Текст книги "Избранное (сборник)"

«А что если этот подозрительный нищий как раз и прячется на моем секторе, – думает Михаил. – Да нет, не может быть. Это всегда так. Рассчитываешь, что вся история произойдет у тебя, а на деле оказывается совсем по-другому».

Шумит листва. В воздухе, как кажется Михаилу, пахнет смолой и спиртом. «А все-таки может так быть, – думает он через минуту, – что нарушитель именно у меня появится. Вот как раз из той гущи и вылезет… Если он из леса кустами пойдет, так там его смогут ребята взять. А если через поляну махнет, то это значит, прямо на меня»… Кратов щурит глаза, и ему мерещится, что около деревьев шевелится темная фигура. Он вытягивается и присматривается. Нет, ошибка! Он подтрунивает над своей нервозностью. Но все же неприятный озноб от сознания полной неизвестности дальнейших событий охватывает его тело. Ему приходит в голову, несмотря на дневной свет, забавная мысль, что он маленький и сидит в темной комнате, а сверстник, подкрадываясь, ищет его. Все тело от ожидания испуга стынет как на морозе, и хочется вскочить и затопать ногами, чтобы предупредить неожиданность появления шалуна. Но он заставляет себя сидеть на месте. Так Михаил любил играть в детстве. И выходит, что это ему пригодилось. Сейчас у него тоже хватает выдержки заставить себя не делать такого поступка. «Ну что же, пусть появляется, – думает он, – я дождусь, когда нарушитель подойдет поближе к кустам. Совсем близко! Я тогда встану и прикажу ему лечь на землю. Подоспеют ребята, и мы его обыщем. Но так, чтобы там за рубежом и не догадались, что здесь происходит. Вот это будет здорово!»

Михаил еще до сих пор не мог выяснить, страшно ли ему здесь на границе? Вот уже два месяца, как он находится на заставе и, как любой молодой человек, желающий познать самого себя, много раз за это время задавал такой тайный вопрос: страшно или нет? И когда бывали тревоги, он забывал об этом вопросе. А в свободные часы где-нибудь в клубе, в соседней деревне или на занятиях в кружках было просто бессмысленно отвечать на него. Ясно, что тогда о страхе не могло быть и речи. И только сегодня, в этой истории с пропавшим нищим он начинает находить ответ на свой вопрос. Прислушиваясь и приглядываясь к лесу, он иногда чувствует в желудке какую-то щемящую пустоту, точно он голоден и очень хочет есть. Ему неприятно такое ощущение, потому что оно, по его мнению, и есть то самое, стыдное и нехорошее позорное чувство страха, которое всеми людьми тщательно скрывается, но иногда, помимо их воли, прорывается наружу. Кратову всегда думалось, что при настоящей опасности он не струсит. Он был слепо в этом уверен. Так же, как и в том, что не может умереть. Странная такая уверенность появилась еще в детстве, когда Михаил эгоистично, как и все дети, рассчитывал, что у него должно быть особенное тело, не подчиняющееся общим законам. И хотя теперь он уже знает, что и у него в случае ранения может литься кровь, и понимает, что от этого как раз и бывает смерть, все же где-то в его душе есть еще это упрямое и мальчишеское отрицание смерти. «Нет, я не могу так просто поверить в то, – рассуждает Кратов, – что можно как-то неожиданно выпасть из жизни. Перестать вдруг видеть и чувствовать. Со мной это не случится! Это не должно со мной произойти. Оно происходит по-моему, обычно тогда, когда все перечувствовано и пережито, передумано. Когда и жить уже надоедает. А я не хочу! Я просто не могу умереть. И не умру! Я это твердо знаю, потому что я еще очень мало видел и слышал. И сравнительно мало думал. Я еще не был у Белого моря и не был на Дальнем Востоке. И не видел нашего комсомольского города на берегу Амура. Мне так хочется побывать там… А что я видел? Еще многое и многое нужно посмотреть! И мне ничего еще не надоело. Да и вряд ли надоест. Я не понимаю, как это могут надоесть свежий воздух и солнечный свет и земля. Да если к ней приблизить глаз и рассмотреть пристально, так на всю жизнь хватит впечатлений. Чего только нет на каком-нибудь самом несчастном, чахлом клочке земли. И муравей, и трава, и жуки, и кучки мелко-мелко растертой почвы, выкинутой осами из своих хитро устроенных гнезд. А если даже и не замечать этого, то все равно придешь в восхищение от чего-нибудь другого. Разве уродливы эти цветастые осенние листья? А когда они опадут, то и зима не заставит меня думать плохо о жизни. Я буду все так же ходить и, если придется, то и ползать в белом балахоне по сугробам. И буду видеть, как в рыхлом снегу, перед самым моим носом, от дыхания начнет образовываться лунка. И снежинки при этом станут оседать, склеиваться и таять. И буду следить за границей, за этой заросшей канавкой. И снова наблюдать за этим лесом, который уже не так страшен. Зимой на ветках его деревьев нарастет тонкий и хрупкий слой снега. И мне хорошо будет видно каждое движение в лесу, потому, что снег с ветвей будет падать вниз даже от самых осторожных жестов спрятавшегося там нарушителя. А если никто не появится и не нужно будет никого задерживать, то я смогу опять думать обо всем, что ни придет в голову. И быть довольным от того, что мысли бегут легко, сами по себе, и совсем не нужно для этого напрягаться. А когда обдумаю все самое запутанное, то, сменившись с поста, возьму бумагу и повторю все свои мысли с самого начала. Напишу письмо отцу или друзьям. Но это будет еще не все. Потому что на другой день возникнут новые мысли. И снова можно будет думать, а потом, если захочется, опять писать друзьям. И так до бесконечности!

Вроде движения по огромному кругу. И никогда не надоест такое движение, потому что, честно говоря, это самое интересное и основное, что у меня есть в жизни – возможность думать. И что тут долго распространяться, хорош бы я был, если бы вдруг не смог думать. Я бы не стоил тогда и гроша ломаного. И походил бы на муравья, которому ничего кроме инстинкта не дано».

Кратов наблюдает за границей, поглядывает на луг, на кусты и на притаившийся лес, который освещен солнцем и с внешнего вида очень приветлив. В такой лес хорошо идти на прогулку за грибами и ягодами. Но Михаил вновь испытывает неприятное ощущение при взгляде на желто-красный занавес деревьев, который может быть скрывает от него нарушителя. Тревога все растет и растет. Он уже начинает думать, что бы ему предпринять. Может быть, дать сигнал товарищам и вместе с ними осмотреть тревожный лес? У него появляется желание встать и проверить. Но затем оно пропадает, и он остается лежать спокойно. «Без паники! Думать и фантазировать можешь, но действовать должен только на основании определенных фактов», – решает он, стараясь обращаться с собой строго и официально, как будто все это говорит ему начальник заставы.

Он оборачивается к границе и смотрит сквозь просветы в кустах на чужие дали, где идет неведомая ему, чужая жизнь. Именно неведомая и чужая. Он особенно чувствует это сейчас, когда за спиной у него раскинулась его земля, по которой он не везде еще проезжал, много уголков ее он совсем еще не знает. Но, несмотря на это, все же она ему целиком близка и понятна. И происходит это оттого, что ему близки и понятны люди, живущие на ней. Он знает, что кроме обычной привычки к насиженному месту, к любимому дому, двору или даже к знакомому дереву на берегу тихой реки, существует еще кровная привязанность к людям. Она-то и определяет чувство родины. Ведь не только важно то, что человек родился где-нибудь у реки или у моря, или в городе, стоящем в степи. Самое важное – среди каких людей он вырос. И понимают ли они его, а он их. И сходятся ли их жизненные интересы. Для Кратова как раз ясно, что он родился там, где ему было нужно, среди тех людей, которые ему более всего близки. И это определяет его любовь к родине. Ведь есть такие люди, которые в иные моменты способны сожалеть: «Ах, почему я не родился в Австралии, или почему я не американец». Кратов же мыслит так: «Как я счастлив, что я русский и что родился в такой большой и хорошей стране». И сейчас, когда он глядит на чужую сторону, ему хочется, чтобы все его родные и знакомые и даже незнакомые каким-нибудь чудом на один миг увидели бы его здесь, на самом краю границы. И поняли бы, что творится в его душе. Как он любит их всех, – работающих, учащихся там, делающих свои дела. Как бьется его сердце от ожидания каких-то событий. И как он готов… Да, готов! Несмотря на все свои отрицания, готов умереть тут же на месте, не пропустив ни одного врага!

Глаза его наполняются слезами. Но он тут же думает про себя со злостью. «Ну что это за чепуха? Что это за чувствительность бабья? Вот действительно произошла бы комедия, если бы увидели меня в таком виде. Срамоты не оберешься. Тоже боец!» Однако ему очень приятно так хорошо думать о своей стране, как он думает. Доставляет удовольствие рассуждать, что вот сейчас где-нибудь о нем и его товарищах вспоминают. Правда, не все жители его страны. Потому что у них есть свои собственные заботы и думы. Но все же некоторые вспоминают. И как-то внезапно Михаил представляет себя прислонившимся к теплой глянцевой поверхности большой голландской печки, которая есть в ихнем московском старом домике на Пресне, где он жил с отцом. Около этой печки он вырос. И часто любил стоять, прижавшись к ней, и чувствовать, как тепло наполняет все его тело. И, задумавшись о чем-нибудь, уносясь мыслями в далекие страны, рисуя их в своем воображении самыми невероятными красками, Михаил всегда ощущал, что он дома. И это делало его мысль дерзкой. Пытаясь это воспоминание сопоставить с теперешним своим положением, Кратов убеждает себя, сначала шутя, что он и сейчас тоже словно прислонился спиной к огромной печке, которая его греет. Потом, увлекаясь такой мыслью, он думает уже всерьез об этом, особенно, когда мечтает о Комсомольске. Это для него почти сказочный город, о котором он слышал очень много рассказов, о котором читал статьи журналистов. Если бы Кратов был уже пожилым человеком, может быть, он отнесся бы к этому сдержанно и не с таким пылом. А может быть даже скептически. Ему же двадцать четыре года и он жаждет побывать в Комсомольске. Но все как-то получается так, что ему не удается туда попасть. И чем меньше надежд, тем горячее желание. Если бы ему даже теперь и сказали, что города такого нет, то он все равно не перестал бы мечтать о нем. И представлять себе, какие там дома, улицы, люди. Главное – люди, которые не стали бы смеяться над его пылкостью и восторженностью, потому что они сами такие же, как он. В это Кратов верит так же, как в то, что он сейчас видит и слышит.

Он поворачивает голову и присматривается опять к лесу. Здесь все по-старому! Тогда Михаил начинает думать, что природа всегда противоречит настроениям человека. Если тот встревожен и чего-то ждет, то ему обязательно на глаза попадаются самые спокойные картины. Если грустен, то глаз его видит веселые и яркие пейзажи. А если человек весел и спокоен в своих мыслях, то уж обязательно его смутят тревожные грозовые тучи на небе или печальная перспектива безлюдной дороги в вечернем поле. И вот, как раз сейчас, когда Михаил взволнован и ему следует внимательно за всем наблюдать, солнце, падающее к горизонту, согревает его и успокаивает: «Послушай, зачем вся эта тревога. Закрой-ка на минуту глаза. Только на минутку! И вспомни, как ты не так давно, летом, лежал у одного приятеля на даче, на садовой скамейке на самом открытом для солнца месте. Ты, жмурясь, подставлял лицо под горячие лучи, и тебе было так приятно и легко на душе, как будто у тебя переставало существовать тело. А когда на солнце набегали облака, и на землю от этого падала тень, ты шептал, не опасаясь, что тебя кто-нибудь услышит: скорее, скорее, скорее – и облака сбегали с солнца и опять лучи согревали тебя, доставляя наслаждение. Так закрой же и сейчас глаза и представь себе вновь эти минуты, которые ты будешь помнить всю жизнь. Закрой глаза, ведь ты же так любишь солнце!» Михаил ловит себя на этих мыслях и не закрывает ни на минуту глаза, потому что солнце здесь не при чем и это он сам себя успокаивает. А ему нельзя притуплять свое внимание.

«С солнцем это все не так, – думает он, – и с природой не так. Природа природой и солнце солнцем, а человек человеком, особенно, когда ему нужно делать свое дело». Но Михаилу в то же время очень не хочется, чтобы солнце село и стало темно. «На границе солнце должно бы светить всегда! – выдумывает он. – Тогда куда веселее было бы здесь нашему брату».

Потом он вспоминает, как смешно он представлял себе границу в детстве. Что-то вроде невысокого каменного забора, змеей извивающегося по полям и лесам, рассекающего горы и перерезающего реки. И если случалось где-то вспыхнуть войне, то по его мнению это происходило просто. Солдаты воюющих стран подходили к забору каждый со своей стороны, и начиналась обыкновенная драка на кулачках до тех пор, пока кто-нибудь не победит. Позднее, будучи взрослым малым, когда в его представлении граница уже перестала походить на китайскую стену, он все же был далек от истины. То она представлялась в виде каких-то бронированных крепостей, то в виде очень опрятного и расчищенного места, чтобы лучше было видно все подозрительное. И лишь приехав на границу, он увидел, чем же она является по-настоящему. «Вроде как у нас, под Москвой на даче, – решил он. – Все так же – и леса, и луга, и речка. Бочаги такие же, овражки…». Да, все было как будто такое же, но настроение и мысли у человека появлялись здесь иные. По крайней мере, у Михаила. Он стал здесь напряженней и сдержанней. И не только у себя и товарищей он подмечал эти качества, но даже и в природе их улавливал. Вот и солнце, ему кажется, старается затормозить свое падение к горизонту и подзадержаться еще на небе, словно оно знает, как он, Михаил, об этом мечтает.

«А ну-ка, не появилось ли где чего подозрительного?» – думает он, и оглядывает вновь лес, луг, кусты и поля за рубежом. И затем снова предается размышлениям. Мысли бегут, обгоняя друг друга. Михаил перебирает всю свою жизнь. Ведь он же отлично помнит все, что в его жизни происходило. И как происходило!

Революции он, конечно, не помнит. Он единственный сын у отца. Мать его умерла, когда ему было два года. Отец работал мастером на ткацкой фабрике. Он трудился до последних сил и, наконец, ушел на пенсию. Старик очень гордился тем, что выходил и воспитал сына. Тот окончил строительный техникум и стал работать в проектной конторе. Нельзя сказать, чтобы он любил свое дело. Когда он поступал в техникум, ему казалось, что профессия техника-строителя будет увлекательна. Но постепенно выяснилось, что такое занятие для него неинтересно. Почему? На это ему трудно было ответить даже самому. Просто, очевидно, к этому у него не оказалось призвания. Выбор профессии, которая бы подходила в самый раз человеку, – нелегкая вещь и похожа на лотерею. Михаил скучал, но учебу в техникуме не бросил и не перевелся своевременно в другое учебное заведение. Он смалодушничал, откладывая свое объяснение с отцом о выборе новой профессии со дня на день. Он стеснялся показать себя перед стариком капризным и привередливым человеком. Его отцу ведь никогда не было предоставлено права выбирать пути для своей деятельности. Старик был потомственный ткач. Отец и дед благодарили бога, что у них есть хоть какое-то занятие, дающее им хлеб. Им и в голову никогда не приходило думать об изменении своей профессии.

Кратов улыбается, вспоминая своего отца. Как-то он сейчас там дома? Маленького роста, седой старичок! На его голове осталось так мало топорщащихся во все стороны волос, что когда на него смотришь против света, то видишь вокруг головы словно серебряное сияние. Да, как бы он раскричался и расшумелся, если бы узнал, что его парнишка стремится к чему-то такому, что и сам еще себе не ясно представляет. Он бы надолго расстроился и рассердился на сына. Вот почему Михаил все же кончил техникум и занялся нелюбимой профессией. Он не лодырничал, работал честно, но не чувствовал никакой радости от этого. Единственно, что ему нравилось в конторе, это хороший коллектив. Его выбрали комсомольским организатором, и он всю свою энергию отдавал комсомолу. И это сыграло свою роль в дальнейшей судьбе Михаила.

Кратова очень пугала его вынужденная холодность к работе в конторе. Он искал выхода из такого положения. Особенно его мучило сознание, что все думают, что он энтузиаст в работе, а он, наоборот, тяготится ею. Все это когда-нибудь выяснится, прорвется наружу, и ему уже не будет никакой веры. Он весьма примитивно думал тогда о своей жизни и считал, что комсомолец не должен иметь никаких сомнений. Он боялся их, а они у него были. И это расстраивало его. Но однажды судьба Кратова резко изменилась. Его как-то вызвали в райком комсомола. В комнате, кроме секретаря, сидел еще майор с зелеными петличками пограничника.

– Вот наш товарищ, о котором я говорил вам, – обратился секретарь к майору.

Тот понимающе кивнул головой и спросил Михаила:

– Вы служили в Красной армии?

– Да. Я переменник. Это территориальная часть. По одному месяцу в год отбывал в лагерях сбор… – ответил Михаил.

– Я знаю. Вы уже отбыли все сборы?

– Нет. То есть, да. Последний сбор был в этом году.

– Так. Хорошо.

И после этого майор перевел разговор на родителей, социальное происхождение и прочие анкетные вопросы. Затем майор задал ему такой вопрос.

– Хотели ли бы вы стать военным? Учиться, конечно, и так далее…

– Да!.. Хотел бы… – ответил Михаил.

Он сказал это, стараясь не медлить, не раздумывать, чтобы ни у кого в комнате не появилось мысли, будто бы он может колебаться. И вернувшись домой, он так же, стараясь говорить твердо и уверенно, сказал отцу:

– А знаешь, папа, у меня новость. Комсомол посылает меня на другую работу… Я теперь буду военным. На всю жизнь…

И после этого Михаил сел за свой стол. Он не поглядел на отца. Он хотел подумать и старался не отвлекаться от своих мыслей. С отцом, конечно, все будет в порядке. Тот ничего не скажет, потому что все это не выдумка самого Михаила. Нужно, прежде всего, самому обдумать все до конца. И Михаил понял в тот момент, какая большая перемена происходит в его жизни. Он ей искренно обрадовался. Это, пожалуй, то, что ему нужно. Вот в штатской жизни у него было одно, а теперь будет другое! Он осознал, какие важные обязательства он берет на себя перед родиной. И это волновало его. Серьезный шаг! Стать воином Красной армии! Да еще к тому же пограничником! Это очень серьезное решение. Сделаться военным на всю жизнь… Есть люди, для которых война и сражение представляют цель и смысл их действий. Они всегда думают о войне. Есть люди, которые всю жизнь хотят быть штатскими. Они добиваются этого всеми силами. И есть люди, которые понимают, что служба в армии – это долг перед родиной, и поэтому они идут, если это надо, честно и с полным сознанием своего долга становятся профессиональными воинами и принимают на себя все тяготы этого сурового дела.

Об этом всем Кратов размышлял столом. Он, помимо всего, что им было сказано майору и отцу, решил еще внутренне сам для себя, что – да, будет военным! Так случается: вперед ответишь утвердительно, а потом подумаешь и оправдаешь свое решение, которое сначала как будто вырвалось случайно. И Михаил испытывал от этого большой подъем. Кровь его волновалась. И мысли мешались. Он просидел за столом всю ночь и не заметил, как отец лег спать. И всю ночь ему тогда казалось, что небо пылает, что пылает земля, и дом их пылает, и даже грудь его охвачена пламенем. Но ему было холодно. Он дрожал той дрожью нетерпения, которую испытывают все те, кто готовится идти на подвиг.

Вот точно такую же дрожь Кратов испытывает и сейчас, когда лежит в кустах, думая, вспоминая и неустанно наблюдая за лесом, лугом и границей. Он сжимает пальцы на крепком, пахнущем оружейным маслом деревянном ложе своей винтовки и думает: «Может быть, нарушителя и нет на моем секторе. Может быть, его уже давно по-тихому отвели на заставу. А может быть, он сейчас и полезет на меня напролом. Так что не нужно теряться. Нужно ждать, ждать»…

III

Красные листья рассматривает также и жолнер Казимир Заглоба. Он стоит, опираясь на винтовку около молодых деревьев ольхи и осины. У его ног вдавлены в землю коваными каблуками сапог два красных, сбитых ветром, листика. Он, не отрываясь, смотрит на них. Они напоминают ему крупные капли крови на грязном деревянном полу караульного помещения, где он вчера стоял навытяжку перед офицером пограничной охраны паном Доброжевичем, разбившим ему в кровь лицо. Он не хотел бы об этом вспоминать, как вообще не желал бы ни о чем думать. У него очень скверно на душе. Ему больно и обидно, что он, как скот, может быть избит в любое время. Заглоба непрочь иногда помечтать, но сегодня это было бы ужасно. Сегодня получатся не мечты, а самоунижение. И как это так человек скверно устроен, что чуть он остается один, как сейчас же целый ворох мыслей лезет ему в голову. Ну, хорошо, обычно это очень даже увлекательно – думать. Но сегодня уж пусть лучше будет пустота в голове и тоска. И еще злоба! Она бродит, как хмель, где-то там у него на дне… Может быть души?! Пусть разбирается в этом Господь Бог. Святая Дева, как ему противно жить!

Казимир, желая хоть чем-нибудь отвлечься и разрядить свое скверное настроение, смотрит на небо, но и там ничего утешительного для себя не находит. Наверху плывут облачка. Они очень рельефны. Заходящее солнце освещает их сбоку, и от этого светотени на желтовато-розовых облаках распределяются очень эффектно. Чувствуется простор, размах, ширь… А Казимиру здесь внизу тяжело, как в могиле. Он опять опускает голову и думает: «Какая черная, набухшая земля. Это ведь от того, что зачастили дожди. Ничего не поделаешь, брат. Уже осень… Листики, листики. Почему так много красных?»… И мысль опять сбивается на кровь, кулак пана Доброжевича и оскорбленное человеческое достоинство… Совсем, совсем бы не думать о таком!

«Всякий солдат, питающий искреннюю любовь и уважение к своему начальству должен благодарить Бога за то, что попал ко мне, ибо я для вас как раз то начальство, которое лучше всего поймет и оценит эти ваши благородные чувства», – так сказал пан Доброжевич, делая смотр своим подчиненным в первый же день, когда он прибыл на границу. Но уже на следующий день он избил двух солдат. И никто так и не узнал – за что. Низенького роста, с квадратными плечами, он ходил, странно расставляя ноги, как будто между ними у него были распорки. Он никогда не смеялся. И ничего больше, кроме той фразы, которую он сказал в первый день, солдаты от него не услышали. Он не разговаривал, не кричал, и от этого делалось страшно любому рядовому, когда Доброжевич подходил и, немного закидывая голову, смотрел не в лицо, а куда-то поверх его. Он как будто не видел людей. По слухам Доброжевич был разжалован в Варшаве из высших чинов в низшие за нечестную игру в карты. Там же он имел, как говорили, несчастную любовь, и вот теперь здесь все солдаты должны были расплачиваться за неудачную жизнь пана Доброжевича. Его и паном-то звали солдаты между собою как бы в насмешку – с особым ударением. Доброжевич был словно помешанный. Он никогда не издевался публично и особенно не напирал даже на строевые занятия, но когда вызывал к себе солдата или встречал его наедине в караулке, то бил в лицо с какой-то особой страстностью садиста. При этом он не разбирал: на дурном тот счету или на хорошем.

Когда Казимир встретился вчера с ним в караулке, то не сообразил сначала, что ему угрожает. Он увидел ярко-голубые, но лишенные смысла глаза Доброжевича, устремленные, как и всегда, поверх головы солдата; его только что выбритые и похожие поэтому на мраморные с красными жилками-точками щеки и подбородок и бледные, с силой сжатые кулаки.

– Все ходите. Все мечтаете. А устава-то вот, наверное, голубчик, не знаете, – сказал спокойно, по-деловому, Доброжевич.

И отошел к окну. Но так как он при этом сделал рукой жест, приказывающий солдату остаться на месте, то Казимир, вытянувшись, замер на середине комнаты. «Что он еще скажет? – подумал он. – У меня все как будто бы в порядке». А Доброжевич украдкой выглянул в окно, словно боялся кого-то на улице. Потом пробарабанил пальцами по подоконнику, промычал вполголоса: «Благородные чувства?.. Глупости!..» И поймал бьющуюся о стекло муху. Раздавил ее. И только после этого повернулся к Казимиру. Но что-то ему не понравилось в лице застывшего перед ним солдата. «Наблюдает за мной, скотина!»… И от этой мысли тоскливая гримаса исказила его лицо. А Казимир уже совсем не знал, что последует дальше. Доброжевич быстро подошел и ударил его. Побледнев и закусив губу, ударил Казимира еще раз, все также молча, без единого ругательства.

Казимир не почувствовал боли. Она сразу ушла куда-то внутрь. А потом, когда он увидел равнодушную спину удаляющегося Доброжевича и заметил кровь, ему стало очень скверно. Вот здесь-то он и узнал, что такое настоящая боль. Она словно вернулась после ударов и шла теперь прямо от самого сердца. Ему хотелось воткнуть в щель на полу штык и броситься на него грудью. Но его остановили вошедшие в комнату товарищи. Они удержали его за руки и он, размазывая по своему веснущатому и от рождения вытянутому узкому лицу кровь и слезы, подумал: «Ну, теперь мне не жить. «Пан» со света сживет. За что же он меня так возненавидел?» И для него слова Доброжевича – «все ходите, все мечтаете» – приобрели особый смысл, потому что Казимир действительно каждую свободную минуту мечтал о том, как бы он жил, если бы не служил в солдатах. Он не учел того, что Доброжевич говорил это каждому, кого бил, и отнес эту фразу целиком к себе. Вот ему уже теперь нельзя и помечтать! Ведь это только сегодня он бы не хотел ни о чем думать. Ну и еще, может быть, несколько дней, пока не уляжется обида и боль. А потом разве откажешься от такого удовольствия, – перебирать свои мысли, пусть даже и невеселые. Это ведь единственное, что еще принадлежит ему полностью и пока отличает его от животного.

Казимир приподнимает винтовку и делает несколько шагов у деревьев. Поворачивается. Вот, если бы он не стоял сегодня на посту, то смог бы достать немного спирта и выпить его к ночи и затем лечь в койку и напевать про себя тоскливую песню. Вспоминать о доме, о Ванде… Он идет и снова поворачивается. Ветер освежает Казимиру лицо, но ему от этого не легче. Ни о чем бы сейчас не вспоминать. Сволочь Доброжевич! Казимир со злобы ударяет прикладом о землю и останавливается. Его раздражает это нудное топтание на протяжении шести метров около деревьев, скрывающих его от часовых с другой стороны. Он и не ведает, что недалеко от него – за рубежом-канавкой – в кустах орешника залег в секрете Михаил Кратов. Он ничего не знает также и о том, что еще дальше, в лесу, в овраге спрятался и готовится к перебежке через границу нищий. Но если бы ему об этом сказали, он не удивился бы. «Гиблое дело – ответил бы Казимир, – вряд ли здесь кто перебежит. Пробовали… Но что-то, помнится, только раз или два удавалось. Ему бы очень хотелось посмотреть, как это так ловко вылавливают этих «лисиц», там за границей. Хотя бы один раз! Но как назло все это проделывается там тихо и незаметно. На той стороне не очень-то долюбливают этих типов, которых ему изредка приходится видеть в обществе Доброжевича. Любой из них оказывается важной персоной: то переодетым офицером, то даже полковником. И каждый норовит показать, что он из себя представляет. И обязательно перед ними, перед солдатами. Что, мол, он не просто какой-нибудь шпак, а тоже начальство над ними, над скотинами. Доброжевич насчет этих залетных птиц дает точные указания: если только перейдет, сейчас же оказать уважение и немедленно отправить к нему, к пану. А дальше, известно, что следует. Перебежчик переодевается в чистое, а из старого хлама оставляет себе или подошвы от сапог или манжеты. За них в Варшаве он получает неплохие деньги.

Вот сегодня тоже Доброжевич повторял капралу свое приказание о перебежчиках. Видимо кого-нибудь ждут. Недаром вот уже три дня подряд трезвонят из города по телефону. Какая-нибудь солидная особа ожидается. Только может быть она уже сидит где-нибудь там, за семью замками, пойманная, эта самая особа. А у «пана» совсем настроение испортится, если сюда так никто и не пожалует.

Казимир смотрит на качающуюся перед ним ветку с красноватыми листьями. Три листика на ней еще сохранили свою зелень. Это резко бросается в глаза. Но уже через секунду Казимир вяло скользит взглядом дальше: по стволу дерева, вниз на землю, по носкам сапогов. «Так обидеть. На всю жизнь! Разве такое можно забыть? Даже ни на что и смотреть-то теперь не хочется… Эх, была бы возможность. Хватил бы по его черепу. Своих не узнал бы. Проклятый раскоряка! Ну теперь подожди… подожди, собака. Уж ты у меня будешь знать. Враг ты мне теперь самый подлейший. Ну подожди же ты»… – думает он и начинает опять взволнованно ходить у деревьев. Как выполнить свои угрозы, он не знает. Что для этого нужно сделать? – не знает. Но он так ненавидит сейчас этого Доброжевича, что беспощадные мысли все же приходят ему в голову. «Да!.. А что же. Разве не смог бы? Неужели не смог бы. Еще как саданул бы его штыком. И все! Вот и конец бы ему, дьяволу!» Но это так невероятно и страшно, что Заглоба тут же идет на попятную и думает, что он просто ударил бы «пана», если бы встретил одного, а колоть насмерть не стал бы. Страшно!

Мир в глазах Казимира Заглобы давно перестал быть таким прекрасным и интересным, каким он был для него в дни юности. Как-то быстро для него промелькнула эта пора. Краски детства тускнели, делались однотонными, серыми. Это началось с того времени, как умер его отец. Казимир пошел тогда зарабатывать себе кусок хлеба в обувную мастерскую в Варшаве. Там он работал с утра до вечера и возвращался домой равнодушным ко всему, что раньше его так привлекало на улице. Он бы наверно и не выдержал такой тяжелой работы, если бы не нашел для себя нового источника тихих маленьких радостей. Если уже нельзя было вернуть назад увлекательный мирок, полный самых острых наблюдений над природой, жизнью собак, кошек и птиц, то Казимир выдумал себе другой, тоже по-своему интересный, книжный мир. После работы до глубокой ночи он зачитывался книжками примерно одного и того же развлекательного содержания. И, сидя над своими колодками, он после этого не считал отупело про себя, сколько раз обернется минутная стрелка на циферблате до конца работы, а думал про любимых книжных героев. И потом уже, став взрослым и находясь в солдатах, он не бросил своих мечтаний, а даже, наоборот, систематизировал их и начал придумывать длиннейшие приключения, главным героем которых он делал самого себя. Это было так интересно и настолько расходилось с его серым прозябанием, что он приходил в восхищение от своих выдуманных историй и, будучи последовательным, наконец, стал мечтать о том, как он их запишет на бумаге и сделается знаменитым писателем. Сознание того, что он обладает даром выдумки, подбадривало Казимира и возвышало его как человека в собственных глазах.