы хотелось ему сказать Карташову чтобы его успокоить и развеселить. Но тут же отклонял их как неудачные. Первый раз он был в таком смятении. Ему, довольному своей жизнью, судьбою, своей любовью, работой, отпуском, казалось, что все в мире прекрасно и безоблачно, и хотелось, чтобы и у других было такое же настроение.

– Да, – сказал он, – смотри-ка жара какая. В такое бы время в самый раз на даче жить…

И тут же умолк, сконфуженный, потому что вспомнил, что Карташов не может поехать на дачу из-за ссоры с женой.

– Да, жарко, – неопределенно отозвался Карташов.

«Если Костя и сейчас от меня не отвяжется, то это будет просто ужасно. Это уже переходит в катастрофу», – подумал он.

Они в это время дошли до площади, и Карташов, вздохнув, указал на аптеку, где был телефон и куда он должен был направиться.

– Так ты иди, брат, звони, – сказал Костя, – а я пойду уже. У меня ведь теперь тоже свое начальство есть…

Он улыбнулся и хотел тут же добавить еще что-нибудь о ссорах: как, мол, это должно быть скучно и неприятно. Но так ничего и не сказал. Если бы эта встреча произошла на Дальнем Востоке, он ни за что бы не отпустил от себя Карташова, не покинул бы его до тех пор, пока не успокоил и не примирил с Варей. Ну, а сейчас он не находил никаких для этого возможностей и ругал себя, в то время как Карташов думал: «Ну, наконец-то. Эх, Костя, Костя. Да если бы не эта история, да мы с тобой… Ну, да мы еще увидимся. Интересно где он остановился?»

Алексей Федорович записал адрес квартиры, в которой проживал гостивший в Москве Переписчиков. Затем они пожали друг другу руки и разошлись. Костя долго еще глядел вслед приятелю, и ему уже казалось, что и походка-то у Карташова какая-то несчастная, заплетающаяся, походка расстроенного человека. Но добряк ошибался. Алексей Федорович просто спешил из всех своих сил к автомату.

Волнующейся рукой человека, который совершает запретное, но такое томительно приятное дело, Алексей Федорович достал гривенник и широко распахнул дверь аптеки, войдя внутрь. Ему уже было все равно теперь: может ли Костя каким-либо тайным способом подслушать его разговор, следит ли он за ним. Если бы даже Алексей Федорович увидал сейчас здесь Варвару Николаевну, то не растерялся бы, а жестоко, с неменяющимся на лице выражением страстного ожидания, прошел бы мимо нее к телефонной будке, чтобы взять в руки трубку и слушать, слушать приятный, тревожащий его голос. Он так и сделал, когда дошла до него очередь. Вошел в будку и позвонил. Удары его сердца соответствовали продолжительным гудкам в аппарате. В квартире Юлии Александровны к телефону не подходили. Карташов почувствовал, как легкая слабость овладевает его телом и на лице появляется холодный пот. К тому же в телефонной будке было страшно душно и воздуха для свободного дыхания не хватало. Неужели нет дома, неужели ушла? Карташов нетерпеливо дернул рычажок аппарата, монета выпала. Он позвонил вторично. Может быть, в первый раз он неточно набрал номер? Но теперь телефон был занят. Значит, к нему все же кто-то подошел! Значит она дома! Радость охватила его, но тут в кабинку просунулся мужчина, стоящий за ним в очереди, и сказал шипящим, словно застревающим в горле голосом:

– Еражданин, вы не у себя в квартире. Если занято, выходите… совесть надо иметь!

– Да, да, – сказал Алексей Федорович, который от сильной радости ничего не понял из того, что сказал ему мужчина. – Аппарат работает, я просто неправильно соединился…

Вот опять продолжительные гудки. О, радость! Трубку сняли.

– Алло, – раздался старческий голос.

Алексей Федорович на мгновение растерялся.

Пот уже крупными каплями сбегал с его лица.

– Юл-лию Александровну – произнес он заплетающимся языком.

– А Вы не Алексей ли Федорович будете? – спросил голос в трубке.

– Да, – сказал он.

И понял все. Голос принадлежал старухе, которая домовничала в комнате Юлии Александровны, когда та уезжала на дачу.

– А, батюшка, вот и хорошо, что позвонили. Так Юлия Александровна наказывали мне вам передать, что ждали они Вас, ждали, да и уехали на дачку. Просили вам передать, что если не будет поздно, так сегодня бы приехали к ней. А то можете и завтра. Они вас все равно ждать будут. Как вам лучше будет, батюшка, – прошамкала бабка.

– Давно ли уехала она? Во сколько часов?.. – спросил он безнадежно потерянным голосом.

– Не знаю, батюшка, не знаю. Вот часов-то я и не знаю. Как откушали чаю и все вас ждали, а там и уехали. А во сколько часов-то, так это уж я и не знаю. Как сказывали они, что если не поздно…

Алексей Федорович так и не дослушал болтовни усердной старухи. Он выскочил из телефонной будки. Сначала ему показалось, что на улице свежо и даже холодно, – настолько было душно в будке. Потом он совсем перестал замечать и чувствовать окружающую обстановку. Его могли бы даже сейчас поджаривать на огне, или посадить на лед, он все равно ничего бы не заметил. Как во сне, с пустотою в голове, ни о чем не думая, пошел он, выйдя на улицу, через площадь к молочной, в которой иногда ужинал. У него не было ни злобы на Переписчикова, так задержавшего его, ни на себя за нерешительность, ни на Юлию Александровну, которая не пожелала подождать его еще какой-нибудь лишний час. Нет, ни о чем этом он даже не думал. Ему было только страшно досадно на то, что цель, к которой он был так близок, которую уже почти ощущал всем своим телом, всей своей горячей кровью, неожиданно отодвинулась куда-то в сторону, и вечер сделался сразу бесцельным. Или даже не так! Цель, бесцельность – это все ерунда!

Он вдруг ощутил себя одиноким. Таким одиноким может быть мужчина, который от одной женщины отдалился, а к другой еще не приблизился настолько, чтоб мог считать себя вправе быть около нее в любое, какое только он ни захочет время. «Если не будет поздно…» Вот уже и предел. Уже какие-то рамки для любви! «Иду я куда-то, бреду, – подумал он, когда немного пришел в себя, – а кому я нужен? Кому? Варя смертельно обижена, а Юлия Александровна?.. Ах, Юлия Александровна?.. Вот это верно и есть настоящее одиночество»…

И так как обычно в такие минуты становится немного себя жалко, то и Алексей Федорович с грустью подумал о том, как пойдет он одинокий в пустую безмолвную квартиру, ляжет спать, и будет долго и безнадежно засыпать и заснет только под утро, когда все передумает, – и служебное и личное, – когда в голове останется лишь легкая боль от бессонницы.

Карташов посмотрел на деловито шагающих прохожих, на прогуливающиеся парочки, а дойдя до тротуара и остановившись прямо у входа в молочную, повернул голову и взглянул вдоль бульвара. Городские часы показывали десять часов вечеpa. Было еще светло. Но на горизонте уже горели завораживающие глаз, яркие, как закат, неоновые буквы реклам на зданиях Пушкинской площади. Из длинного и прямого ущелья, образуемого темно-зеленой гущей деревьев Тверского бульвара и строгой линией домов, буквы, вздрагивая от потоков теплого воздуха, светили и манили к себе. А когда в глазах от напряженного разглядывания появлялись слезы, то буквы затуманивались и красными каплями скатывались по ущелью между домов и деревьев, как по водостоку, прямо в глаза наблюдающему. И тот уже с огнем во взоре и с легким сердцем спешил туда, к далеким красным буквам, на Пушкинскую площадь, как будто только там и была сосредоточена настоящая жизнь.

Алексей Федорович вдруг почувствовал, что он теряет какие-то мгновения, в которые происходят необычайной важности события. Ему захотелось быть в центре этих событий, куда-то спешить, торопиться. Быть в центре внимания всех людей и вместе с тем всех их тоже видеть. И чтобы при этом играла музыка и пелись песни. И чтобы, главное, он был не один, а с тем, кто ему может быть близок и дорог. Кто это должен быть, – для него в данный момент как-то не было важным. Дело было не в имени. Ему казалось, что если он останется на одном месте еще секунду, то уже безвозвратно потеряет для себя что-то, самое дорогое в жизни. Он чувствовал, что упускает счастье прямо из-под рук, и оно ускользает, как ртуть, между пальцев. Он оглянулся, метнулся в одну, в другую сторону, и бросился к трамваю. Когда он вскочил на площадку отошедшего от остановки вагона, то мысли его пришли в порядок, и он уже знал точно, куда едет. «Доберусь до центра, пересяду на метро, – думал он, – и до Северного вокзала. А там»… Он неуверенно улыбнулся.

Все вышло так, как он рассчитал. Доехал до центра и сел в Охотном на метро. Но когда подземный поезд понес его, пролетая от станции к станции, как стальная шпулька в трубе пневматической почты, Алексей Федорович, обдумав свое предприятие, решил, что он поступает опрометчиво. «Все это бессмыслица, – подумал он, – ну, что я, как мальчишка, лечу, на ночь глядя, пугать людей. До Мамонтовки я доберусь часов в десять-одиннадцать. С ума совсем сошел! Юлия предупредила ведь, чтобы не поздно… Я совсем, как мальчишка. Просто даже стыдно. Лучше высплюсь и завтра поеду».

Карташов сошел на станции «Красные ворота», но остался стоять на платформе, потому что, как только его поезд исчез в темном отверстии тоннеля, он снова почувствовал, что обязательно сегодня же должен видеть Юлию Александровну. Во что бы то ни стало! Иначе все будет потеряно и разбито. Он посмотрел на свои часы, лихорадочно сверяя их со стенными на платформе, и мысленно подгонял поезд. Скорее, скорее же! Но лишь стоило тому вынырнуть из противоположного тоннеля, Карташов моментально отошел на несколько шагов от края платформы и застыл там, как посторонний наблюдатель, не имеющий никакого к этому поезду отношения. Но и это продолжалось недолго… Он ринулся опять к вагонам, когда начальник поезда крикнул «готов!» и пневматические двери захлопнулись, а поезд, сверкая стеклами окон, тронулся. Алексей Федорович покачнулся, резко остановившись у белой черты, перехватил тревожный взгляд маленькой девочки, заметившей, как толстый дядя опоздал на поезд, и неожиданно застыл, пораженный. В поезде мелькнул кто-то, похожий на его друга Костю Переписчикова, как всегда веселого и приветливого. «Ну, это уже совсем идиотство, – подумал Карташов, – я просто заболел. Вздорные мысли… Галлюцинация начинается. Чего доброго, этот чудак Костя будет преследовать меня всю ночь своею физиономией. Пили мы с ним, что ли, ликер, или нет?.. Да нет, как будто… Ну, до чего же это все сложно!»

Алексей Федорович перешел на другую платформу и сел в поезд, идущий в противоположном к Северному вокзалу направлении. В голове его, как это всегда бывает, когда обстоятельства мешают человеку удовлетворить свои желания, упрямо мелькала навязчивая мысль: «Нет, я все-таки поеду на вокзал. Поеду!.. Вот вылезу сейчас наружу, возьму такси и поеду. И наверстаю все потерянное время».

3

С каждым шагом, подходя все ближе и ближе к станции, Варвара Николаевна все больше и больше прилагала усилий к тому, чтобы удержать себя и не побежать, как маленькой девочке, встречающей своего доброго отца. Ей мерещилось, что и поезд уже подлетел к платформе и все вышли из вагона, а она, не заметив мужа, разминулась с ним в пути. И мерещилось наоборот, – что поезд еще далеко и стоит он у светофора, потому что неисправна линия и движение будет возобновлено только завтра утром.

Добравшись до станции и узнав, что до прихода электрички осталось несколько минут, Варвара Николаевна прошлась по платформе, вглядываясь в даль, откуда должна была показаться электричка. На платформе было много встречающих. Под выходной день сюда приезжало большое количество гостей с патефонами и запасами еды. Они наполняли все вокруг своим смехом, песнями, шутками. На ночь гости устраивались в садах, в гамаках, на террасах, а на следующий день с утра веселье возобновлялось. Свой выходной эти люди и не мыслили себе проводить в городе.

«Приедет… приедет… приедет!» – стучало сердце Варвары Николаевны, в то время, как она, расхаживая по платформе, оглядывала собравшуюся публику. Франтовато одетый молодой человек попался ей навстречу. Он держался очень гордо, выступая, как пава. Курил, стараясь небрежным жестом стряхивать пепел. Он был очень некрасив. Так безобразен, что Варвара Николаевна несколько секунд внимательно разглядывала его лицо. А он, заметив ее взгляд, подтянулся и, не дойдя до конца платформы, пошел обратно, чтобы еще раз попасть ей на глаза. Так он проделал несколько раз, стремясь показать своим взглядом, что он оценивает ее внимание к себе. «Как же глупы бывают иногда мужчины, – подумала Карташова, – вот я смотрю на некоторых из-за того, что они уж слишком уродливы, а они думают Бог знает что, и готовы уже приволокнуться… Какое все-таки самомнение. Взгляд женщины у всех у них расценивается одинаково».

Но вот показалась электричка. Варвара Николаевна устроилась у перил в самом начале платформы и стала смотреть, как приближается поезд. От того, что дорога в этом месте была прямая, она видела только зеленовато-красноватый четырехугольник первого вагона. Видела темное окошко машиниста, но совсем не замечала, что электричка приближается. Словно та даже и не увеличивалась в размерах, а застыла на одном месте. На минуту Варваре Николаевне показалось, что не только поезд, но и все вокруг как-то притихло и замерло. И грузовики, и телеги, подъезжающие к закрытому шлагбауму, и ожидающие на платформе люди, и, главное, она сама. Точно она уже и не дышала и не жила в тоскливом ожидании чего-то непоправимого. Но, взглянув на кусты, растущие сбоку насыпи, по которой шел поезд, она заметила, как стремительно передвигалась тень от электрички по зеленым верхушкам кустов. И тогда ее глухота исчезла, и опять она услыхала, как на платформе, шумно разговаривая, прохаживаются люди. И вместе с тем у нее появилось маленькое сомнение в том, что муж приедет с этим поездом. Это сомнение стало уверенностью в тот самый момент, когда электричка подошла к платформе и из вагонов посыпались нагруженные кульками и сумками пассажиры: верные и заботливые мужья с портфелями и корзинками, любящие матери с игрушками для своих птенцов и гости, веселые и не унывающие гости с гитарами и патефонами. Вся эта пестрая толпа смешалась и, не дробясь еще на отдельные группы, двинулась по платформе. От нее рябило в глазах, и нельзя было увидеть, приехал ли тот, кого ждешь или нет.