Текст книги "Избранное (сборник)"

– Ничего, ничего, – сказал Никита. – Продолжай. Я смотрю в глубину. Иногда, понимаешь ли, удается заметить там какую-нибудь интересную живность.

– Нет, ты обернись. Я тебе должен кое-что сказать, – потянул его к себе Василий.

Никита обернулся. Василий говорил:

– Ты мне сказал – женись. А я вот не женюсь. Я всю жизнь буду с тобой. Как условились. Я не женюсь.

– Придумал. Хорош. Увлек девку, а сам – в кусты.

– Нет, нет, она должна это понять. Сейчас это больше, чем дружба. Это мой святой долг. Быть всегда с тобой.

– Не признаю святых.

– Нет, слушай. Мы будем всегда вместе. Мы будем работать. Ездить охотиться. В отпуск мы поедем по Чусовой, на лодке. Потом еще что-нибудь придумаем. Можно будет даже походить на лыжах. Не особенно быстро. Самое лучшее все-таки будет, если мы будем ходить пешком. Мы обойдем весь Советский Союз. По лесам, побываем у озер, спустимся по рекам на плотах. Разве это не заманчиво? Мы побываем всюду. Вдвоем…

– Святая, бесплотная, беспорочная жизнь.

– Не издевайся!.. Ты тогда не друг мне, если не понимаешь, что я все время только и думаю, что там осталась твоя рука… И я был к этому причастен… Не друг ты мне тогда!..

– Смешной, смешной ты парень… Да знаешь ли ты, что и вторую руку я бы мог отдать… если бы сказали, что это нужно ради твоей жизни. А ты говоришь – не друг. Мне и это было бы не страшно.

Никита встал, и теперь они оба стояли во весь рост, держась друг за друга, чтобы не раскачивать лодку.

– Ты думаешь – я слаб? – говорил Никита, – Во мне дрожит каждая жилка, трепещет каждый нерв. Так я люблю жизнь. И к черту слюнтяев, которые, потеряв даже ноготь, уже ходят так, словно им отрубили головы. Если даже мне суждено было бы лежать разбитым параличом, то я все равно не скулил бы, потому что на кончик моего носа могла бы сесть муха, и я чувствовал бы, какие у нее ножки, смотрел бы на ее крылышки и через эту маленькую надоедливую чертовщинку ощущал бы всю огромную, большую жизнь… Мне не нужна опека, меня устроит только простая дружба.

Они оба сели. Волны стали сильнее, ялик грозил перевернуться.

– Хорошо. Понятно, – сказал Василий, – но все-таки я женюсь точно в тот день, когда это сделаешь ты. Ты не будешь одиноким.

– Дурак, – сказал Никита. – Ты всегда был упрямым дураком. Таким я тебя узнал, таким, верно, я тебя и похороню.

И, стукнув его по плечу здоровой рукой, Никита пересел на корму, а Василий взялся за весла. И они поплыли. Солнце заметалось перед ними на волнах, а они дерзко наплывали на него. Они плыли, но совсем не к берегу, где их ждал яличник, а все дальше в море. Потом повернули и поплыли вдоль берега. И вот лодка, удаляясь, становилась все меньше. И они сами уменьшались в размерах и превращались в мальчишек, упрямых и несговорчивых, сидящих друг против друга, как и тогда, в день первой своей встречи, тринадцать лет тому назад, в тот год, когда солнце, по народному поверью, предвещало войну.

1941

Последний из могикан

Машина шла на Никель. Немцы хорошо накатали здесь дороги, и наши дорожники, которых начальство распекало при каждом удобном случае, из всех сил старались поддержать их в порядке. Машина катилась ходко.

В кузове полуторки сидело много пассажиров, самых разношерстных военных. Все это были попутчики, то есть передвигающиеся с попутной машиной от шлагбаума к шлагбауму Но, несмотря на случайное знакомство, шум не утихал в кузове. Люди разговаривали много и охотно. Веселила сердце быстрая езда. И бензиновый чадок приятно срывало свежим ветром в сторону. Да еще о чем-то родном говорили дали в сереньком зимнем свете дня, но обманывали. И, как небритые скулы знакомого лица, оборачивались на поворотах перед глазами холмы, поросшие редкой синеватой хвоей: Архангельск, Вологда, Вятка, северная сторонка, родина?.. Ан-нет, и свое – и не свое… Чужбина!

Основными говорунами все же были трое. Маленький боец с тоненьким вострым носиком и двумя яркими кружочками румянца под самыми глазами. Он принадлежал к числу людей мало знающих, но много слышавших. Его товарищ был похож на иностранца, обряженного в нашу ушанку, полушубок и валенки. В этом были виноваты очки без оправы, со стеклами не круглой, как принято, формы, а в виде каких-то восьмигранников. Слушая его, можно было догадаться, что он из студентов, сорван с места войной и заброшен в самое пекло. Третий был скрыт плащ-палаткой и только иногда показывал большой голубой глаз и ус цвета пепла. Он всеми силами старался вызвать спутников на жаркий и решительный спор. Но никто ему не поддавался.

– А я вот смотрю, ребята, сейчас речушка будет, – сказал боец в очках, не оборачивая даже головы в ту сторону, где должна была появиться объявленная им речушка, словно он с детства только и делал, что катался здесь, и теперь мог, закрыв глаза, определить, где будет речушка. – Так вот она собственно и есть официальная граница между норвежской территорией и бывшей финской. Вот и возьми, в каком-нибудь сороковом году ее только нелегальным путем и можно было пересечь, а сейчас наш Петя лишь газку прибавит – и без всяких виз в Финляндию из Норвегии скакнем, а?

– Слышь, а я еще вот что скажу, – вставил румяный боец тонким голосом, он ни за что не хотел отставать в серьезном разговоре от товарища. – Эти норвеги – симпатичный народ.

– Норвеги, друг ты мой, это коньки. В магазинах продаются, – засмеялся боец в очках. – А ты про народ хочешь сказать, про норвежцев?

– Я вот я и толкую, смышленый они народ, – не смутился румяный. – Коньки свои выдумали, саночки тоже, есть такие ихние…

– Не только санки, норвежцы – это древняя культурная нация. Норманы – предки нынешних норвежцев…

– Норманды?! Да что это за жизнь! Коньки, речушка тоже, – резко открылся с голубым огнем глаз и высунулся воинственный ус. – Вот я на реке Миусе был. Там начался денек! С утра артподготовка. Потом пошли! Одних пулеметов с немецкой стороны – двести гнезд! Стена огня. Генерала Провоторова люди – костьми легли. Мы шли по ним. Ну и что ж. Наши «катюши» запели. Немец только ощерился. Но мы тоже шли, дай Бог вам так ходить. Вой, свист! Жизнь! А ты коньки… Сюда вот только и попал, потому что там ранило. Трясись вот тут теперь…

Но и опять ему никто не поддался, и плащ-палатка завернулась.

– Вот некоторые рассуждают про жизнь, – начали осторожно очки, чтобы вновь не разбудить вулкан, но и в то же время со своих позиций не отступить. – А известно ли им будет, что еще в середине шестнадцатого века наши поморы в простых лодчонках без навигационных приспособлений в Баренцевом море вон у тех самых берегов плавали. И хоть бы что!

– Да ну? Что ты скажешь, какие задорные ребята, – встрепенулся румяный. – А я вот, как взойду на простой, скажем, плот, так меня мутить, крутить начинает. Честное слово, пропал бы, если бы в морскую пехоту послали. Не, я лучше в минерах побуду. Оно, правда, смерти в щелку подглядываешь, да на земле все-таки.

– Да, плавали. С англичанами торговали. Берега эти осваивали, – продолжил с таким жаром боец в очках, словно это он сам плавал и торговал с англичанами. – Селились тут, жили. Мелиоратировали землю.

– А кому она, земля-то эта нужна? – глухо раздалось из-под плащ-палатки, но глаз не открылся. – Пустельга земля-то. Это тебе не вишня в Ставрополыцине… Немцы-каты всю ее пожгли…

– Не в вишне, понятно, суть, но больно уж старину ты, друг, копнул. Может, и жили тут наши, да ведь при царе Горохе, – сказал кто-то из задней части кузова.

И студент, и его противник сразу же дали в один голос отпор, но каждый по своей теме: «Старина-то, старина, да не чужая. Почитай-ка труды, академические…» – резанул студент. – А ты ее, вишню-то эту кусал?» «Небось и слыхом не слыхивал, что это такое наша ягода-майка весною?..» – рявкнуло из-под плащ-палатки. Но всех перебил румяный боец. Он вскочил и, стуча по крыше кабинки, заорал шоферу:

– Слышь-ка, стой, говорят! Посади ты его! Знакомый нам!

Все это произошло необычайно быстро, пассажиры только и могли понять, что машина затормозила около бойца, стоявшего на дороге с поднятой рукой. При нем были лыжи, а свежая колея на снегу показывала, что он съехал к шоссе прямо с горы из черного неприветливого малорослого ельника.

– Ты его откуда знаешь? – тихо спросил боец в очках, когда новый пассажир, сунув лыжи, влезал в кузов.

– А что мне его особо знать? Разве не видно – человек. Стоит, мерзнет. Шоферы ныне, что твоя тигра, осатанели. Им – топай себе до шлагбаума, жалости совсем нету. А я – нет, не будет по-твоему, сам стоял, знаю, – хитро пояснил румяный.

А машина между тем опять набрала скорость и летела, словно сожалея о потерянных минутах, солидно потряхивая на поворотах всю компанию в кузове.

– Подумать, сколько народа война с мест подняла. Этих на юг, а этих на север, – снова заговорил какой-то пассажир, глядя на нового человека, который его поразил сочетанием круглых светлых глаз на скуластом, монгольского склада, лице. – Все перемешалось. Русские, армяне, украинцы, белорусы, вологодские, узбеки, уж и не разберешь иной раз, с кем говоришь.

– Да, полный конгломерат, можно сказать, – ввернул боец в очках.

– А что, кунак? – пододвинулся к новому человеку румяный боец, расцветая ласковой улыбочкой. – Верно, не с руки на этих дощечках скакать? Южному то товарищу морока одна с лыжами.

Но лыжник сказал, не очень чисто по-русски, что он привык к этому способу передвижения, а на юге ему совсем не приходилось бывать.

– Так значит, – подумал с минуту румяный, – из Сибири, выходит, твоя личность?..

– Нет, он здешний, – просто сказал лыжник про себя в третьем лице.

Тут все так и впились в него глазами.

– Саам? – быстро спросил студент с волнением, что другие опередят его в этой догадке.

– Нет, он русский. Его имя – Онуфрий, – с достоинством сказал лыжник. – У него отец русский. А мать у него, да, из племени саам.

– И родились здесь?.. А семья как, тут?.. Это что же, поселок, здесь какой есть?.. – посыпались со всех сторон вопросы.

– Да, он скажет. Тут два поселка: Пышка и Москва. Такие у них русские названия.

– Вот скажи, пожалуйста, – даже всхлипнул от восхищения румяный. – Ну, возьми себе в ум. Воюем, воюем и не знаем, что такие чудеса тут. Москва, а?

– Так, так, – возвысил голос и студент. – Кто-то возражал: старина, мол… Вот!

– Брехня! – буркнуло под плащ-палаткой, – Москва одна на свете!

– Нет, он говорит то, что говорит, – твердо сказал лыжник, и в необычайно ясных светлых глазах его мелькнуло удивление, что ему могут не верить в таких простых вещах. – Это поселки у Луостари. Там был монастырь и жило много русских монахов.

– Э-ка, монахи?.. – весело засмеялся румяный. – Так на то они и монахи. Им нельзя пацанов иметь. А мы про родителя твоего спрашиваем.

– Монастырь существовал так давно, что он даже не может сказать, как это давно. Сами святые отцы не помнили этого, – продолжал рассказывать Онуфрий с неподдельной простотой и серьезностью. Последующие слова его были настолько чисты и непосредственны по интонации, что даже у самых грубоватых солдат не скользнуло на лицах улыбок, и только внимательное молчание показывало, с каким жадным интересом слушается это безыскусное, но сразу захватившее всех повествование. – И поселки вначале были чисто саамские. Но произошло так, что монахи стали встречаться с саамскими женщинами. Стали рождаться русские дети. Мужчины-саамы ничего не могли сказать, потому что святые отцы говорили им, что это небо виновато, что жены саамов слишком часто выходят по ночам смотреть на небо. И никто не сердился. Это продолжалось так долго и было это так давно, что поселки стали русскими. Когда он родился, то там все хорошо понимали по-русски. У него было много братьев и сестер. Он помнит, что отца его звали Паисий. Так говорила ему мать.

– Вот ведь как оно, так! – старательно сказал румяный, нельзя только было определить, что он этим хотел выразить.

– Когда в сороковом году в Петсамо пришли русские военные – говорил лыжник с хорошей ясной улыбкой на скуластом доверчивом лице, – то они разместились в Луостари и близ поселков. Это был девяносто пятый полк. Он, Онуфрий, был тогда очень молодым и быстро сдружился с русскими бойцами. Он не мог больше оставаться дома, когда узнал этих людей. Они взяли его воспитанником части. Вот уже пятый год, как он по-настоящему русский. О нем можно всегда узнать в лыжном батальоне. Сейчас он вернулся домой.

– Ну и что же? Как? – напряженно спросил студент.

– Он не увидел поселков, – грустно сказал боец лыжного батальона, – там совсем не было людей. Никого. Близ Луостари немцы имели большой аэродром. Не немцы там не могли жить. Куда всех людей дели, он не знает. Это даже невозможно узнать.

– А сейчас ты куда ездил? – спросил кто-то.

– Он ездил к озеру Олменчкыхекым яурнеч, – сказал лыжник и тут же рассмеялся. – Не нужно так смотреть на него. Это по-саамски. Означает: озерко потонувшего человека. Там жил один охотник-саам. Но и его теперь нет. Никого нет. Все пусто. Нехорошо, когда не знаешь, что и думать о них. Куда они делись?..

Никто ничего больше не говорил. Молчали. А машина мчалась. Ветер хватал, если ему это удавалось, концы плащей и хлопал ими, как бичами. Прекрасная дорога вилась среди холмов и каменных, внезапных, выпирающих из снега, поставленных на-попа силой сжатия земной коры, гнейсовых пластов, покрытых зеленовато-серебряными лишайниками. Скоро боец лыжного батальона попросил остановить машину. Он сказал, что отсюда ему быстрее доехать до части на лыжах – напрямик. Он благодарил.

Он сошел с машины, стал на лыжи, и все видели, как, помахав рукавичкой, он, – неуклюжий в полушубке, – вдруг точно сорвался с места и понесся птицей вниз, на лету приобретая легкость и ладность движений. Несколько мастерских вихревых поворотов, с тучами снега из-под лыж, и он исчез в белой тундре так скоро, что можно было лишь думать – был ли он вообще…

– Выходит, это последний из могикан, так сказать, здешних, – сказал студент задумчиво.

– Да нет, куда там! – упрямо сказал высунувшийся из плащ-палатки сердитый усач. – На лыжах он, верно, мастак ходить. А остальное – все вранье! Какая тут Москва? Обман зрения.

– Нет, парень не соврал, – сказал молчаливый пассажир в унтах и шлеме летчика, сидевший в переднем углу кузова. – Да, есть такой на местной карте населенный пункт. Я только не понимаю, откуда взялось такое название.

С этими словами он достал из планшета летную карту. Она была трофейная, немецкого происхождения. Все постарались подползти ближе и разобрали достаточно ясно и понятно напечатанное латинскими буквами над маленькой точкой слово: Moskova.

1946