Текст книги "Избранное (сборник)"

4

Карташов доехал на метро до Охотного ряда. Все еще мечтая взять такси и поспеть на Северный вокзал к последнему поезду и одновременно поддразнивая себя, что он этого никогда не сделает, Алексей Федорович выскочил из вагона, поднялся на эскалаторе и вышел на улицу Горького. После яркого освещения метро, вечерняя Москва казалась темной, и это особенно подчеркивалось огромным пространством вновь образовавшейся площади между гостиницей «Москва» и Манежем. На Историческом музее еще не зажигались прожектора, освещающие площадь, и в центре ее шевелились неясные тени. Алексей Федорович посмотрел на то место, где совсем недавно стояло мрачное, похожее на коробку, здание «Экспортхлеба» с примыкающим к нему очень узким домом, напротив которого, как вспомнил Карташов, когда-то помещалась редакция журнала «Крокодил» с большой смешной вывеской. Теперь на этом месте лежали груды кирпичей и стояли тягачи для «корчевания» огромных каменных глыб фундамента.

Открылся широкий вид на все прилегающие к громадной площади строения, Карташов увидел прямо перед собой приземистый корпус манежа, а справа освещенные светом уличных фонарей матово-желтые, словно сделанные из старой слоновой кости, колонны здания, сочетающего в себе красоту античной и практичность нынешней архитектур. Слева, вдалеке, виднелись темные вершины деревьев Александровского сада, немного ближе высилась глыба Исторического музея с замысловатой крышей и флагштоками, тускло поблескивающими в темноте позолотой. И все эти здания, доступные теперь для наблюдения с одного пункта, вместе с еле заметными луковичными куполами Василия Блаженного на Красной площади, производили новое необычайное впечатление на Карташова. Мимо него, шипя шинами, проплывали автомобили с потушенными фарами. В темном, дрожащем и пахнущем гарью воздухе светились их задние фонари. Свет разноцветных неоновых трубок, огни витрин, мигающие круги уличных светофоров – все это привлекало глаз, манило и потом утомляло, но никогда не надоедало. Карташову захотелось пройтись по улице Горького.

Он перешел площадь от метро к кафе «Националь» и, полуобернувшись, оглядел светлое здание Совнаркома. Потом его взгляд невольно передвинулся левее, где хаотично были нагромождены, похожие на известковые скалы, обломки стен и развалившиеся, упавшие сверху карнизы. Там из груд кирпичей торчали согнутые балки, разодранные стальные каркасы подорванных аммоналом домов. За их разрушенной линией возвышался открытый теперь для любопытных только что отстроенный жилой дом. Алексей Федорович пошел вверх по улице, посматривая на работающих строителей. Ему казалось, что улица расширяется на глазах. Совсем недавно, с этого же места, он видел иную картину, а еще раньше была другая… А теперь вот, пожалуйста, «прямо как в театре». Раз-з, поднялся занавес и смотрите… «Только это-то уж не декорация», – подумал он. Над развалинами еще носилась белесоватая пыль. Она упорно не опускалась на землю, несмотря на то, что стоящие на обломках стен строительные рабочие обильно поливали из пожарных шлангов камни. Беспрерывно подъезжали громоздкие грузовые автомобили. Их шоферы умудрялись подавать машины чуть ли не на самые развалины. Массивные лапы экскаваторов, не медля ни одной минуты, выхватывали из куч жалкие остатки разрушенных домов и с грохотом кидали их на грузовики. Казалось, что экскаваторы двигаются с ленцой, медленно, несмотря на маленькие красные плакатики на их корпусах, призывающие к соревнованию, к бесперебойной и быстрой работе. И только по предельному, отдающему даже каким-то звоном, шуму их двигателей и по тому, как над выхлопными трубами трепетали синие языки пламени, можно было судить о напряженности работы. Неумолимые челюсти со скрежетом вгрызались и выламывали закостенелые с годами камни фундаментов. Алексей Федорович подумал, что это какие-то разумные чудища у старой и грязной Москвы отхватывают по куску.

Он все шел и шел по той стороне, где помещался Центральный телеграф. По краям у тротуаров стояли зрители. Кучками, по одному, парочками. Многие сидели на ступеньках огромного крыльца телеграфа, сидели и на его массивных железных решетках, у входа. Они неотрывно следили за ходом работы. Одни зрители уходили, на их место являлись другие, и думалось, что люди стоят сутками. Карташов тоже остановился на углу и бегло окинул взглядом все строительство. Что-то здесь напоминало обстановку фронта, не имеющего прямого отношения к войне, но такого же настороженного и боевого. Поднималась пыль, грохотали экскаваторы, сыпались кирпичи к шинам грузовиков.

А на улице, между тем, не прекращалось движение. Ехали автобусы, троллейбусы и легковые машины. Было жарко и смрадно от мельчайшей известковой пыли и бензинового чада. Происходили небольшие заторы. Милиционер в белой рубашке, вспотевший и разморенный от жары, взмахивал рукой в потемневшей от пота перчатке. Он руководил всем этим движением и ликвидировал «пробки». Теперь Алексей Федорович, как и остальные зрители, не мог оторваться от развернувшейся перед ним картины. Ему казалось, что в накаленном за день душном московском воздухе веет дух больших исторических строительств, бывающих раз в столетие и переделывающих все заново. «Вот уберут это все, – думал он, – подметут, подчистят, приглядятся люди и позабудут обо всем, что тут раньше было. И будут думать, что так и было здесь испокон веков». Он оглядел своих соседей и подумал о них, что это не просто праздные личности, ротозеи, не знающие, куда ткнуть себя, а люди, присутствующие при великих переменах и желающие видеть их воочию. Но тут же про себя решил, что он-то все-таки праздный человек, всюду опаздывающий и никому не нужный. И, вспомнив о сегодняшних своих неудачах, он помрачнел, сошел с тротуара и пошел дальше. Пройдя несколько шагов, оглянулся, и опять остановился, будучи не в силах так просто и равнодушно покинуть это место.

Карташов посмотрел вниз, на хорошо видимый теперь отсюда Исторический музей. В воздухе точно стоял освещенный огнями столб тумана. Все в нем дрожало и переливалось, метались полосы света, и очертания дальних домов были, поэтому, неясны. Только правее крыш Исторического музея, наверху, куда не добиралась городская дымка, в чистом и прозрачном воздухе, светили горячие кремлевские звезды. А еще выше, совсем-совсем высоко, в черном, не имеющем видимых границ, до сумасшествия беспредельном пространстве, светили уже настоящие звезды. Блеск их был холоден и печален. Алексей Федорович постоял, не думая ни о чем, так как его мысли – он хорошо это знал – были бы не в состоянии охватить всего, о чем ему хотелось сейчас подумать. Он только сердцем понимал, как хороша раскинувшаяся перед ним панорама. Это был молчаливый восторг. Он постоял, посмотрел и потом пошел дальше.

Добравшись до площади Пушкина, откуда он начал свой сегодняшний, полный разочарований и переживаний вечер, Алексей Федорович почувствовал себя очень усталым и решил сейчас же поехать домой. Он рассчитал, что достаточно устал для того, чтобы лечь спать и уснуть тотчас, ни о чем не думая и ни о чем не вспоминая. Дожидаясь трамвая, он стоял на остановке и рассматривал дом газеты «Известия». Карташов всегда любил смотреть на помещение редакции. Там, особенно вечером, было хорошо заметно, как бился пульс всей страны, всего мира. Туда стекались телеграммы, сообщения, политические известия со всего мира, притягивалось все интересное, для того чтобы в нижнем этаже, в огромной печатной машине, поражающей своей сложностью, превратиться к утру в полные смысла слова и рисунки, тиснутые на обыкновенной рулонной бумаге. Он посмотрел на верхние этажи, на окна, похожие на большие пароходные иллюминаторы, и пониже, на ярко освещенные окна, завешанные длинными пышными занавесями. Там сидели люди, которые раньше всех знали, что происходит на белом свете. И он их за это уважал.

Потом пришел трамвай, и Алексей Федорович влез в вагон. Он проехал Никитские ворота, Арбатскую площадь и сошел у Сивцева Вражка. На этой улице находился его дом.

До него он добрался быстро. Поднялся в квартиру. Вошел в темные пустые комнаты. Из ванны слышался стук падающих капель. Уходя, он забыл, как следует, прикрутить кран. Звук льющейся воды привел его к мысли принять холодную ванну. Он так и сделал. Потом, съев черствый старый бутерброд, он прошел в кабинет, где спал на диване, постелил постель, осмотрелся и лег. И все это он проделал, стараясь ни о чем не думать, чтобы не отогнать сна. «Славно сейчас заснем. Как вздохну, так сейчас же и конец…» – подумал он и потушил у изголовья лампу. Вздохнув, он закрыл глаза, но не заснул. «Хорошо, хорошо…» побежали в голове мысли. «Что хорошо?» – спросил он себя. «Хорошо строят», – ответил сам себе и открыл глаза. По потолку скользнул луч света. Внизу проехал автомобиль. Слышно было, как он остановился. «Такси. Гуляки, – подумал Алексей Федорович, – спать только мешают». Но тут же сообразил, что зря обиделся на ночных путешественников. В другой раз они бы ему не помешали. Обычно он даже и не обращал на такие пустяки никакого внимания. «Что же это? Неужели я так перегулял, что теперь уж и не в состоянии уснуть?.. Чепуха, сейчас усну»! – подумал он, но не тут-то было. Неожиданно ему показалось, что его кто-то кусает. Он зажег лампу и осмотрел постель. Но все оказалось в порядке. Немного погодя, он услыхал, как на улице, чуть ли не у него на подоконнике, мяукает кошка. Он быстро встал и подошел к окну. Это действительно была кошка, но она сидела не у него на подоконнике, а в окне стоящего напротив шестиэтажного дома. Ему никогда не нравились и были противны эти мрачные дома в стиле «Модерн», с вечно темной лестницей, с неработающим лифтом и с запахом кошек и кучками сора на площадках лестницы. «Развели их тут на мою голову», – подумал Алексей Федорович, и хотел чем-нибудь бросить в кошку, но она сама, вдруг изогнувшись дугой, спрыгнула внутрь комнаты и затихла. Тогда он лег опять.

Положение Карташова все же пока было сносно, потому что еще ни одна серьезная мысль не мелькнула в его голове. «Лучше уж было бы, если бы я выпил с Костей ликера, – рассуждал он, – или пива. Как это я не догадался зайти давеча куда-нибудь и выпить пива. Я всегда после пива спать хочу. Вот не догадался… Пиво было бы в самый раз для такого случая». Потом он вроде как бы прикрикнул на себя: «Ну, ладно, ладно, расшевелился! Спать, спать!» И попробовал несколько детских способов борьбы с бессонницей: считал до ста, представлял себе слона, которого нужно было мысленно, с закрытыми глазами, растить до гигантских размеров. И то, что ребенка утомляло и успокаивало, его только смешило и развлекало.

Он опять подумал о пиве, о том, какие сорта ему больше нравятся. И как бы случайно вспомнил о своем прошлогоднем увлечении этим напитком, когда он на дачу привез две корзины с московским пивом и в жаркие летние дни наслаждался, потягивая холодный пенистый напиток. Он обычно ложился в гамак, под тенью тонких осин и цветущего тополя, и читал книгу. Бутылка с пивом и стакан стояли на земле – стоило только к ним протянуть руку! Если его слишком кусали комары, то он, поругиваясь, курил, и если уж совсем становилось невмоготу, то смазывал места укусов гомеопатической мазью «Календула». Зуд утихал, и он оставался на своем посту. И совсем уже некстати Карташов вспомнил, что на даче они с Варей каждый год занавешивали окно марлей, спасаясь от мух, и от этого растущие перед домом сосны всегда казались стоявшими в светлом молочном тумане. И в этом году тоже! В общем, мысли Алексея Федоровича перебросились на дачу, и он понял, что в ближайшие час-два ни за что не уснет. Глаза его уже не смыкались, как раньше, а были широко раскрыты. Тогда он решил почитать, но книг новых не было. Пришлось встать, надеть халат и сесть к письменному столу, чтобы разобрать в его ящиках старые бумажки, письма, квитанции и выкинуть ненужное. Другого развлечения Карташов не мог себе подыскать.

В одной из квартир противоположного дома тихо играла музыка. Люди, проживающие в этой квартире, очевидно, не могли засыпать без соответствующего музыкального убаюкивания. Каждую ночь они ловили по радио заграничные станции, и тогда вся улица наполнялась вкрадчивыми, мяукающими звуками, стонами и сладостными подвываниями. Сейчас в окно к Карташову доносилась тоскливая мелодия. В далеком европейском кабачке играли на аккордеоне. Алексей Федорович представил себе играющего горбуном, вздохнул и принялся за разборку. Он чувствовал себя несчастным.

Он рвал ненужные бумаги, откладывал в сторону документы, относящиеся к заводу, а личные письма складывал рядом на стуле. Так он освобождал свои ящики от бумажного хлама, к которому человек в силу веских и не веских причин бывает прикован всю жизнь. В углу одного их ящиков Карташов наткнулся на связки бумаг, спрятанных в большом конверте. Он развернул его, посмотрел и понял, что это были за бумаги. Он хотел их отложить на стул, но затем передумал, развернул и принялся перечитывать письма, которые мужчины не всегда считают удобным хранить. И было ему бесконечно приятно и было бесконечно больно читать эти старые, пожелтевшие письма, с именами, уже давно потерявшими для него всякий смысл, со словами, полными разной чепухи, непонятной для посторонних, пахнущей левкоем и называемой любовью. Это было до знакомства с Юлией, это было до знакомства с Варей, это было очень-очень давно. Тогда каждое увлеченье ему казалось подлинной любовью, именно той, которая бывает раз в жизни. Как все-таки может ошибаться человек! Ошибаться?.. Александр Федорович вскочил из-за стола, подошел к окну и тотчас забыл и о бумагах, и о том, что начал их разбирать. Новые мысли, нет, все те же, прежние мысли подчинили его себе. Жена, Юлия Александровна, семья, сын, честь, любовь…

Душная ночь давила на город и люди спали неспокойно.

– Батальон, смир-рно! – скомандовал в нижнем этаже мрачного дома сонный голос какого-то военного.

И сейчас же раздался успокаивающий женский шепот.

– Тише, тише, Сережа. Да проснись же, – неловко лежишь… А еще через минуту раздалось восклицание уже в верхнем этаже.

– Мальчик, мальчик, куда ты лезешь! – говорил кто-то сердито и приглушенно.

Карташов заглянул на улицу – не лез ли кто в самом деле? Но никого там не было. Люди во сне продолжали еще жить своими делами, переживали успехи, несчастья, повторяли еще раз хорошие и дурные поступки. Алексей Федорович отошел от окна и прошелся по всей квартире, зашел и на кухню. Каждый уголок напоминал ему о жене и сыне. И словно все предупреждало его, что ему, как он ни прыгает, все равно никуда не уйти от твердого и ясного ответа, хотя бы даже перед самим собой – что он хочет, чего добивается?.. «Ты любишь Юлию Александровну? – Да, люблю!.. – Откуда ты это знаешь? – Я так чувствую!.. – Хорошо, но если ты обманываешься, тогда что? – Не думаю, чтобы я обманывался!.. – Постой, а ты читал свои старые любовные письма? – Да!.. – Это что же было, тоже любовь? – Да!.. – Значит, у тебя все время любовь? Все новые и новые увлечения? И долго ли это будет?..»

Алексей Федорович прошел в ванную и освежил под краном голову. Ему казалось, что она у него заболевает. «Да, люблю, – продолжал он после этого свои размышления. Я хорошо знаю себя и думаю, что не обманываюсь. Тут трудно обмануться. Я хочу видеть Юлию Александровну, говорить с ней… Я считаю, что мы хорошо понимаем друг друга… Она подходит мне. Несмотря на то, что…» Тут он вспомнил, что она довольно капризна, но не настолько, по его мнению, чтобы отравить существование. Все, в конце концов, устраивается и приводится в надлежащий вид – так думалось ему. И так как в иные моменты человеку кажется, что жизнь состоит лишь из воспоминаний, наблюдений за настоящим, мечтаний о будущем и еще сравнивания всего этого друг с другом, то и Алексей Федорович предался такому же занятию.

Он вспомнил, как познакомился с Юлией Александровной, и как она поразила его своей красивой холеной внешностью, но тут же, на каких-то выдуманных им счетах, он невольно сбросил несколько костяшек из-за ее некоторой надуманности и жеманности в движениях. Как неестественно сидела она однажды в кресле и читала журнал! Она больше смотрела не на журнал, а на руку, которая, придерживая его, должна была красиво лежать на ручке кресла. Она и журнал-то взяла для того, чтобы подчеркнуть красивую линию своей руки. Но это, конечно, мелочи! И он стал думать о других свойствах ее характера и качествах женщины, которые не могли его не волновать.

Ну, а потом, чтобы сравнить и взвесить все до конца, Карташов вспомнил о Варваре Николаевне. И тут произошло интересное явление, которое поразило его потом своей закономерностью. Если воспоминания о Юлии Александровне обычно вызывали в нем поток самых острых и беспрерывно меняющихся, вспыхивающих и угасающих чувств и желаний, то мысли о жене приводили его в состояние покойного и очень значительного душевного равновесия. Но это только в том случае, если ему не было нужды вспоминать о том двусмысленном положении, в котором он находился. Это обстоятельство, конечно, постоянно вызывало в нем раздражение. Ну, и сейчас, глубокой ночью, когда все вокруг спали, Алексей Федорович считал себя самым одиноким человеком в мире. Он, вызывая в своем воображении то образ Юлии Александровны, то жены, заметил, что воспоминания о Варваре Николаевне гораздо богаче и ярче, несмотря на то, что думы о Юлии заставляли его сердце так сильно биться, что даже отдавало в виски. И он пытал себя очень упорно и откровенно, не идя ни на какие компромиссы с совестью. И все же не мог еще выяснить, что же в нем преобладает: стремление к острым и волнующим переживаниям, привлекающим его своей вечной новизной, или же желание постоянного и уравновешенного чувства, сосредоточенного на очень простых и мудрых движениях души?

Неужели ему захотелось повторять те незабываемые минуты, когда он, ощущая во всем теле усталость, возвращался под утро от Варвары Николаевны. Ему казалось тогда, что все краски мира сверкают перед ним в своем слепящем человеческий глаз великолепии. Веки у него вздрагивали от охватывающей его душу радости, и он с жадностью глядел на все то, что попадало под его мечущийся взгляд. Никогда потом уже ничто не казалось ему таким прекрасным, как те утренние часы. Да вот, хотя бы одно такое утро… Москва еще спала, хотя и рассвело. Небо было перламутровым. У самого горизонта оно было все еще пепельного цвета, но наверху выделялись розовые полоски. Это плыли облака, освещенные первыми лучами солнца. Над головой, в зените, было бледно-голубое небо, но и там плыли облака и они тоже кое-где отливали розовым. Он шел по Арбату. Блестящая, политая дворниками, асфальтированная улица, казалось, была стиснута домами. Они отражались в мокрой мостовой, но не настолько, чтобы она могла походить на реку. Дома до половины были озарены желтовато-розовым светом. А на зданиях, облицованных под гранит, играли сиреневые оттенки. Чирикали птицы. Вдали громыхали трамваи. Но на Арбате было тихо, потому что автобусы и троллейбусы начинали ходить гораздо позднее. Он шел и говорил себе: «До чего же все это замечательно». До дому добирался долгим путем обессиленный, и сразу же засыпал. А при следующей встрече с Варей, он ей все рассказывал, и она слушала его с улыбкой и понимала. Она все понимала.

И вот теперь он хочет все это испытать вновь. Заново? Да, да, хочет!.. Но не кощунство ли повторять еще раз что-либо в этом роде?..

Алексей Федорович нагнулся над подоконником, опираясь на него руками, и склонил голову. А не кощунство ли повторять еще и это?.. И снова его атаковали воспоминания. И опять о Варваре Николаевне. Было время, когда он не работал, а только учился. Работала жена. Она трудилась изо всех сил и зарабатывала на пропитание мужа, сына и себя. И ей приходилось очень много делать в промежутках между приступами подхваченной где-то малярии, от которой она избавилась лишь совсем недавно. Как он ценил ее тогда и любил! Как он гордился ею! И думал с благодарностью, что никогда-никогда не покинет ее… Он так любил подходить к ней и будить ее, чтобы обнять горячее и словно немного смятое в постели тело, и смотреть в ее, чуть мутные от сна, с уже проскальзывающими искорками сознания, глаза. Она вставала каждый раз посвежевшая и, как ребенок, порозовевшая от соприкосновения с мягкой подушкой, и тогда никак нельзя было подумать, что она больна. У нее никогда не было желтовато-бледного, с синими тенями, нездорового цвета лица.

И еще, и еще… Много других воспоминаний из жизни встали у него перед глазами вместо этого мрачного темного дома. Уже перестала звучать заграничная грустная мелодия. Но тоска еще металась в воздухе, как постепенно замирающее эхо от этой музыки. Карташов вздрогнул и поднял голову. Он пожалел и очень сильно пожалел, что с ним сейчас нет в квартире, в комнате, рядом с ним, Варвары Николаевны. Они бы подумали с ней вместе обо всем, что тревожит и его, и ее, подумали бы так, как однажды дружно размышляли вслух, когда не было еще у них теперешнего их материального благополучия. Когда не было между ними и трещин в их личной жизни.

Но Алексей Федорович немедленно же покраснел, хотя никто на него не глядел. Как ни трогательны были его мысли, он все же нашел в себе смелость признаться, что слукавил. Так, немножечко слукавил. Ведь только по его вине Варвара Николаевна проводит сегодня весь вечер и ночь одна, и думает сегодня одна, и переживает все тоже одна. Алексей Федорович попробовал было припомнить, когда произошел тот самый первый случай его маленькой, такой незначительной лжи перед женой. Лжи, – о посрамлении которой он в свое время с таким жаром распространялся. Но кто же помнит об этом? Кто же, считающий себя истинным праведником, будет так кропотливо и тщательно собирать все эти «мелочи», способные в одну минуту развенчать его и принизить даже в собственных глазах. Карташов думал о себе, иронически и с горечью вспомнил еще раз те слова, которые когда-то, как маньяк, выкрикивал женщине, не требующей от него этих слов и поглядывающей на него с любопытством. Карташов нервничал…

Вот он постоял у окна, опираясь руками о подоконник, потом отошел от него стремительно, как бы оттолкнувшись от темноты, и остановился у книжного шкафа, затем перешел к письменному столу и сел на стул, вновь встал. Душная ли ночь не давала Карташову покоя, или же мысли заставляли его не находить себе места?.. Он взвесил и обдумал все, даже то, к чему иногда так снисходительно относится мужчина. Алексей Федорович подумал о сыне. Он было успокоил себя, говоря, что все сложится как нельзя лучше, и никто не останется обездоленным. Но тут же, поняв, что это слишком упрощенное рассуждение, если не сказать хуже, запустил руку в волосы, порывисто откинул их назад и подошел к окну, откуда теперь начинал потягивать слабый холодок.

Наступало утро. Неуверенно розовел на востоке кусок неба между массивными каменными зданиями. Дом напротив выделился из общей темно-серой массы зданий и перестал уже быть мрачным. Слышно было, как на его дворе по асфальту скребла железная лопата. Алексей Федорович знал, что это скидывают в подвал каменный уголь, привезенный ночью. Он стоял у окна и смотрел на видневшийся перед ним дом. Тот становился все светлее и словно приближался вплотную к его глазам. Окна всех этажей были раскрыты настежь и даже не защищены занавесками. Для обитателей всех квартир, наконец, наступил, после душной ночи, тот освежающий и благодатный час до восхода солнца, когда легкая утренняя прохлада, просачиваясь через окна, достигала их постелей. Пришел час самого глубокого сна. Стихли стоны надрывающихся от кашля людей, бормотанье старух, всхлипыванья детей, наступила робкая, обманывающая уши, тишина. Но ненадолго… Не у всех был сегодня выходной день. В верхнем этаже зазвонил и смолк, как придушенный, будильник. Громко закашлялся кто-то в комнате прямо напротив окна Карташова.

В нижнем этаже совершенно отчетливо раздался ласковый женский голос:

– Вася, Вася! Ну, боже мой… Ну что же ты спишь? Ведь опоздаешь. Вася! Да не ругайся, это же я. Я! Вася, проснись!..

Смолкло как будто, но ненадолго. В четвертом этаже раздался свистящий старушечий голос.

– Лена, Леночка!.. Уже пора, дочка. Вставай, вставай! Ах, ты, моя горемычная! Проснись, золотко. Я и так тебе десяток минуток лишних дала…

Следовал долгий вздох дочери. Его заглушил шум воды, пущенной на чьей-то кухне. Опять затрещал будильник. Высунулась из окошка полуодетая женщина, посмотрела на небо и сказала, заламывая руки за голову и поправляя волосы:

– И сегодня тоже будет жара… Вот уж надоело-то!..

Потом, когда те, которым надо было на работу, ушли, опять стало на некоторое время тихо. Взошло солнце, и сразу же прохлада исчезла. Проснулись хозяйки, застучали чайниками, загремела посуда. Окна во многих квартирах закрылись белыми занавесками. Шум уже не прекращался. А Алексей Федорович все стоял у окна и слушал этот будничный, несмотря на выходной день, шум, с интересом человека, услыхавшего его в первый раз. Жизнь словно приподняла специально для него какую-то свою тайную завесу. Каждая семья там, в доме напротив, вставала по-своему: тихо, шумно или даже буйно. Но каждая, совершенно одинаково напоминала ему о том, что на свете есть такие вещи, от которых никогда нельзя отмахиваться. У него запершило что-то в горле, и он закашлялся, когда уловил из общей симфонии проснувшегося дома тоненькую, словно капающую по капелькам музыку очень старинного и, очевидно, чудом сохранившегося будильника…

А позднее всех проснулись требовательные дети. И Алексей Федорович понял, что это – жизнь, суровая и трудная! И ему стало стыдно, что он позволяет себе какие-то колебания. Ведь у него тоже есть маленькое хлопотливое и требовательное существо, которому нет никакого дела до настроений и переживаний его отца. Да, он – Юрик-то – и не знает ничего. Да ему и знать этого не следует! А вот все ведь идет к тому, что и сын его включится в этот круг обид, взаимных оскорблений и вражды. И со временем, теряя свою непосредственность и детскость, мальчик будет помнить и, может быть, думать со злобой, что где-то живет человек, который обокрал его сыновью любовь и толкнул на горькие размышления о своей неполноценной жизни, такой несхожей с жизнью знакомых ребят и дружных хороших семей. А может быть и еще хуже! Мальчик, возможно, забудет его совсем, потому что найдется другой мужчина, который вместо него, Алексея Федоровича, смело возьмет на себя это ответственное право называться отцом. И тогда все будет потеряно навсегда!.. Карташов представил себе Юрика: маленькую, но довольно точную копию его особы. Он невольно улыбнулся. Малыш ведь всегда, даже у посторонних, вызывал радостную улыбку своей непрекращающейся ни на минуту деятельностью. «Как же это теперь?.. – подумал Алексей Федорович. – Как же это теперь будет?.. Как же я смогу его видеть и смотреть на него часами… Вон, опять в окне появилась женщина!.. И я не буду его видеть. Или нет, нет, я смогу его видеть… Вот скрылась женщина… Как же это? Буду ли я его видеть по-прежнему? Все время. Когда захочу. Или же… Или же, как эту женщину?.. Показалась и скрылась… Нет, это так нельзя! Надо что-нибудь другое!..»

Он отошел от окна и начал одеваться, думая о том, что он теперь знает, как ему поступить. Но по мере того, как он принимал свой обычный, хорошо слаженный вид, мысли его меняли свое направление и то, от чего он в последний час начал было очень еще неуверенно, но все же отказываться, теперь снова предъявило свои права. Алексей Федорович подумал, что Юлия Александровна как-никак, а ждет его сегодня и будет волноваться, если он не приедет. Подойдя к зеркалу и заметив, что бессонная ночь произвела не слишком опустошительные действия на его лице, – красные глаза и некоторая воспаленность щек, – он подумал: «А что, если мне все-таки проехать сначала к Юлии Александровне, а потом уже к Варе… Ничего худого не будет. Приеду, осмотрюсь, проверю еще раз себя. Да и ее, кстати. С ней стоит серьезно поговорить. Вчера же устроила она мне бенефис. О, женщины… Нет, нет, худого ничего не будет. Еду сначала к Юлии. А потом домой»… Зашнуровав ботинки, промыв еще раз холодной водой глаза, он уже совсем по-деловому рассчитал, что ранний выезд из Москвы будет очень удачен, так как электрички пойдут свободными. «Ведь как-никак сегодня выходной и позже все ринутся за город», – подумал он, заглядывая в буфет, где лежали его «холостяцкие» запасы еды.

5

Карташов купил билет до Мамонтовки. На площади перед кассами была, несмотря на ранний час, порядочная толкучка. Здесь, на этом небольшом пространстве, отделяющем вокзал от летних билетных касс, все отправляющиеся за город, как на зло, назначали свидания. Организаторы экскурсий и массовок стояли на видных местах и изредка размахивали руками, привлекая к себе внимание своих ребят. Около них, на больших черных ящиках с длинными кожаными ремнями сидели уже уставшие и вспотевшие баянисты. Одиночки – любители загородных прогулок – высовывались из толпы, вытягивали шеи и становясь на кончики пальцев. Они с волнением, а некоторые с гневом, поглядывали по направлению выхода из метро, откуда должны были появиться их замешкавшиеся спутники и спутницы. А солнце уже палило вовсю.

Алексей Федорович, купив билет, быстро прошел на платформу. Ему некого было ждать, и он поспешил занять сидячее место в поезде. «Вот что делает погода. Даже в такой ранний час, и то всех выгоняет за город. Что же будет днем?» – проходя по вагону и выбирая место, думал Карташов. Но так как вагон заполнялся очень быстро, а Алексей Федорович слишком привередливо выбирал себе скамеечку поудобней, – чтобы и не на солнечной стороне, да не против движения поезда, – то он чуть не остался стоять. Пришлось ему броситься куда попало и сесть на скамью как раз против движения электрички и на солнечной стороне. «Неважное начало», – решил он. Пронесли мороженое. Карташов купил себе порцию. Пассажиров в вагон набивалось все больше и больше. Люди становились между лавочек. Духота усиливалась. Наконец, прогудела сирена, и электричка оторвалась от платформы. Замелькали многочисленные станционные пути, пригородные постройки, большие рекламные плакаты, установленные на крепких столбах за шоссейной дорогой, идущей параллельно железнодорожным путям.

Кончив есть мороженое, Алексей Федорович оглядел соседей. В их проходе никто не стоял, потому что сидящий рядом с ним тучный мужчина в поношенном, кремового цвета, костюме, расположился так, что его колени почти касались противоположной скамейки. Между ног он держал, поставив на пол, длинный сверток, обернутый в газеты и обвязанный веревками. Это была солидная баррикада, которую не решались взять даже самые решительные пассажиры.