Текст книги "Избранное (сборник)"

Но тот даже и бровью не повел. Взглянул, правда, на меня так, как будто я нерпа, а он охотник, потом давай смеяться. Уж и хохотал он, ребята, даже платок носовой вытащил, глаза протирал. Потом оправился и говорит:

– Вот и хорошо! Очень хорошо! С ангелом вас, дорогой товарищ Калашников. Это ерунда, что предрассудки. Один раз можно, по-моему справить. Больно уж ангел ваш хорош. Прямо, скажем, прекрасный архангел. Много он сил и бодрости вам придает. Вот мы и должны его отметить.

А потом еще серьезнее добавил:

– Это ничего, товарищ Калашников, что именины. Для дружка, как говорится, и сережка из ушка. Все мы здесь отлично знаем, за что мы вас чествуем. Примите же наш подарок. Садитесь, пейте чай, товарищей угощайте. И будьте и впредь таким же!

Я мигом опять схватил торт, поднес его своему дружку. Пожали мы друг другу руки, и я быстренько смотался в камбуз. Мне-то, уж не до чаю было. Смехота!

На другой день мы уже плыли обратно в свою базу. Только через сутки после этого командир взялся за свои шифрованные радиограммы.

И жизнь у нас пошла по-старому. Я с Калашниковым разговаривать начал, потому что уже спокойно глядел он мне в глаза. Так-то вот, ребята, человека трудно понять даже с десятого, а не то, что с первого взгляда. Подъезжал я к нему с расспросами, что он видел в перископ. А он ответил совершенно серьезно, что видел наши самолеты, и было, мол, это все на маневрах. И черт его знает, врал ли он, поддерживая планы нашего командира, или говорил правду, не знаю, – чужая душа потемки! И плюнул я на это дело и не стал его больше пытать. «Нет у него, – думаю, – доверия к другу. Ну и шут с ним!»

А еще позднее, когда мы подошли уже совсем близко к базе, он заболел, – простудился, что ли. Озабоченный командир поручил мне следить за ним. Я сидел около него и держал у его головы бутылку с холодной морской водой. Потому что у парня был сильный жар. Как только мы подошли к пирсу, там живенько его отправили в госпиталь. Ну, а там, доложу вам, Ваня поправился быстро. Он ведь все же не слюнтяй какой-нибудь был, а наш парень, подводник, нашего закала. Он не сдал-таки и выздоровел. А когда я с ним потом снова разговаривал, он так никогда, и не рассказал, что же по-настоящему он видел в перископе.

Так вот он каков, этот мой приятель Ваня Калашников. Честное слово, я не трепач, но рассказать об этом друзьям, по-моему, нет греха. Не сходить ли нам теперь, ребята, на посиделки? Уже порядком стемнело. А то, что же это такое: приехать в отпуск и не потанцевать с девчатами. Негоже это, по-моему! А что, не вышла здесь еще замуж эта рыженькая, Анюта, кажется? Где она сейчас?

1938

Araneina
Рассказ

И каждый, сошедший с этой прямой тропинки в сторону хотя бы на один шаг, наверняка попадает в скрытую под ветвями и листьями глубокую яму, западню для крупного зверя, на дне которой торчат несколько острых кольев. Сначала холодок по спине от внезапного падения и тупая боль вследствие разрыва мышц, а потом, после ряда бессмысленных и уже не нужных движений, красный туман в глазах и затем тьма без единого проблеска. Навсегда! Это все из рассказов дорогого сынка. Он – охотник и любит разглагольствовать после удачных экспедиций. Возможно, что это рассказы «охотничьи» и в них не много истины. Однако какими-то путями они идут от жизни и поэтому иногда глубоко западают в память. А есть ли глубина у памяти? Есть, безусловно! Иные события и слова остаются в ней навсегда. Подобно канавкам, выжженным потоками расплавленного металла. Но есть и чепуха, напрасно обременяющая голову. Ну что такое: «и каждый сошедший с этой прямой тропинки…»? Впрочем, это все же глубоко справедливо. Это не дешево звучит. Это жизненная правда. Многолетний опыт охотника, следопыта, лесного человека. Поэтому-то так назойливо и вплетается в мысли!

А, может быть, это вспомнилось и потому, что всякая жизнь есть дорога или тропинка? Прямая или кривая, в зависимости от того, чья это жизнь. И что, если его собственные ноги не стоят на избранной им тропинке. Да, да! В сущности, вот откуда эта навязчивая мысль. Случилось так, что он сошел со своей тропинки. Вольно или невольно? Да и не в этом суть дела. Важно то, что сейчас нога занесена над западней, а другая скользит по самому краю ямы. И он уже теряет равновесие. Да что там обольщаться еще какими-то надеждами! Куда же дальше? Он уже летит к черту в пекло. Падает в эту яму. Откуда же этот острый холодок между лопаток уже в течение месяца. Безумие! Ходит, сидит, работает и все же падает. Падает, падает без конца! Нет, нет, это все что-то не так. Это не на самом деле, не наяву. Это какой-то опасный сон. Но, но… не такой уж опасный, не такой уж опасный! Можно еще схватиться за ветку рукой. Можно еще зацепиться за край ямы. Можно еще… Ах, какая чушь! И зачем все это забивает голову? Как похоже на панику. Хуже, хуже! Это – страх!

Так думает человек, которого его собеседник называет профессором, иногда коллегой, но никогда по имени. Думает и приходит в волнение от своих мыслей. Успокаивается. Потом им снова овладевает волнение, близкое к отчаянию.

– Что же вы молчите, дорогой мой профессор? – говорит в это время его собеседник.

Что на это можно ответить? Иди прочь, проклятый болтун. Я даже не желаю с тобой разговаривать. Ты – враг мой. Самый что ни на есть лютый, и я хочу хорошенько подумать, как бы мне от тебя понадежнее избавиться. Но будет ли это означать, что я схватился рукой за ветку? Нет, нет! Это будет грубая ошибка, ведущая к гибели. И профессор говорит иначе:

– Я задумался. В этой обстановке в голову приходят забавные мысли.

– Это интересно. Что же именно приходит в голову в такой заурядной и будничной обстановке, а?

– Как ни странно, я думал об охоте.

– Вот как? Это действительно забавно. Вы что же, большой любитель этого дела, а? Тонкий знаток?

– Не я, а мой сын.

– Сын? Значит он знаток?

– Ну, уж если на то пошло, так только не знаток. Это ваше выражение подошло бы на бегах или в винном погребе. Он просто зоолог.

– Ах, зоолог! Так, так. Но ведь это что-то из области зоологического сада. А?

– Да, да. Это – его профессия: ловить в разных местах зверей и привозить их сюда в клетках.

– Немного странная профессия. А? Очень даже странная! Ну, на что уж лучше – быть химиком. Вот, например, Вы или Ваш старший сын. Инженер-химик! Звучит-то как, а? И какие перспективы. Простор: изобретай, дерзай. Ведь правда – молодец?

Здесь нужно промолчать. Эта бестия слишком многословна и любопытна. Ну, так и пусть сам болтает дальше.

– Ловит зверей… Нет, не говорите, не говорите! Странное занятие. Определенно странное! Неужели этим можно серьезно заниматься, профессор, а? И даже жить!

– Ну чем же оно странное? Простое и благородное занятие. А есть действительно непонятные профессии. Вот, как при их помощи люди ухитряются жить и даже преуспевать? И еще другим мешать жить!

– А? Это намеки? Намеки, намеки! Ой, шутник. Не острите так, профессор. Прошу вас! Вы же знаете, что я чрезвычайно смешлив. Я же могу умереть от ваших острот, коллега.

– Перестаньте меня так называть! Вы все еще позволяете себе слишком многое.

– Остановитесь, профессор, остановитесь! Сейчас вы будете угрожать. Я уже это чувствую. Нет, нет, вы не должны разрушать уют этого вечера. Нам так много с вами нужно еще обсудить. А? Еще столько волнующих вопросов. Столько нужно выяснить.

– Нечего нам с вами выяснять.

– Напрасно так, совсем напрасно. Не будем ссориться, а? Выпьем лучше. Выпьем, профессор, за удачные профессии. Ведь за этим мы и пришли сюда. А?

«Я пришел сюда за другим. Да и ты тоже хочешь другого. Ты играешь в ловкую игру. Но неужели я пропал? Неужели мне не удастся вырваться?» Это профессор уже не говорит, а только думает. Он трет своей широкой и длинной ладонью висок. Там под кожей слишком сильно пульсирует синяя венка.

Собеседники сидят в углу широкого с низким потолком зала. Их разделяет столик, покрытый скатертью с желтоватыми расплывчатыми пятнами и прожженной дыркой, небрежно замаскированной пепельницей. В зале шероховатые бледно-оранжевые стены, до половины обклеенные прессованным картоном с мелким, уродливо тисненым узором. От этого стены похожи на поверхность старой заржавелой терки. Их не спасают даже розовые росписи на потолке.

К столику полагается третий стул, и он стоит тут же, демонстративно прислоненный спинкой к краю стола. Занято! – свидетельствует такое положение стула. Но новые посетители, появляющиеся в зале, каждый раз считают своим долгом развязно подойти к столику и усомниться в правильности сигнала.

– Видите же, занято, – отвечают им тотчас.

Но не профессор, а его собеседник. Он произносит это почти автоматически, без всякого выражения. И даже не оборачивается. Стоит ли из-за каких-то там бездельников отрывать от профессора внимательные и немного снисходительные глаза.

А тот слегка наклоняется над столом, пытаясь заслонить рукой свое лицо, вроде человека, всю жизнь упорно спасающегося от своих веселых приятелей, которые все же регулярно его обнаруживают, узнают, всплеснув руками, и кидаются ему на шею, чтобы хлопать по спине и произносить свой бессвязный дружеский вздор.

На беглый взгляд собеседники сходят за двух уже подвыпивших друзей, несколько разошедшихся к этому моменту во вкусах к жизни и перешедших поэтому на «вы», но еще находящихся в тисках теплой дружеской внимательности, при которой обращения «А ну-ка, ну-ка, старик?» или «Так-так, коллега!» являются пределом выражаемой симпатии.

Но правым окажется более внимательный наблюдатель, который найдет несоответствие в настроении обоих собеседников и разумно решит не думать о дружбе, глядя на эту пару.

Профессор, высокий грузный мужчина, сидит на стуле, сгорбившись и безвольно расслабив тело. От этого черный, хорошо сшитый костюм из добротного материала висит на нем мешковато. Ему трудно скрыть свое сильное волнение. То ли он чего-то боится, то ли у него случилось горе, то ли он возмущается каким-то необычайным злодеянием. Он потирает своей крупной с квадратными ногтями рукой висок. Иногда отчаянно поднимает кверху густые черные, начинающие нависать над глазами, брови, словно хочет отогнать от себя мучительные мысли. Так же отчаянно морщит нос, точно перед ним на столе вместо пива и закусок лежит нечто мерзкое, с неприятным резким запахом. Он делает это так энергично, что у него каждый раз приподнимается верхняя губа с длинными пышными усами, такими же черными, как и брови и, видимо, ежедневно подправляемыми фиксатуаром, от которого остается незначительный блеск. У профессора отсутствует седина и это дает право думать, что у него крепкий, здоровый волос, хорошие нервы и что в жизни его пока все шло гладко. Тем более становится интересным, чем же так взволнован этот рослый и внушительного вида мужчина.

Его собеседник совсем в другом духе. Толстенький и внешне добродушный человечек. Он сидит на стуле, выпрямившись, свободно расправив свои плечики с подложенной ватой. У него круглое лицо, пухлые губы. Но самое эффектное – это волосы. Они выцветшие, бледно-золотистого цвета, аккуратно расчесанные. Такие волосы очень мягки на ощупь. Существует мнение, что обладатели подобных волос – отзывчивые и добрые люди. Очевидно, собеседник профессора принадлежит к их числу. Брови у него также золотистые. От этого создается впечатление, что его голубые глаза и кожа на лице гораздо темнее, чем это есть на самом деле. И поэтому он производит впечатление человека, только что приехавшего с юга. Под цвет волос подобран костюм: светло-коричневый с темной искрой.

Собеседник профессора весел. Движения его плавны и уверенны. Он немного повелителен с официантами. Но это так, больше для порядка. На самом же деле по его глазам видно, что он добряк и не будет скупиться при оплате услуг.

Он с увлечением ест и пьет, перебирая салфетку своими пухлыми, с желтоватым пушком пальцами. Порой откидывается назад и покачивается вместе со своим стулом, постукивая пальцами по краю стола в такт музыке. Оркестр играет не так уж плохо, и некоторые музыканты делают свое дело с тем самым вниманием, свойственным большим мастерам, для которых музыка не только ремесло. Хорошая игра не ускользает от слуха толстяка. Он шумно аплодирует оркестру после удачных мест. Но это все мимоходом. Это не главное. Основное его внимание на профессоре. Он следит за каждым поворотом его головы, корпуса, силясь понять, каким движениям души соответствует тот или иной жест профессора. Наблюдает. Но не подчеркнуто. А скорее исподтишка. Как старый плут, забравшийся в кусты и подсматривающий за влюбленной парой. Ага, ага! Опять! И что это за человек профессор? Что там скрывается под его широким лбом? О чем он так напряженно думает? Что он – боится? Может быть, страх сжимает ему виски так, что их ломит, как от мигрени? Или же он замышляет недоброе? Тогда нужно ждать подвоха. Только этого еще не хватало бы. Нельзя, нельзя давать коллеге задуматься!

У толстяка потеет шея, и он ерзает от волнения на стуле. Но это делается с такой приятной ласковой улыбкой на лице, что сомнения нет: ему просто скучно сидеть, набрав в рот воды, киснуть в обществе такого молчаливого приятеля. И вот он не знает, какими бы способами заставить разговориться визави.

– Просто обидно, профессор.

– Что?

– Вам, простите за нескромность, сколько лет?

– Сорок восемь.

– Ну, так вот и обидно. Проходят лучшие минуты в жизни, а мы с Вами об охоте думаем.

– Я перестал думать об охоте.

– Тогда о рыбной ловле? У Вас такой вид, словно Вы – неудачливый рыбак.

– Зато у Вас улов богатый.

– Да, есть кое-что. Хотите – приглашу на уху. А?

– Спасибо. Мне кажется, что я Вас больше не увижу.

– Вы отказываетесь от моего предложения?

– Я не могу Вас больше видеть!

– Вы отказываетесь?

– Это не в моих силах.

Да, да, это не в моих силах! Я не открою тебе еще всех карт. Ты еще не знаешь, на что я решился. Ты еще не знаешь, на что у меня хватит сил. И что я еще задумал. Задумал? Конечно, задумал! Вот нужно только выполнить. Но это не так легко…

Профессор с усилием смотрит на собеседника. Но он боится встретиться со взглядом веселого толстяка. Не может глядеть в эти маленькие голубые пятнышки, где зрачки настолько малы, что теряются среди точек и черточек радужной оболочки. Его взгляд останавливается ниже, между жирной ноздрей и щекой, покрытой сетью маленьких красных жилок. Да, он боится взглянуть в глаза собеседника, которого избегает даже называть по имени, хотя и знает его. Боится, несмотря на то, что подбадривает себя и готовит к чему-то, что должно случиться сегодня, о чем он много думает и что, по его мнению, разрубит в конце концов какие-то путы. Но пока трусит. Он уверен, что глаза собеседника, обесцвеченные вечерним освещением и синеватым табачным дымом, в дрожащем от тепла и испарений воздухе окажутся не такими добрыми, как полагалось бы для такого балагура-толстяка. Они сейчас похожи на две пустые дырки – норки вредного зверька.

И неизвестно, что может оттуда выскользнуть. Что-либо подленькое: издевка, насмешка, лживая жалость или самое ужасное – намек на власть. Так и есть! Видно, как на лице собеседника вздрагивают и расплываются линии между носом и щекой. Улыбка! Теперь не только глаза, но и все лицо говорит что-то в таком духе: «Как ты там ни протестуй, а дело твое конченное. Ты не откажешься от моих предложений. Нет, нет, я тебе не позволю! Ты еще не знаешь, что такое моя власть. Ах ты, бедняжка, бедняжка!»

Но это профессору только кажется. На самом же деле его собеседник этого не думает. Он довольно развязно улыбается, но озадачен сопротивлением профессора. Все же коллеге следовало бы быть посговорчивее. Это уже безобразие! Того и гляди еще все раскроет. Играет тоже в честность. Надо быть сегодня поосторожнее и проследить за ним. Вообще за таким следить не мешает. И церемониться больше не стоит. Ну вот, что там еще?

– Я подумаю над вашим предложением, – говорит профессор. – Мне надо немного сосредоточиться.

Улыбка не сползает с лица. Подумать? Ишь ты, это опасно! Такому интеллектуалу нельзя давать задуматься. Такие часто приходят к абсурдным выводам. Всякое размышление в нашем деле опасно. Нужно бы прямо: так или не так? Однако ничего не поделаешь.

– Пожалуйста, профессор. А я за это время сведу кое-какие счеты с этой закуской.

«И каждый сошедший с этой прямой тропинки в сторону»… Пока еще милостиво разрешили подумать… «Наверняка попадает в западню». Это отправной пункт. Мысль всегда начинает разворачиваться, оттолкнувшись от какого-нибудь определенного, глубоко запавшего в память, – но не исключено – возможно и вздорного представления о жизненных явлениях. Мысль сама потом разберется и отбросит ложное. Несомненно сейчас лишь то, что он попал в беду. Это происходит в тебе тогда, когда ты думаешь, что уже избавлен от неожиданностей. Когда рассчитываешь, что все налажено на твоем жизненном пути. Ты перешагнул через какой-то возрастной предел, после которого наступает почти библейская уверенность в поступках. Ты даже ощущаешь, как твои мысли весомы. Этому научил тебя твой жизненный опыт. Давно, когда у тебя еще только возникали первые представления об этике и морали, когда ты ощупью распознавал, что хорошо и что плохо, что добродетель и что преступность, у тебя были и сомнения и борьба. Ты не знал, к чему и как присоседиться. Потом ты сумел перешагнуть через трещину, которая внезапно разверзлась поперек твоей дороги, ты познал законы семьи и не ушел к любимой женщине из-за того, что у тебя уже были дети. Это было записано тобой в актив самому себе за ясное представление о дурных вещах. И после этого ты уже был как Бог, у которого всегда имеются под рукой истины и незыблемые законы, на основании которых можно что-то совершать, а что-то нет. Да, но это уже не так плохо. Я никогда не откажусь от своих представлений о мире! И не отрекусь от своего прошлого. Я просто в растерянности перед настоящим. Как это ужасно, что Константин Александрович Голубев потерял под ногами устойчивую и прямую тропинку и шагнул в сторону от нее на один шаг. И этого уже достаточно, чтобы тебя осудили и пригвоздили к позорному столбу. За то, что не сумел быть вовремя стойким и твердым. Позволил себе сомнение, и не вознегодовал по-настоящему и вовремя. Может быть, ты боялся? Да, пожалуй, это именно так. Тут опять встала перед тобой твоя семья? Верно, верно! Но разберись тогда. Может быть, ты неверно думал за всех членов семьи и зря боялся?

Профессор дальше размышляет о своей семье. В дымном зале он сидит, пригорюнившись, за столом в очень чуждой для него обстановке и смотрит невидящим взглядом на соседей и потом вдоль стены на других посетителей. Некоторые из них неестественно резко встают, нагибаются над столиками, качаясь, накреняются вперед и со смехом опять садятся, внезапно и безвольно, как падающие мешки. От этого стулья трещат и наклоняются в сторону. Большинство же спокойно сидит и толкует о своих делах. Ничего не замечает профессор, даже добродушного толстяка. А тот, увлекаясь пищей, не выпускает из-под своего контроля собеседника.

Размышляй, размышляй. Я вовремя тебя одерну, если замечу, что ты слишком увлекся опасными для меня мыслями!

Профессор рассуждает с самим собой. Оказывается, нужно знать точно, когда необходимо сказать «нет» и когда это поздно произнесенное слово будет уже равносильно согласию. Большинство ошибок в поведении человека проистекает от того, что теряется представление о взаимодействии совести и времени. С совестью нельзя вступать в сделку. Это очень древнее и даже банальное правило. Но, к сожалению, мы часто ловим себя на том, что взвешиваем, что лучше – маленькое наказание или маленькая нераскрытая подлость? Этим самым мы уже совершаем большую подлость. А ведь казалось бы просто: решать без промедления, действовать всегда наверняка! Вот почему часто негодяи, решительно и вовремя сказавшие «нет», кажутся добродетельными людьми.

Профессор глядит при этих мыслях на руки толстяка, которого он считает прожженным мерзавцем, и опять разговаривает с собой: «Так, профессор, так! Думай о добродетели, размахивая ногами в западне, потому что ты влетел туда прямо головой. Почему ты попал туда? Из-за торговли с совестью? От страха? Из-за промедления в своих действиях? Да, да! Из-за всего этого».

Он снова глядит в зал и в душе обращается к посетителям, как к студентам с кафедры: «Представьте себе на некоторое время честного человека – Голубева. Профессора, который любит свое дело, неплохо преподает органическую химию и размышляет изредка над чисто практическими проблемами химии по просьбам своего старшего сына, инженера большого и важного завода. Пока все в порядке вещей! Профессор любит думать над этими вопросами в своем кабинете или на улице. Очень приятно, когда сыну помогаешь. Дальше так: этот сын его очень занят, второй где-то бродит по стране со своими клетками, остается только дочь, тоже горячо любимая, которой и делаются все поблажки, исполняются все ее желания. Представьте: надутые губы дочери и ее сердитые глаза при отказе его, профессора, явиться на какой-то вечер какого-то семейного праздника какой-то десятой тетки. Попробуйте отказаться! Он едет туда после работы. Опаздывает, спешит. Там уже ждут его жена и дочь. И дочь так хочет всем показать своего знаменитого и моложавого отца. Но здесь начинается недозволенное!..»

– Ну что же, профессор, мне уже скучно, – говорит в это время толстяк.

Не перебивайте меня, пожалуйста! – отвечает тот.

«…Да, уже недозволенное! В его рабочем портфеле лежат кое-какие бумаги, на которых набросано несколько формул и химических значков – плоды размышлений по заданию сына. Да, их нужно было бы порвать. Но слушайте дальше! Все в восторге. Начинаются разговоры, знакомства, дочь таскает отца из угла в угол. И тут является на сцену Максим Максимович Красавский. Добродушный толстяк с нелепой, явно надуманной фамилией. Конечно, очень рад знакомству. Как же, как же, слышал! Приветствует, трясет пальцы своими пухлыми руками и не хочет отпускать. Начинает что-то говорить. Того гляди, возьмет за пуговицу сюртука. Из всей этой болтовни узнаешь только то, что он заместитель директора какой-то холодильной фабрики. Хотите мороженого? Если нужно, то будет можно достать и торты, и пломбиры, все, что есть самого лучшего и свежего! Страшно надоедает. До раздражения. Ведь говорить необходимо ровно столько, сколько нужно для того, чтобы не казаться глупым, но и не больше, чтобы не выглядеть болтливым дураком. Возможности освободиться от болтуна нет. Он торчит весь вечер около вас. Знакомится с женой и дочерью. К сожалению, очаровывает их. И потом начинается. Через неделю после этого вечера звонок: «Как, не забыли? Да, это я!» Заходит в гости. Один раз, второй. Разговоры о мороженом. Через некоторое время приходит посыльный с фабрики. Приволакивает какие-то замороженные сладости. Просит расписку в том, что получили посылку. Домашние дают. И так продолжается дальше. Все теснее знакомство. Все больше мороженого. Так нужно же все это оплатить? Да нет, что вы! Это же ничего не стоит. Это же пустяки. Сочтемся потом. В следующий раз! Так тянется месяц, два, три. Все как будто благополучно, но наступает катастрофа. Здесь основной момент трагедии. Внимание!»

Профессор трет свой висок и опять возвращается к воображаемым слушателям.

«Вы представьте себе кабинет. Не совсем уютный кабинет химика. Единственно, что располагает к себе – это книги и кожаная мебель. Остальное – стекло: холодное и безразличное. Мрачный свет. И два собеседника в креслах. Немного рембрандтовский колорит, не правда ли? Черная кожа и белые пятна – руки и лица. Болтун трещит вовсю. Слушатель его терпелив. Он решил узнать, какие еще цвета есть в спектре глупости. Просто опыт. Часто низость мы познаем неожиданно и тогда это ошеломляюще. Все равно как величайшее открытие во время незначительного эксперимента. Так вот, толстяк внезапно умолкает. Он вынимает из кармана несколько бумажек и жестом фокусника, не допускающего никаких подозрений со стороны почтеннейшей публики, показывает их собеседнику. Вы видите, профессор, этот документ? Да? Прекрасно! Мы благодарны вам за сведения о новых работах на заводе вашего сына. Это ясно вот из этих бумажек. Узнаете? А это вот ваши расписки! Мы приносим извинение, что пока оплатили все натурой – торты и мороженое. В дальнейшем, надеемся, вашу работу для нас оплачивать наличными. Чудовищно! Не пытайтесь что-либо придумывать. Все это – жест картежника с веером карт – пошлем, куда следует. Чудовищно! Всего доброго. До следующей встречи. Чудовищно! Толстяк уходит. Он доволен эффектом. В передней щебечет с женой честнейшего человека Голубева, у которого удачно украл бумажки. А его собеседник вместо того, чтобы сказать «нет», взяв хотя бы для этого трубку телефона, делает нечто абсурдное. Он спешит на кухню и в ярости выбрасывает на помойку остатки пломбиров. Это весь его протестующий жест. Как это нелепо – он разберется гораздо позже. Так вот всегда думаешь, что есть еще какие-то маленькие, удобные лазейки, через которые можно выползти из-под обрушившейся на тебя беды. Ждешь: вот-вот твой глаз их обнаружит, и не принимаешь серьезных мер. Так здоровый человек, заболев внезапно ужасной болезнью, с надеждой смотрит на свои еще крепкие, неразрушенные мышцы и не верит, ни за что не хочет верить в болезнь, поразившую его изнутри. Он медлит и многое упускает. Нельзя, никогда нельзя давать преступлению обворачиваться как кокону паутиной времени! Паутиной, дорогие друзья!..»

Профессор неожиданно бросает своих выдуманных слушателей. Паутина? Руки его собеседника неторопливо барабанят по краю стола. В зале звучит старинный вальс. Руки с желтоватыми волосиками на пальцах ловят ритм музыки. Паутина! Маленький деятельный паучок! Пауки! Далекие университетские воспоминания: Araneina из тонкой и липкой паутины искусно устраивают довольно крепкие тенеты, которыми и ловят себе добычу. Жертвам редко удается самостоятельно вырваться из силков.

Мысль перескакивает на литературу. Припоминается один из страшных рассказов Уэллса о долине пауков. Литературный образ плотнеет и становится объемным, почти реальным. Вот теперь он в состоянии двигаться и издавать звуки.

– Вот что, – говорит толстяк. – Мне все это ужасно наскучило. Скажите все-таки, зачем мы сюда пришли, а?

«Зачем я пришел, неоднократно вызываемый тобой по телефону? Пришел разделаться, наконец, со всем этим делом. Я хочу сказать – нет!

Но, может быть, я буду еще умолять тебя оставить меня в покое. Нет, я просто разорву одним ударом тенеты. Или вот что: попрошу это сделать других.»

– Вы молчите, профессор? Может быть, вы задумали что-либо не джентльменское, а? Недаром вы думали об охоте.

«Как это ужасно. Падать в скрытую западню и даже слышать шелест ветвей, расступающихся под твоим телом.

– Очевидно предательство. А? Так я и думал. Но, коллега, только вам же будет хуже от этого. Там спросят: а где вы были раньше? Там всегда это спрашивают!»

В минуты отчаяния ищешь сочувствия. Хотя бы в чужом взгляде. Но кому я нужен в этом зале?

– Да нет, вы просто шутите. Вы шутите, профессор. А? Играете в молчанку. Да? В прятки? Ау ау, ищите меня! Ну, хорошо. Я понимаю, что это трудно. Мы пойдем на уступки. На время оставим вас в покое. Пока мы от Вас ничего не требуем. Вы слышите? Это же замечательно. А?

Кто знает из всех сидящих в зале, что в этом углу совершается злодеяние, которому нет равных в мире. Совершается гнусность, предательство.

– Ну, соглашайтесь, а? Ни одна душа не узнает об этом.

Сам виноват в том, что никто не знает. К чему промедление? Уже сколько времени идет незаслуженное испытание совести. Зачем? Стоит встать и, подняв руку, указать на толстяка – его сейчас же разнесут на клочки даже эти люди, которые кажутся занятыми только своими делами. Тут же в зале! У них хватит на это сил и решимости. Решайся! Иди и покончи со страхом.

– Ну, решайтесь же, профессор. Соглашайтесь, а? Вы так страшно молчите, что меня продирает по коже мороз. Один мой приятель точно так же молчал, когда его жена убежала с другим. Но у Вас ведь на этот счет все благополучно?

Решусь, решусь. Проклятый паук! В конце концов, мы точно не знаем, когда наступает кризис болезни, и освобожденное от недугов тело приобретает свою прежнюю гибкость, и душа открывается вновь навстречу светлому и радостному. Если не вчера, то сегодня? Сейчас начало апреля.

– Хорошо, профессор. Сегодня я не требую от Вас окончательного ответа, – говорит толстяк, – я понимаю, что это трудно. Нужно учесть все обстоятельства. Да? Во всяком случае через два дня должен быть ответ! Не позже, иначе мы примем меры. Вы понимаете. А?

Толстяк встревожен молчанием собеседника. Ему надоело это нелепое времяпрепровождение с молчаливым человеком, которого он заставляет быть предателем. Это очень легко и в то же время страшно трудно. Целая наука. Все связано с риском. Если собеседник избегает взгляда – значит, он боится. Но почему же тогда он упорно молчит? Значит, у него есть что-то на уме, и он не рискует выдать себя. Следовательно, его надо остерегаться и внимательно следить за его действиями. Но в то время его нельзя бросить, не доведя дело до конца, потому что приготовленная и неиспользованная ловушка опасна. В нее обязательно попадешь сам. Это закон! Оттого-то и придется еще крутиться с этим незадачливым профессором, который тянет, мямлит и боится сунуть голову в петлю. Значит, опять предстоят хлопоты, заботы и страхи о провале. Приходя к такому выводу, толстяк сжимает кулаки. К его устоявшимся и неглубоким чувствам примешивается злоба на профессора. И это, пожалуй, самое сильное внутреннее движение за весь вечер заставляет его даже легонько скрипнуть зубами. Так он обозлен. Потом он вежливо приглашает официанта и расплачивается с ним.

Сейчас начало апреля! Профессор вспоминает о том, что скоро должен приехать из экспедиции его младший сын. Как все забывается, самое желанное, под влиянием бурных течений жизни. Из водоворота воспоминаний могут появиться иногда: разговоры, отрывки рассказов, забавные случаи, но нет самого главного. Оно выскакивает неожиданно. То, ради чего ты вообще существуешь. Сын! Вот, оказывается, из-за него-то и следует сейчас же, скорей разделаться с тяжелым гнетущим кошмаром. Оборвать паутину! Если даже поздно – пусть. Понесет заслуженное наказание? Все равно! Только бы иметь возможность чувствовать себя чистым перед сыном. Этот младший сын не совсем путевый. Так считают родственники. Он не образован, как старший, и не имеет перед собой блестящей будущности. Он никогда не станет профессором. Но он – сама жизнь, обнаженная, без покровов. Когда он возвращается из какой-либо своей поездки в Уссурийский край или на Камчатку, или в Туркестан, он притаскивает на своих грубых одеждах в квартиру запахи тех краев, в которых побывал. Приторные или острые, одуряющие или просто противные, как, например, запах неотделанной кожи зверя с оставшимися еще на ней волокнами омертвелых мышц. Все они напоминают, что есть такие места, в которых человек особенно должен быть здоровым и несгибаемым, непривередливым и стойким, и еще таким, чтобы жить там, выдерживать и холод и жару, добывать себе пропитание и работать, производить изыскания и думать, строить города и подчинять себе природу, не забывать читать книги и еще быть всегда настороже. Это наиболее существенное – быть настороже. И во сне и наяву! Чутко прислушиваться, дремля у костра, к шагам зверя, а главное хорошо распознавать намерения окружающих тебя людей. Быть следопытом! Сам он не был следопытом, не был настороже. Вот и получился кошмар!..