Текст книги "Избранное (сборник)"

– Идемте, дорогой мой друг, – говорит толстяк. – Пора по домам.

Он улыбается, встает и проходит вперед, показывая рукой путь к выходу. Профессор тоже встает и идет за ним. Он видит его светло-коричневую спину и рыжеватый затылок. Толстяк идет, самоуверенно покачивая из стороны в сторону свое короткое туловище. Иногда он оборачивается и, улыбаясь, делает рукой ободряющий жест: «Ничего, мол, все перемелется!» Паук! Цепкий и страшный!

Что нужно этому человеку, чуждому, без родины, без веры даже в самого себя? Возможно, сомневающемуся в существовании каждого своего черного дня, но без колебания проделывающего свое грязное дело? Вот он передвигается впереди на своих клейких и цепких лапках. Он полагает, что я иду за ним, уже покоренный и безвольный, как жертва. А может быть, напротив, он уверен в обратном и только не подает вида, чтобы не сбить с толку свою добычу. Но тебе это не удастся, – у меня уже твердые шаги. Движение вывело меня из оцепенения, и я знаю, что теперь хочу. Пойду и расскажу все. Мне помогут разорвать твою мерзкую паутину.

Профессор проходит мимо столиков, обходит некоторые из них, следуя за толстяком. И для него как-то неожиданно пропадает ощущение того, что он идет по залу. Точно рядом с ним идет его любимый сын. И они пробираются где-то в зарослях по охотничьей тропе, известной немногим. Может быть это вино? Возможно. Но они идут с ним рядом, как ходили изредка по улицам Москвы, когда приезжал сын. Оба высокие и довольные своим здоровьем. Кажется даже, что касаются друг друга руками. Они идут за зверем. Он исчезает впереди, мелькая на поворотах рыжевато-бурой шерстью. За ним! Это тот, которого иногда его сын случайно выслеживает и на узких тропинках находит его вороватые шаги. Это тот, к которому чутко прислушиваются и еще дальше, уже у самых краев зарослей, топей и лесов, у самых границ страны, специально обученные на такого зверя охотники. Ему не дают пройти. А если уж он прополз, обманув самых искусных в этом деле, то берегись тогда его и ожидай с ним встречи в самых невероятных местах. И не отпускай тогда его. Ни за что не давай ему снова уйти!

У профессора после долгого пребывания в душном помещении и от внезапной ходьбы учащается дыхание. И ненависть приливает к его сердцу. Толчки черной, гневной крови в венах будоражат его сознание. Он почти близок к нервному припадку. С ним, того и гляди, произойдет удар.

Все происходит недалеко от выхода на улицу. Профессор еще крепкий мужчина. Он хватает со стойки за горлышко бутылку с каким-то прохладительным напитком и неловко ударяет ею толстяка по голове, когда тот оборачивается, чтобы сказать очередную любезность, лживую как всегда.

Толстяк падает. В его глазах, наверно, красный туман и потом ему кажется, что он вертится вокруг головы, причем ноги ходят по большому кругу все быстрее и быстрее. Так, очевидно, теряют сознание. В зале смолкают сначала только те, которые сидят близко к выходу. А затем и остальные. Потом как после прерванной радиопередачи, шум возобновляется и становится очень сильным.

Когда входит милиционер, то высокий пожилой человек в черном костюме с уже посеребренными висками шагает к нему, как к избавителю. И только тогда он произносит, наконец, слово. Его нельзя разобрать, скорее всего это просто рыдание. Слезы освобождения.

В отворенные людьми двери врывается прохладный влажный воздух и шум весны. Это привет от сына.

1938

Сложная история
Повесть

1

Варвара Николаевна Карташова была маленькая хрупкая блондинка с большими черными глазами. Это неожиданное сочетание темных глаз со светлыми волосами привлекало к ней всеобщее внимание. Мужчины, бегло ее оглядывающие, сначала всегда думали, что перед ними бесцветное и невзрачное белобрысое существо, такое обычное, с серыми или голубыми глазками и кучей веснушек. Но когда Варвара Николаевна внезапно оборачивалась и поднимала ресницы, то мужские равнодушные и порой даже снисходительные взгляды вдруг становились внимательными и предупредительными.

Но Карташову никак нельзя было назвать красавицей. Есть такие женские лица, которые при всех своих общих недостатках какой-то одной чертой обращают на себя внимание, заставляют задуматься и потом надолго остаются в памяти. Наоборот, часто так называемые «красивые лица» тускнеют и исчезают из сознания, как только перестаешь на них смотреть. И ни у одной женщины с таким лицом никогда не появляется мысль, что ей-то как раз и не хватает к ее безупречным и правильным чертам какого-нибудь самого обыкновенного курносого носика, при котором пропала бы сковывающая ее красоту холодность, и появилось бы то, что называется обаятельностью.

Когда Варвара Николаевна, если случалось, глядела на кого-нибудь пристально, то никому уже не приходило на ум критиковать ее не слишком правильной формы нос и не очень-то четкого рисунка губы, ее небольшой рост и внешнюю хрупкость. А если некоторым Карташова все же и не нравилась, то эти люди все равно долго помнили ее глаза и не однажды себя спрашивали, что же их так поразило в ее взгляде. Ее глаза смотрели на окружающих с какой-то особенной серьезностью, которая свойственна людям, очень углубленным в себя. Но ее взгляд не казался от этого безучастным; напротив, она глядела в лицо прямо, со вниманием и смелостью. Новые знакомые Карташовой всегда старались поскорее заговорить с ней, чтобы узнать, какие же слова произнесет эта женщина с таким глубоким взглядом. Им казалось, что мысли Варвары Николаевны, рождаясь, тотчас отражаются в ее глазах. И тогда они думали, что вот-вот сейчас-то им и доведется узнать что-то очень для них важное, волнующее и, несомненно, остроумное. Варвара же Николаевна говорила самые обычные фразы, смеялась и шутила, как любая неглупая женщина, знающая меру своим словам и поступкам. Она не подозревала, какие большие надежды возлагают на нее ее знакомые, и вела себя чрезвычайно просто и скромно. А собеседники после этого не разочаровывались и, уповая на будущее, считали, что когда-нибудь они все же разгадают эту «интересную» женщину, увлекшую их своими светлыми волосами и черными и, как им уже потом начинало казаться, загадочными глазами. И они ни за что не сознавались, что это лишь плод их собственной фантазии, выдумка, которой готов развлекать себя каждый мужчина, знакомящийся с некрасивой, но умной женщиной.

Варвара Николаевна, пользующаяся таким значительным успехом, обычно очень ей льстившим и приводившим ее в хорошее настроение, за последнее время была сильно озабочена и расстроена своим глубоко интимным, личным горем. Она расходилась с мужем. Так, по крайней мере, она думала, потому что настоящего объяснения между супругами еще не происходило. Он покидал ее, а попросту говоря, бросал, ради какой-то другой, незнакомой ей женщины, о которой она очень мало слышала и только догадывалась. Муж ни словом не обмолвился о дальнейших их отношениях. Он, видимо, хитрил, а время шло, и Варвара Николаевна чувствовала себя преотвратительно.

Варвара Николаевна все еще на что-то надеялась, о разрыве не хотела и думать, гнала от себя эти мысли, называла их вздорными и пустяковыми. И муж был для нее еще близким человеком, таким понятным и дорогим другом. Лишь однажды, задумавшись серьезно над тем, что так ее мучило и чего она так боялась затрагивать в мыслях, Варвара Николаевна внезапно поняла, что все рушилось, летело вверх тормашками и вокруг уже оставалась пустота одиночества. И самое удивительное было то, что она вдруг слишком явственно ощутила, как с какой-то неподдающейся измерениям скоростью увеличивается этот роковой разрыв между нею и человеком, считавшимся самым для нее близким на свете. А может быть, этот разрыв между ним и ею был уже и тогда, когда они только что познакомились? И им, может быть, и не стоило жить вместе, или ей следовало самой покончить с этим гораздо раньше?.. И мысли, которые Варвара Николаевна раньше с гордостью гнала от себя прочь, теперь, как бы в отместку, кинулись разом на нее и закрутили ей совсем голову.

Все произошло случайно, неожиданно и как-то даже глупо… Все выяснилось, как поняла всеми своими чувствами Варвара Николаевна, именно сегодня – 18 июля. Она с утра, встав пораньше и осторожно одевшись, чтобы не будить своего четырехлетнего сына Юрика, отправилась на почту звонить мужу в Москву. В эти ранние часы пригородная линия была свободна, и Карташову быстро соединили с телефоном ее квартиры. Алексей Федорович Карташов был еще дома. Он встал и, видимо, торопился на завод.

– Здравствуй! Это я – Варя. Ты приедешь сегодня на дачу? – спросила она, волнуясь и прижимая трубку как можно крепче к уху, надеясь, что от этого исчезнут все шумы и трески телефонной сети.

– Я? Не знаю… Очевидно, нет. Видишь ли… – и Карташов закашлялся, как школьник, который не приготовил урока.

Алексей Федорович не был на даче уже целую пятидневку и в этот выходной день, как видно, думал тоже остаться в городе.

– Я все вижу и все знаю! – не выдержала Варвара Николаевна. – Это только ты можешь думать, что я ни о чем не догадываюсь… Но я не слепая. Вот что!.. Ты только скажи мне теперь прямо. Это что – серьезно и окончательно?..

Она поплотнее прикрыла дверь телефонной кабинки, словно боялась, что ответ мужа услышат находившиеся на почте посторонние люди. Но Карташов ничего не ответил ей на этот вопрос. Вместо этого, глубоко вздохнув и приблизив очевидно рот совсем близко к микрофону, он заговорил быстро, спеша уложиться в полагающееся для разговоров время. Он осыпал ее упреками, предъявлял ей различные требования, что-то лепетал о своей скованности и отсутствии личной свободы, наконец, перешел к завуалированным угрозам. Каким?.. Варвара Николаевна так и не поняла. Она теребила телефонный шнур и, как рыба, выброшенная из воды на воздух, только раскрывала рот, не имея никакой возможности остановить этот поток негодования, такого бурного, что появлялись сомнения в его искренности.

– Говорите? – раздался в это время бесстрастный голос телефонистки.

– Да, да! Говорим, – ответила Варвара Николаевна.

И покраснела. Ей стало больно и досадно на мужа за то, что он так безжалостно, не считаясь с ее стыдливостью, раскрывал для всех, кто случайно мог их слышать, такую неприятную семейную историю. «Предатель, предатель, – подумала она, – нужно, чтобы он сейчас же, сейчас же замолчал!..» Ее охватили злоба на мужа и нетерпение. Она не хотела уже больше слышать его голос и крикнула в телефон:

– Перестань, перестань сейчас же! Я уже все это слышала! И не один раз… Мне теперь совершенно ясно, как ты меня уважаешь… Если ты сегодня же вечером не приедешь, чтобы говорить со мной лично, а не по телефону, то я буду знать, что все навсегда кончено. Все, все! И навсегда!.. Вот что!..

Варвара Николаевна может быть и еще что-нибудь сказала бы, но тут их прервали. Вместо грубоватого голоса мужа, она услыхала звонки и приглушенный женский голос, выкрикивающий где-то: «Три ноль один, два три ноль один же!..» Она чуть не расплакалась не то от радости, что теперь все ясно, не то, наоборот, от того, что еще ничего не было известно. Но, вовремя вспомнив об угрозах мужа, подумав о том, как это с его стороны гадко и что она-то себе никогда ничего подобного не позволит, сдержала слезы. Она тихо повесила трубку и вышла из кабинки. Очень удивилась, что проговорила не больше трех минут. Долго, почти машинально водила рукой в кармане, разыскивая серебро для уплаты за разговор, и обдумывала, что ей нужно сейчас купить на станции, чтобы потом лишний раз не ходить. Выйдя из помещения почты, она купила свежую газету, сахар и пошла домой, удивляясь своему спокойствию. У нее даже не дрожали руки, как это обычно бывало после крупных разговоров с мужем. «Это все потому, – думала она, – что теперь для меня все ясно. И я знаю, как теперь поступить и что сделать».

Она разбудила и приодела своего мальчика, напилась с ним чаю, прибрала в комнате. И когда уже все дела были сделаны, она постояла некоторое время у зеркала. Приложив руки к щекам и сдвинув немного кожу на висках, Варвара Николаевна стала похожа на выкрашенную перекисью китаянку. В упор посмотрела себе в глаза. Они были очень грустные и блики на зрачках напоминали слезы. «Неужели уж я стала так дурна, что получаю такую банальную отставку? – подумала она. – А что, если бы мне родиться с такими вот раскосыми глазами. Может быть, я тогда была бы интереснее и все вышло бы по-иному?» Но Карташова не стала развивать эту наивную мысль дальше. Она, прихватив плед, газету и взяв за руку сына, вышла на улицу.

Она не пожелала сегодня оставаться около дачи. Ей захотелось подумать, разобраться во всем случившемся, прочувствовать всю горечь своего положения наедине. Совсем в одиночестве! «Скорее уйти отсюда. Юрик мне не помешает, – думала она. – Он займется разными букашками, жучками. Он совсем не помешает мне. Мы с ним сейчас заберемся куда-нибудь, где нас никто не разыщет… Только не здесь»… Она боялась, что даже и в гамаке, повешенном в укромном и тенистом месте, посторонние люди нарушат ее думы.

Они пошли по саду, мимо огорода. Прошли по скошенной траве, остатки которой выгорели и пожелтели, и уже видно было, как пробивалась новая зеленая травка. Из-под ног врассыпную десятками разлетались кузнечики. Они привлекали к себе Юрика. Он тянулся за ними. Но Варвара Николаевна, не обращая на это внимания, вела сына за собой. Сократив путь, они пролезли под изгородью и вышли на пропыленную белую дорогу. Тихо пошли по ней. Дорога вела к реке, через поле, мимо холмика с тремя березами. Карташова чуть ли не в сотый раз проходила здесь. Но ее всегда приводили в умиление эти тихие скромные деревца, с которыми у нее ассоциировалась сельская, наполненная какой-то особенной, не городской мудростью жизнь. И хотя Варвара Николаевна знала, что деревня – это не только березки, а еще и люди, а также трактора и всякие сельскохозяйственные машины, и многое другое, о чем городской человек не всегда имеет ясное представление, она все же каждый раз останавливалась около холмика и старалась сберечь в своей зрительной памяти все, что видела перед собой. И она говорила себе при этом, что вот это-то и есть настоящая русская сельская картинка; березки на фоне голубого и словно звенящего от зноя неба и необъятное до самого горизонта поле, меняющее от порывов ветра свои оттенки. И всякий раз к большой радости сына она бежала к березам и кидалась около них на землю и, замирая, наблюдала, как в трех шагах от нее колышется рожь. Сегодня же она прошла мимо берез, не остановившись. Варвара Николаевна думала в это время, как легко она сама себя обманывает. Вот разговаривала с мужем по телефону и вообразила, что теперь все будет ясно. Нет, еще ничего неизвестно и ничего еще не ясно. Все покрыто туманом и совсем еще не определено, как в дальнейшем должна сложиться ее жизнь.

Варвара Николаевна сняла с ног легкие спортивные тапочки и пошла босиком. Ей захотелось ощутить тепло нагретой солнцем дорожной пыли. Потом она взяла сына на руки и ускорила шаги. Жара усиливалась, и от этого еще больше тянуло к воде и в тень. Река была уже близко. Скоро Карташова свернула с дороги и пошла через луг. Тут ей пришлось надеть тапочки, потому что стало колоть ноги. У самого берега росла осока и виднелось болотце. Варвара Николаевна обошла его и, пройдя немного вдоль реки, нашла такое место, где берега почти сходились. Там лежали брошенные поперек реки три нетолстых дерева с обрубленными ветвями. Рискуя свалиться в воду она перебралась сама и перетащила мальчишку на другой берег, на котором осока уже не росла.

Речка была очень маленькая и мелкая. Карташова даже не знала ее названия. Летали скачками, то замирая на одном месте, то взметываясь, стрекозы. Пахло ржавой, стоячей водой. Варвара Николаевна знала, что если по краям берегов в воде расплываются желтые пятна ржавчины, то, значит, на дне есть ключи. И она пошла выбирать себе место для купанья. Подальше. Там, где было бы хорошее дно без ключей и неглубоко, и вместе с тем свободно. Она легко отыскала подходящий уголок. Неглубокий бочажок с очень чистой прозрачной водой. Со стороны дороги бочажок надежно закрывали густые заросли ольхи. Варвара Николаевна, не раздумывая больше, разложила на траве плед, разделась и сняла одежду с сына. Теперь она стояла на берегу реки обнаженная и глядела, как у ее ног плыла по маленькому, еле уловимому течению свежесрубленная, с желтоватым отливом щепка, около которой носились на длинных тонких лапках юркие черненькие водяные паучки. Потом ее взгляд проник вглубь реки на дно. Она увидела там ракушки, пучки разбухших лохматых растений и длинный извилистый след в песке какого-то речного «жителя». След вел под круглый камень. «Может быть, это пиявка, – подумала она. – Надо будет последить за Юрой. А то еще, чего доброго, эта гадость присосется к нему». Но затем она забыла об этом, почувствовав необычайный интерес к неостанавливающейся ни на минуту кипучей жизни «всякой мелкой твари». Варвара Николаевна пытливо вгляделась и в дно у противоположного берега. Там темнели покрытые зеленоватым налетом уродливые коряги, попавшие в воду много лет назад. Серые, с синеватым отливом спинки рыб шевелились около них. Все это было ей очень хорошо видно, и она подивилась такой прозрачной воде. И вдруг, ощутив у себя идущий откуда-то с боков, словно от легких излучающийся, прилив сил, вскрикнула и прыгнула в воду.

Брызги холодной и чистой воды попали ей в лицо. Она присела, чтобы поскорее все тело смогло почувствовать свежесть воды. Ей захотелось закричать еще раз от избытка охватившего ее неожиданного желания резвиться в воде, как маленькой. Но из боязни привлечь посторонних, Варвара Николаевна ограничилась тем, что с силой ударила по воде ладошками. Раздались гулкие хлюпающие звуки. А ее Юрик бегал в это время по берегу, как цыпленок, и волновался. Ему казалось, что мать его тонет. Но она быстро вышла на берег и успокоила сына. Потом снова кинулась в воду и стала плавать. Глубина бочажка была так незначительна, что временами, помимо своего желания, Варвара Николаевна касалась дна ногами. Ширина его тоже была невелика. Двух-трех взмахов рук вполне хватало, чтобы уткнуться с разгона носом в противоположный берег. Но Карташова делала осторожные и мягкие движения руками и ногами. Она гнала перед собой маленькую прохладную волну и, опуская в нее лицо, не закрывала глаз. Она видела, как круглые солнечные лучи, пробившиеся сквозь листву, перемещались в воде, подчиняясь ветру, шевелящему листья. И она глядела на мелкие частички песка, утонувшей пыли, на крошечные травинки, которые, медленно крутясь в полосках яркого света, то опускались ко дну, то вновь поднимались.

Варвара Николаевна старалась ни о чем не думать. И в ее голове как-то вдруг не оказалось никаких забот. Она всецело была увлечена наблюдением за маленькими пузырьками воздуха, которые выпускала изо рта, погружая голову в воду.

Пузырьки воздуха стремительно взлетали мимо ее глаз кверху и казались ей при этом серебряными шариками. Она сравнивала это свое купанье со всеми предыдущими, какие только помнила, и приходила к выводу, что все-таки лучше всего плавать вечером после очень жаркого дня, этак часиков в десять, когда на траве роса и земля начинает немного остывать, а вода еще теплая и от этого с реки подымается легкий туман. И тогда, если плыть тихо, хлопья влажного и холодного пара перед самым носом срываются с зеркальной водной поверхности и улетают вверх. В такие минуты кругом стоит тишина и только всплески воды показывают, что ты плывешь, а не летишь где-то в эфире. Это замечательно!

Тут Варвара Николаевна почувствовала, что уже вдоволь наплавалась. У нее на руках покалывало кончики пальцев. Она вылезла на берег, чтобы взять и окунуть в воду сына. Потом они перенесли плед на солнечное место и легли загорать.

Карташова чувствовала себя бодрой и посвежевшей, словно все, что ее раньше давило и казалось таким неприятным, осталось в прохладной прозрачной воде. Она посмотрела на сына, на загоревшее тельце и капельки еще не сбежавшей со спины воды, погладила его, и ей стало легко и весело. Захотелось его теребить и щекотать, чтобы и он, хохоча и отбиваясь от ее ласк, отвечал ей тем же. У нее мелькнула мысль, что она ушла от дачи вовсе не потому, что ей необходимо было потосковать и погрустить, а для того, чтобы еще раз почувствовать всю прелесть природы и еще раз почти по первобытному ощутить силу своего некрупного, но крепкого тела и порадоваться на своего голенького забавного «зверечка».

Она поймала Юрика за руку. Но мальчик в этот момент был совсем не расположен к возне. Он уже опять стремился к каким-то, одному ему известным целям. Его маленькие зоркие глаза, способные в каждую секунду открывать все новые и новые привлекательные для него и незаметные для взрослых мелочи, подметили в траве незначительное движение. И этого было достаточно для того, чтобы он сказал матери прерывающимся от волнения шепотом:

– Тише, тише же… Мама, пусти… Это самый большой. У меня такого еще не было.

– Что? Где?.. – спросила Варвара Николаевна таким же шепотом.

– Вон там… жук!..

И он помчался туда, где только что еле заметно шевельнулась травинка.

Юрик был маленький крепыш. Он не принадлежал к худеньким, мечтательным малышам, склонным к тихому созерцанию жизни. Эти дети тоже имеют свою прелесть. Но Юрик подкупал взрослых другими качествами. Он был невероятный хлопотун. «Трудовой» день его начинался очень рано и мог бы продолжаться до бесконечности, если бы его вовремя не укладывали спать. За день он натаскивал в комнату так много всякой дряни, что Варвара Николаевна, выкидывая ее вечером, просто удивлялась, как такой маленький человечек может проявлять столько энергии. В нем поражала одна черта. Он все любил доводить до конца. Охотясь за каким-нибудь насекомым или выкапывая из земли белые круглые камешки, Юрик не выбрасывал их через минуту, а спешил как можно скорее найти им разумное, по его мнению, применение в своем маленьком хозяйстве. Он доходил до слез, до обид, когда ему мешали в этом деле, и умел, в конечном счете, со своей наивной детской хитростью провести мать и сделать все то, что считал нужным. Эта черта в характере мальчика была явно отцовская. Алексей Федорович с очень большим упорством добивался успехов в своей работе, и с настойчивостью, вызывающей уважение у сослуживцев, осуществлял все то, что зарождалось в его голове и что могло быть полезным для дела. Юрик и внешностью сильно походил на отца. Тот же рисунок губ; те же маленькие карие глаза; и те же черные прямые волосы, – правда, у сына они были еще достаточно мягки. Только выражение лица было иное. «Хлопотливая» жизнь накладывала на Юрика свой отпечаток. Несмотря на полное тельце, у него было похудевшее, вытянутое тревожное личико, вечно приглядывавшееся ко всем мелким предметам.

Варвара Николаевна смотрела, как ее сын, на четвереньках, прыгая лягушонком, уже ловил кого-то в траве, и тихая материнская радость заполнила ее сердце. «А ему этого никогда не изведать, – подумала она, вспоминая о муже. – Я ни за что не отдам ему мое сокровище. Только я одна буду видеть сына таким вот коричневым, голым, смешно барахтающимся в траве… Впрочем, может быть, у мужчин нет таких потребностей? Может быть, им и не интересно это видеть? Но мне-то что за дело? Стоит ли над этим голову ломать. Мне абсолютно все равно будет ли он скучать о сыне или нет. Я теперь о нем ничего не хочу слышать… Нет, как это все-таки отлично в мире устроено! Казалось бы совсем безвыходное положение и нет совсем успокоения душе. Ан нет, глядишь – есть все же на свете такие вещи, на которые посмотришь, и как-то все в глазах по-иному представляется. Ну что, в самом деле, не чудная ли это вещь – природа? Ну, разве плохая? О, какая замечательная! Как мы все же плохо ценим ее. Так вот и живешь, так вот и бегут твои деньки, а ты не замечаешь ничего вокруг себя. Все некогда. Все разные дела внимание отвлекают. Все тревоги различные и волнения. Все мельком, все наспех. Вот и я тоже дура… Как это пошло: говорить, кричать в телефон, что если не приедешь, то все кончено. Навсегда! Ну, имеются разве еще глупее этого слова. Что такое навсегда? Что такое? Пустяк. Оно и звучит как-то незначительно. Навсегда можно только потерять ощущение природы, воздуха, воды, цветов, вообще всего мира. Это, когда умрешь. Это вот страшно! А то… Нет, все-таки зачем я ему так истерично сказала. Можно было бы спокойнее, разумнее и, главное, без ущерба для самолюбия… Вот ведь как приятно видеть эту речку. Течет ли она или ее вода застыла на месте? Почти незаметно для взгляда… А на самом-то деле она течет все вперед и вперед. И потом вливается в какую-нибудь другую речку. И тогда вода уже заметно струится вперед. Все течет и течет. И каких только гадостей в нее не скидывают. И мусор, и отбросы. А она все это выкинет и оставит где-нибудь на отмели, и опять течет свежая и чистая. Ей-богу, вот такая жизнь должна была бы быть и у меня, и у всех. Вот у Юрика будет ли она такая?.. С Юриком мы не должны пропасть. С чего это нам пропадать? Разве нет у меня хорошей специальности и разве я не смогу работать? Достаточно я наотдыхалась. Спасибо, конечно, муженьку за этот отдых, ну, да и у меня есть свои руки и силы. Так что мы проживем с тобой, мальчик. И куда это ты все стремишься? Зачем тебе понадобились эти букашки? Вот укусят тебя за палец…»

И Варвара Николаевна опять перехватила сына на его пути к новым жукам, целовала его и затем снова отпускала на волю. Ей было очень тепло лежать под солнцем. Вокруг не было ни души, и она смело подставляла под горячие лучи то спину то грудь. Потом вспомнила о газете и развернула ее, чтобы прочитать, как это она делала каждое утро. Быстро нашла интересующие ее заметки, которые из номера в номер печатались почти на одном и том же месте, и постепенно ее мысли перешли на другую тему. Она неожиданно подумала о войне.

Нельзя сказать, чтобы Карташова никогда об этом не думала. Эти мысли приходили ей в голову не в первый раз. Слишком много было поводов, чтобы не забывать об этом. Война стерегла людей за каждым углом, на любой тропинке. И даже люди, отмахивающиеся от войны, как от чего-то уж очень неправдоподобного, затыкающие уши и закрывающие глаза при первом слове о войне, все же думали о ней. Ну и тем более думали о ней люди, активно относящиеся к жизни и не отказывающиеся от внимательных за ней наблюдений. И Варвара Николаевна, читая в газетах сводки с фронта военных действий в Китае или Испании, или о провокационных выступлениях японцев на границах Советского Союза, всегда задумывалась над всем этим. Она ясно себе представляла, что должно произойти, если на ее страну нападут враги. Но она думала об этом как-то весьма примитивно и припоминала только затасканные понятия о войне. Она читала о бомбардировках в Испании, об убитых детях и женщинах. Но и это обдумывалось ею неглубоко, хотя и искренно. Если бы ее спросили внезапно, как она себя будет вести во время войны, она бы ответила так, как это подобает советской женщине. Если бы ее спросили, как она относится к убийцам детей? Она бы ответила так же. Но внутри у нее все же еще чего-то недоставало, что помогло бы ей по-настоящему почувствовать всю серьезность и тяжесть войны. Весь ужас и отчаяние ее… Двадцатишестилетняя женщина, дочь учителя, всю жизнь прожившего в маленьком провинциальном городке, она не помнила даже революции и имела представление о ней только по воспоминаниям очевидцев и из литературы. Что же она могла знать о настоящей войне? Ясно, что Карташова понимала ее по-книжному Впрочем, она умела иногда своим чутьем наблюдательной женщины, нутром и подчас догадками добираться до тех крох истины, которые перепадают нам, когда мы лишь слышали о предмете, но ни разу его не видали.

Вот и в этот раз возникло у Варвары Николаевны новое понимание природы вещей. Повлиял ли на это особо яркий день и покой у реки, загорелое и уже смышленое существо, копошащееся у ее ног, или повлияло ее сегодняшнее необычайное состояние души, в которой, несмотря ни на какие успокоительные мысли о будущей жизни без мужа, была тревога? Неизвестно! Важно только то, что, прочтя в газете короткие печальные сводки о погибших при бомбардировках в Испании, Варвара Николаевна посмотрела внимательно на всю окружающую ее природу, на небо с облаками, на сына, и, прислушавшись потом к себе, сосредоточившись очень тщательно на своих мыслях, ужаснулась вдруг и чуть не вскрикнула. Быстро притянула она к себе за руку сына и крепко прижала его к груди. Ей стало страшно и по-настоящему страшно от всего того, что могло бы случиться, если бы была война. И она почувствовала кровную связь с теми несчастными матерями, трагический вопль которых, казалось, послышался ей с этих немых, пахнущих типографской краской листов. Она хотя и не была в Испании, но все-таки вдруг достаточно реально осознала, что произошло бы, если над этим полем и тихой безобидной рекой и, главное, над ними появился бы сейчас фашистский самолет. Она узнала бы его тотчас, несмотря на то, что в жизни видела только наши самолеты. Она учуяла бы, что это самолет вражеский. А потом с него полетели бы эти… Варвара Николаевна вздрогнула, настолько убедительно она представила себе то, что могло бы произойти. Первым долгом она бы кинулась с сыном, как и бедные испанские женщины, спасаться под деревья. Но река встретила бы ее фонтаном воды, выплеснувшейся от разрыва бомбы. И деревья бы взлетели кверху…

И, несмотря на то, что Карташова в течение почти десятка лет изо дня в день усваивала одно и то же – что вражеские самолеты никогда не будут допущены до ее родины, что им не позволят безнаказанно летать над советской землей, все же ею овладел, правда, минутный, однако самый настоящий страх. Способствовала ли этому знойная тишина природы, или страх родился под влиянием тревог последних дней? Неизвестно.

И тогда Карташова отбросила от себя газету. Ей захотелось рассказать кому-нибудь о своем волнении, пожаловаться кому-то на свои страхи и услышать от кого-то успокаивающие слова, слова сочувствия. Но кому же, кому? Это должен быть близкий, понимающий ее с полуслова человек, чтобы можно было кинуться к нему с сыном на грудь и прижаться в этот неприятный момент страха. Чтобы можно было черпать у него во взгляде, во всем, ту мужскую спокойную силу, которой, несмотря на всю мужественность женщин, все же у них не бывает! Ну, конечно, конечно, это должен быть мужчина. И, конечно, конечно, муж. Потому что никому другому она не кинется на грудь. Это какой-то заколдованный круг! Опять вплелась в мысль эта личная семейная трагедия, на которой ей так хотелось поскорее поставить крест. Она приползла откуда-то исподтишка, ворвалась сбоку, без разрешения и без предупреждения… Варвара Николаевна собрала на лбу морщины, и ее мысли опять сбивчиво заметались все на одном и том же – на конфликте с мужем. И минутный приступ страха прошел так же внезапно, как и появился. Она даже оглядывала себя с удивлением: зачем так судорожно вцепилась в Юрика? И было уже совсем нереальным то, что минуту назад казалось таким возможным. Но вместе с тем и прежнего спокойного, почти благодушного состояния тоже как не бывало. Спокойствие было снова нарушено. Она догадалась, что это спокойствие у нее не было искренним. Ведь нельзя от всего, что когда-то было, да и сейчас еще есть самое дорогое в ее жизни, так просто и равнодушно отмахнуться. Нет, так нельзя!.. Ну, а что, если разумнее все-таки будет создать для себя такое спокойствие? Что из того, что оно искусственное? Не все ли равно, какое спокойствие?.. А что, если еще раз освежиться в реке?.. Очень уж жарко…