Текст книги "Избранное (сборник)"

Но Варвара Николаевна недолго соблазняла себя купанием. Все это не то! Какие-то другие нужны меры. Ах, как хочется найти это заветное решающее слово, которое могло бы успокоить и мысли, и чувства!.. Задумавшись, Варвара Николаевна опять взяла газету. Юрик, очень недовольный своим пленом, уже успел освободиться от материнских объятий. Она просмотрела газетные листы от начала до конца. Что здесь еще интересного? Остановилась на подвальной статье о завоевании стратосферы. И, стремясь отвлечься от своих грустных мыслей, прочла ее. Попыталась обдумать излагавшуюся там гипотезу об озонном слое, который на высоте сорока километров от земли предохраняет нашу планету от потока разрушительных ультрафиолетовых лучей. «Не будь озона, все живое на земле имело бы другой вид». – Так было написано в статье. Карташова, прикованная мыслями к своим семейным делам, все же пожелала уловить суть статьи. Озонный слой? Это интересно… Она запрокинула голову и посмотрела на небо. Ей уже не терпелось увидать этот пресловутый озонный слой, но она заметила лишь безмятежную непередаваемую синь неба и белые выпуклые облака, медленно ползущие к югу. Озонный слой?.. Вот облака ей были всегда понятны. Вернее она всегда придумывала что-нибудь такое, что помогало ей обращаться с ними, как со своими старыми знакомыми. И в детстве, и уже будучи взрослой, она в каждом облаке находила для себя знакомые очертания животных и людей. Словно живые картины вставали перед ней там, в далеком светлом небе. И так как вся ее жизнь и все, о чем бы она ни подумала, накрепко было связано с мужем, то сейчас же Варвара Николаевна вспомнила, как она порой надоедала ему своей способностью видеть в облаках разнообразные фигуры. И каждый раз это бывало так: «Ты видишь это облачко? – говорила она. – С моего места оно похоже на голову бородатого старика. Вон нос, вон рот…» – «Да, – отвечал муж, – вижу». – «А это?» – «И это». – «А вот это, похожее на слона?» – «Да, да, и это тоже». И всегда это было искренно. Он ее не обманывал. Так же, как и она его не обманывала, когда он, увлекаясь чем-либо, спрашивал ее мнения. Она тоже говорила ему «да» или «нет», в зависимости от того, что он спрашивал. Ей действительно все нравилось и казалось, что лучшего и не может быть. Даже если она и сомневалась в чем, не зная еще, как определить к чему-либо свое отношение, то все равно спешила сказать «да», потому что знала по себе, что мужу это будет приятно. Она не задумывалась над тем, что неспроста им все так по-одинаковому нравится. Она считала это узаконенным явлением, без которого нет истинного счастья у супругов. Если бы ему нравилось одно, а ей другое, то они никогда бы не были вместе – рассуждала Варвара Николаевна.

И еще она думала, что из всех мужчин только с ним одним она хотела бы так дружно находить свое отношение и к людям, и к их поступкам, и к природе, и к облакам, и ко всяким занятным пустякам, которые она без мужа воспринимала как будто бы не так остро. Ведь никто, кроме него, не знал всех ее мыслей, чувств и ее слабостей и тех незначительных, еле уловимых на первый взгляд привычек, из которых складывается хороший или дурной облик человека. Она тоже отлично знала все его замыслы, мысли и привычки. И часто ловила себя на том, что наблюдала за мужем и спрашивала себя, что же ей еще в нем неизвестно? И тут же быстро отвечала: все известно, все! От этого было очень радостно на душе. Она никогда не была сторонницей тех взаимоотношений между супругами, когда каждый из них скрывает друг от друга какие-либо стороны своего характера или качества ума, боясь, что как только все будет узнано, так тотчас же наступит между ними охлаждение. Варвара Николаевна всегда немножечко думала, что их семья чем-то отличается от других окружающих их семейств. «Очень незначительно, очень. Но все же лучше, крепче»… И теперь было несказанно горько оттого, что это оказалось неправдой, было стыдно от этого перед другими, перед знакомыми, хотя те ничего еще и не могли подозревать о ее драме.

А еще горше было сознавать, что человек, который, казалось, понимал ее всегда с полуслова, с полунамека, теперь не может понять ее, даже когда она говорит полным голосом. Да уже и не говорит, а кричит от душевной боли. Разве не кричала она сегодня в переговорной будке на почте? Нет, не может быть того, чтобы он не понимал, он просто не хочет теперь знать, что она чувствует. А ведь это как раз и бывает, когда люди становятся чужими.

Где и в какое время будет так, чтобы без тоски и горя расходились два человека, которым жизнь раньше казалась друг без друга бесцветной? И будут ли когда-нибудь считать за честь, что один из этих людей, теряющий другого навсегда, делает при этом равнодушный и даже веселый вид, оскорбляющий все то, что было так свято раньше? Сомнительно! «Ну и что же, ну и что же? – думала Варвара Николаевна. – Пусть все узнают. Пусть видят, что мне не повезло и что я несчастна. Пусть! Зачем же это я выдумываю, как все скрыть и притвориться безразличной?.. Мне ведь тяжко? Да, и еще как! И обидно и больно… Но мне не стыдно. Мне, честное слово, не стыдно всего этого. Потому, что я люблю его. Да, люблю его. Люблю так, как, может быть, никогда и не любила его раньше. Это сейчас особенно остро чувствуешь… Может быть, это еще только начало моей настоящей истинной любви. А то, что было прежде, это лишь капля того, что я могла бы отдать ему целиком сейчас. О, как мучительно знать, что он никогда, никогда теперь не узнает этого. Никогда!.. Где же мера любви? Ну что же мне сделать, что же?.. Ну, убить может быть себя?.. Или может быть убить его? Ведь так делают… А разве я не смогла бы так сделать?.. Нет, нет, опомнись, что ты! Разве это любовь? Это же… это же смерть… Как это было бы гнусно! Убить! Да ведь я бы… Я бы за него, если бы случилось, отдала бы свою жизнь… А он разве не отдал бы? Да, да, и он отдал бы. Я это отлично знала… Но это все было раньше. Теперь, наверное, не отдал бы… А я отдала бы и сейчас. И мне не стыдно. Чего же здесь стыдиться? Слез? Да, я вот плачу и страдаю и думаю все время о нем. Я же пришла к своей любви такими долгими и трудными путями. И я добралась, наконец, до нее! И вот я стою около нее. И я так хочу ее. Но только… Только все идет прахом. Помимо воли, помимо желаний. Где же вы, мечты… где же?»

И от большого горя Варваре Николаевне показалось, что ее мечты о слаженной жизни и о дружной любви – это вовсе не ее мечты, а чужие, вычитанные ею в каких-то книгах. Она поднялась внезапно на ноги, потому что солнце так накалило ее тело, что она почувствовала себя словно высохшей, превратившейся в сухую, сморщенную былинку. Вот-вот, подул бы ветер в этом напоенном зноем неподвижном воздухе, и она оторвалась бы от земли и унеслась в воздушном потоке от своего Юрика, пробравшегося в тень к кустам и строящего там дома из прутиков. Пронеслась бы над деревьями и с печальным шуршанием, задев их вершины, скрылась бы из глаз. Затерялась бы жалкой былинкой в этом большом цветущем мире.

Вот тут-то она и вскочила, протестуя против своих ощущений, и сильно тряхнула руками, словно желала убедиться, что они у нее существуют. Потом начала одеваться. Ей захотелось двигаться. Куда-нибудь идти, что-нибудь делать! Она прервала игру своего сына и стала его одевать так же торопливо, как и сама оделась. Что-то будто гнало ее с этого уютного места на берегу реки. Варвара Николаевна хотя и говорила себе, что ей нисколько не стыдно продолжать любить и желать мужа, но, тем не менее, она спешила скорее покинуть этот уголок, где пришлось так откровенно копаться в своих чувствах, так детально их разбирать. Она словно спасалась бегством и от речки и от деревьев, растущих на ее берегах, и даже от солнца. «И они тоже все, все знают, и им тоже все известно про мое горе…» – казалось ей. И, несмотря на все свое мужество, она устремилась по дороге прочь от этого места. Но пошла она не к дому, а в лес.

Быстрым шагом шла Варвара Николаевна опять по пропыленной дороге. Юрик трусил около нее. Временами она брала его на руки. Пот покрывал ее лицо, и она очень устала бы, если бы лес не был близко. Попав под тень первых же деревьев, она остановилась и передохнула. Потом держа сына за руку, пошла вглубь леса. Прохладный воздух освежал разгоряченное лицо и тело. В лесу росли хвойные и лиственные породы деревьев. Преобладали ель, ольха, осина. Кусты орешника создавали кое-где для Варвары Николаевны и Юрика преграды, но они обходили их стороной. Варвара Николаевна оторвала веточку можжевельника и понюхала ее. Юрика же привлекали к себе глянцевитые листья брусники. Он оглядывался на них и недоумевал: когда же, наконец, ему разрешат по-своему расправиться с этими зелеными кружочками? Но Карташова не отпускала его от себя. Она шла по лесу, в котором бывала довольно часто, и неспокойные мысли мешали ей угадывать желания сына. «Какое же он имеет право так со мной поступать? – думала Варвара Николаевна о муже. – Какое? Ведь тут и ложь и обман. Он даже не уважает меня. Совсем не уважает. Ну, хотя бы капля уважения…

А сколько было об этом разговоров, уверений, клятв. Как это все ложно!» И уже негодование вытесняло у нее все другие чувства. «Ну, если бы прожито было мало. Ну, если бы ничего значительного не произошло за это время. За эти семь лет, трудных лет жизни!» Она стремилась теперь мысленно разбежаться издалека, из прошлого, и, как спортсмен, упругим, хорошо рассчитанным прыжком перепрыгнуть через все непонятное и мучительное и опуститься по другую сторону барьера, где было бы все спокойно, ясно, а главное, было бы твердое решение, как действовать дальше.

Она с болью в сердце вспомнила, как складывалась их жизнь. Вот первое знакомство, первые разговоры, неповторимые беседы о пустяках, разговоры ни о чем и вместе с тем о многом. Проникновенный любовный вздор! Потом теплота близости и опять беседы до головокружения, до забытья, словно и не было уже никого вокруг них на всем свете. Ласковые, милые фразы, все еще пока лишенные первых робких слов, имеющих практический смысл для нарождающейся семьи. Потом как бы внезапное возвращение с облаков на землю. Беготня, заботы, хлопоты, но все это с радостью, самопожертвованием, любовью. Так, разрывая песок и грязь, возникает родник, и чистая свежая вода тонкой струйкой начинает сбегать с горы, чтобы там, где-то далеко-далеко, в измеряемой лишь пространством и временем дали превратиться в широкую могучую реку.

Жизнь потекла! Тогда появились новые серьезные заботы. Ее работа в конструкторском бюро, долгая и упорная учеба мужа в институте, денежные нехватки, лишения, тяжба с соседями из-за комнаты, болезни и рождение ребенка, который все же был желанным.

Болезни лечились, трудности преодолевались, и все это, как и в других семействах, с глубокой верой в будущее, с надеждой на грядущий праздник жизни. Так продолжалось очень долго, до тех пор, пока не показалось ей и мужу, что все это промелькнуло слишком быстро. Таково свойство будней. Кажется, что они тянутся и тянутся, а на самом деле присмотришься, и что же оказывается! – прошло уже полжизни!..

Муж блестяще защитил дипломный проект. Он начал работать на одном из больших московских заводов. За один год молодой инженер-металлург достиг значительных успехов. Это был год ломки старых норм выработки, год непрерывных исканий и дерзаний, новых, невиданных еще стремлений человека подчинить себе технику. Все шло как нельзя лучше! Как она радовалась его успехам! Это ведь было выстрадано и ею. Выстрадано в часы работы над чертежной доской, в часы забот о ребенке, в изнурительные и потогонные часы никогда не переводящихся домашних дел. «Твои успехи – это и мои успехи», – говорила она мужу, и он, смеясь, отвечал: «Да», и крепко обнимал ее.

И вот теперь наступило время задать себе вопрос: для чего же все это было? Ради чего же были ее жертвы, их общие усилия и его старания? Ради того, чтобы разбить все, расколоть и начинать сначала? Ах, какая это обида, и жалость, и горе!

Варвара Николаевна шла по лесу и с раздражением думала о муже. Десятки упреков готовы были сорваться у нее с губ. О, только бы он приехал. Она бы высказала ему все, что так сильно томило и давило ее. Временами она вслух говорила отрывистые и полные горечи слова, и они странно звучали среди полуденной тишины леса. Вот это собственно ей и было нужно – молчание леса. Ей каждый громкий звук показался бы возражением, репликой, началом спора. А Варвара Николаевна хотела, чтобы никто ей сейчас не противоречил, даже природа, потому что она считала себя правой. Она хотела бы говорить громко, на весь лес, всем этим молчаливым деревьям и кустам, о своих мыслях. Но около нее был ее Юрик, и она молчала, несмотря на бурю в душе. Ей вспомнился один старый разговор с мужем; неприятный и оскорбительный, но необходимый в то же время и, как ей тогда казалось, честный разговор. Она хорошо помнила о нем всегда, а теперь с жаром повторила его про себя, как бы все еще беседуя с мужем. Разговор этот возник после вечеринки на квартире какого-то приятеля Карташова. Это был один из тех «семейных» вечеров, где почти отсутствуют холостые люди, где супругов никогда не сажают за стол рядом, а всегда отдельно друг от друга, на расстоянии трех-четырех стульев, где все путается и мешается и после чего возникает такое количество недоразумений и супружеских конфликтов, так что в следующий раз компания собирается уже обязательно в обновленном составе. На этом вечере было весело. За Варварой Николаевной ухаживали, ей говорили комплименты. Она была опьянена своим успехом, искренно веселилась, шутила и отвечала вниманием на внимание. Среди гостей был один мужчина, который был ей симпатичен. Она охотно слушала его остроумные разглагольствования обо всем, что могло быть смешным на этом вечере. И она с удовольствием отмечала его старания изо всех сил ей понравиться, и находила, что это ему удается. Ей было приятно наблюдать за всеми его тонкими тайными ходами, которые сейчас же для нее становились явными. Она делала вид, что как бы дает ему очень слабую надежду на что-то. И ее пронизывал сладостный испуг, когда она, уже не слушая собеседника, представляла себе на миг, что вот берет и ослабляет в своей душе туго натянутую струну и тогда все летит куда-то стремительно, как тройка, у которой ямщик отпустил поводья. И представляла себе, что было бы, если бы… Но все это была чепуха! Она разыскивала тотчас глазами мужа и улыбалась ему, поглядывающему очень нервно в их сторону. Струна в ее душе оставалась так же туго натянутой. Варвара Николаевна любила мужа, только его одного…

Когда же они вернулись домой, то муж обвинил ее в недостойном поведении на вечере. Он упрекал ее за флирт и якобы за ветреность. Он говорил, что все это, конечно, чепуха и что он нисколько не ревнует, но все же это, мол, показательно для каких-то «душевных направлений». И говоря о высоких принципах супружества, он, между прочим, потребовал от жены пространного отчета о ее беседе с одним из участников вечера, с которым, как он заметил, она просидела около часу на диване. Тогда она рассердилась всерьез и без улыбки, а гневно заметила ему, что это уже слишком. А он снова повторил о своем неумении ревновать по мелочам, о которых не стоило бы заикаться, если бы не… И тут разговор их принял хотя и бурный, но чисто «философский» характер. Она хорошо его запомнила.

«– Не забывай, – сказал он, – никогда не забывай о том, что все в совместной жизни должно быть построено на честности, взаимном доверии, а главное, на взаимной информации о своих чувствах и поступках. И все это, не забывай, безо всяких насилий, просьб и вымучивания. Не так, как, например, сейчас… Когда приходится тянуть за язык».

«– Но если я не хочу. Но если я не могу, то есть у меня нет настроения говорить о какой-то ерунде. Я просто не понимаю, как это можно так интересоваться мелочами», – сказала она.

«– А, вот, вот оно!.. Это-то и есть как раз начало обмана. Сначала нет настроения рассказать о «ерунде». А потом, потом появится настроение умалчивать и о серьезном. Уверяю тебя, уверяю тебя, одно от другого недалеко стоит».

«– Нет, ты просто противоречишь себе. Если есть взаимное доверие, то зачем же тогда настаивать на том, чтобы жена рассказывала о пустяках, которые она не считает даже нужным запоминать. Зачем?»…

Он не дал прямого ответа, и она уже считала себя выигравшей. Но тут он начал обходной маневр.

«– Ну ладно, ладно. Пусть ерунда… Я не буду говорить о сегодняшнем случае. Я не буду… Мне хочется вообще выяснить твое отношение к тому, что я говорю. К тому, что я думаю о браке. Мы же ведь никогда не затрагивали так эту тему, эти вопросы. Не правда ли?»

«– Но что именно ты хочешь сказать?»

«– Знаешь ли, мне очень трудно сейчас говорить точно. Но все же я скажу так… Ну вот, прямо так и скажу, как думаю! Вот что… По-моему, если двое решили жить вместе, то они должны уже… Ну, как бы это поточнее сказать… Должны уже всецело принадлежать друг другу».

«– Но это уже тысячу лет тому назад было известно!»

«– Обожди, не перебивай. Это значит, что у них не должно быть никаких тайн друг от друга, что они должны знать о каждом шаге друг друга»…

«– Что они должны допрашивать друг друга? Благодарю»…

«– Ну, нет, не допрашивать, зачем так… Хотя и допрашивать даже. Да, да, и допрашивать, для того чтобы выяснить истину, если кто-нибудь из них почувствует, что появилась ложь».

«– Нет, милый мой, это пахнет каким-то рабством, кабалой. Я не согласна. Нужно как-то более свободно жить».

«– Ах, свободнее… Может быть свободная любовь? Ну, уж, нет. Если есть настоящая любовь, так разреши, пожалуйста, тут и кабала будет. Ничего в этом нет страшного, если, конечно, любишь. Ведь люди при этом берут на себя очень определенные обязательства. А если уж это, ну, пусть, как ты говоришь, кабала, начинает становиться в тягость, то значит и любви конец приходит. Тогда лучше скорей разойтись. Главное – лжи никогда не должно быть! Лжи и недомолвок всяких, умышленных умалчиваний»…

Ее смущала его искренность и горячность. Это был признак того, что он любил ее. Она радовалась этому, и так как обида от первых его упреков улеглась, то она поспешила скорее прийти к соглашению.

«– Да я и не говорила никогда, что муж и жена должны лгать друг другу» – сказала она.

«– Ну, так я и был уверен, что ты согласна со мной. И поэтому я удивляюсь, что ты упрямишься и не хочешь рассказать, о чем вы говорили там, на диване… Это, по-моему, и есть умышленное умалчивание».

«– Ах, какой хитрец. Ну, хорошо, слушай ревнивец».

И она, растроганная его наивной навязчивостью, рассказала ему все, что он хотел. Уже светало, когда они заканчивали беседу.

«– Знаешь что, – сказал он, – конечно, это может быть выйдет по-ребячески. Но давай дадим друг другу слово, что как только появится малейшее сомнение в своей любви… Ну то есть почувствуем, что холодок в наших отношениях появился, то сейчас же скажем об этом друг другу. Без страха и жалости. Хорошо? Чтобы никогда ложь не была между нами… Знаешь, такая скверная ложь, с боязнью выдать ее даже взглядом»…

Она посмотрела ему в глаза и сказала:

«– Даю слово!»

Он тоже сказал:

«– Даю честное слово!»

Варвара Николаевна помнила этот разговор так, как будто он происходил вчера, как будто вчера были даны эти полудетские клятвы. Нужны ли они были? К чему они обязывали их?..

Молчал лес, молчало все вокруг. Был только слышен где-то далекий ритмичный шум идущего электропоезда. Но и он скоро затих. Стояло на редкость знойное лето. Даже и в лесу было жарко. Это лишь в первые минуты он радовал своей прохладой. Жара подчеркивала тишину; лес пуст, без птиц и насекомых. Он застыл в бездумном оцепенении и молчании. Но теперь это уже пугало Варвару Николаевну. Если в самом начале своего пути сквозь чащу она радовалась, что попала в такой тихий лес, то теперь ей уже хотелось, чтобы он шумел. Чтобы в шелесте листвы хотя бы угадать ответы на свои вопросы. А их у нее было уже такое количество, что она не знала, как с ними справиться, словно была дана ей, как в сказке, неразрешимая задача в один час разобрать смешавшиеся в большую кучу просо и горох. Все эти вопросы хотелось бы ей сейчас выкрикнуть мужу, но его здесь не было. И тогда она, как бы продолжая тот старый и уже законченный разговор, прокричала их все в своей душе, да так, что если бы было это слышно, то лес загудел бы, словно вершины его деревьев ломал порывистый ураганный ветер.

«Что же это ты, любимый мой, – складывались у нее резкие и полные горечи фразы, – так много говорил о честности, о доверии, об откровенности?.. Уж не я ли виновата в том, что ты так постыдно стараешься скрыть от меня свои делишки?.. Или, может быть, ты боишься потерять и там, и здесь, и остаться на бобах?.. Почему же ты не держишь нашего слова?..» Так впечатывала она вопросы в свою память, чтобы потом задать их тому, кому они предназначались. Тому, кого она страстно хотела видеть сегодня вечером. О ком, как девочка, почти вслух гадала: Приедет? Не приедет? Приедет?.. Приедет. Он не может не приехать. Правда?..

Но лес все молчал и молчал. Хотя бы ветерок подул… Варвара Николаевна остановилась и повернула обратно. Она вспомнила, что уже скоро время обедать. Юрик ее совсем затих. Он устало переставлял ноги. Мальчик даже перестал проситься домой. Ах, стоит ли разве забывать этого похожего на воробья малютку ради недостойного и лживого отца? Она поспешила к даче старым путем, мимо реки и поля. По дороге несколько раз ловила себя на том, что прикидывает в уме: приедет ли Карташов и с каким же поездом он может приехать, стоит ли идти его встречать или нет? «Да, стоит! – в конце концов решила она. – Он обязан приехать! И мы по крайней мере объяснимся с ним там, без посторонних».

Когда они пришли домой, было четыре часа дня. А когда сели за стол и пообедали, то до поезда, с которым обычно приезжал Карташов, осталось ровно два часа. Их как раз ей хватило на то, чтобы уложить спать сына, прибрать на столе, одеться в чистое платье, поправить прическу, внимательно осмотреть себя в зеркале – не слишком ли усталые и печальные глаза? – и потом добраться до станции не очень быстрыми шагами, чтобы не показывать соседям своего волнения, а скорее всего просто для того, чтобы убедить себя, что она никуда не спешит так, как бывало прежде.

2

Утренний телефонный звонок жены привел Алексея Федоровича Карташова в замешательство. Он выбил его из того насыщенного бодростью и уверенностью в свои силы состояния, которое характерно для большинства преуспевающих в делах мужчин. Что-то перевернулось в нем, когда он услыхал далекий взволнованный голос своей жены. Таким он его никогда не слыхал. В ее голосе звучали нотки оскорбленного до глубины души человека, решившегося на какой-то важный шаг, ведущий к катастрофе. Вот почему он залепетал растерянно в телефон, тут же придумывая какие-то неправдоподобные слова, никак не идущие к его облику и сейчас же опровергаемые им внутренне, но вместе с тем непрерывно высыпающиеся из него, точно крупа из случайно распоротого куля. Он представлял себе, какое они производят действие на Варвару Николаевну, ужасался этому, но остановиться не мог. Он даже обрадовался тому, что их прервали. Но, вешая трубку и отходя почему-то от телефона на цыпочках, он горевал о том, что его положение нисколько не облегчилось, а наоборот, еще более запуталось.

«До чего же усложнилась вся эта история, – думал он. – Нужно было бы все делать гораздо тоньше, деликатнее, а главное честнее. Ну что же теперь будет дальше? Попрать все свои принципы, и все больше и больше запутываться? Или поехать объясниться и покончить со всем этим так, как они уговаривались раньше?.. Ну и сложная же история!»

Алексей Федорович, вздыхая, ходил по квартире из кабинета по коридору в кухню и обратно. Он отлично помнил о честном слове, которое после той памятной вечеринки в порыве любви и горячности вырвал у Варвары Николаевны и которое сам дал с радостью самоистязателя, не задумываясь над тем, выполнимо ли оно. Он так хотел в ту ночь доказать свою преданность! Что же теперь? Ехать после работы на дачу к жене или к Юлии Александровне? И там, и там его ждут, и там, и там от него требуют определенных честных поступков. Ну, какова история?! Сложнее быть не может. Так думал Карташов, собираясь на завод.

Алексей Федорович был высокий полный мужчина. Еще совсем недавно он казался тонким и худощавым, и поэтому его теперешняя полнота была ему пока в новинку. И он не мудрствовал еще над теми вопросами, которые волнуют иногда тридцатилетних мужчин: что лучше – приобрести гири и книжку о гимнастике по системе Мюллера или же просто по-честному ходить в бассейн для плавания и на стадион? Когда-то бывшее длинным и вытянутым лицо его тоже раздобрело, потому что кончились годы студенческих забот и первых непреодолимых волнений на работе за свою судьбу, за свои способности, за свое умение перейти от учебы к практике. Теперь было все налажено, проверено, предусмотрено. Оставалось только упрямо проводить в жизнь свои мысли и новые идеи в области металлургии. Он теперь тщательно следил за своей внешностью. Завел себе новую прическу, зачесывая волосы назад, а не на бок, как раньше. Ходил степенно. Купил шляпу. Его широкий открытый лоб и карие, подолгу приглядывающиеся к собеседникам глаза внушали уважение. А шрам на хорошо выбритой щеке, узкий и немного кривой шрам от ударившей его как-то на заводе раскаленной стружки наводил многих на мысль, что с Карташовым произошла какая-то особенно героическая история, о которой рассказывают в тесной компании, сидя где-нибудь кружком в удобных и располагающих к беседам креслах. Он отмалчивался и отшучивался, когда его расспрашивали об этом, и любопытные отходили, еще более уверенные в том, что здесь дело нечистое. Алексей Федорович посмеивался про себя над людской слабостью, потом забывал об этом и снова погружался в расчеты тех рационализаторских мероприятий, которые ему приходилось проводить на работе.

Сегодня ему нужно было сделать на работе много новых распоряжений, поражающих своей смелостью и ведущих, как он рассчитывал, к новым достижениям заводского коллектива. Их не мешало бы обдумать и проверить еще раз! Этим Карташов и хотел заняться по дороге на работу, но звонок жены переполошил его мысли, и теперь они все время, сколько бы он ни ставил им преград, устремлялись в совсем нежелательном для него направлении.

Выходя из квартиры, он остановился в нерешительности на пороге. Ему пришла в голову мысль позвонить Юлии Александровне и сказать, что он не может сегодня с ней увидаться. А вечером взять и уехать на дачу к жене. Потом пришло сомнение – стоит ли. Юлия Александровна будет страшно обижена. Ведь они уговорились и сегодняшний вечер, и завтрашний день провести вместе. Он потоптался на месте, потом махнул рукой и решительно захлопнул дверь. «Не поздно будет и после работы это сделать, – подумал он. – К тому же все это надо обдумать. К чему спешить?.. Ну и положеньице!..» На самом же деле он просто боялся принять какое-либо твердое решение. Сегодня, когда перед ним реально встал вопрос: то или то? – он испугался этой жесткой определенности, и спешил оттянуть хотя бы еще на несколько часов свой ответ, который, увы, от него рано или поздно потребуют.

Он боялся, что и на заводе мысли о жене и Юлии Александровне не оставят его. Но ошибся. Работа увлекла его и отстранила на задний план все остальное. Он выполнил план своего рабочего дня так же уверенно, как и всегда. Это объяснялось тем, что Карташов работал не в одиночестве, в кабинете, где бы ему мешали мысли о семейных делах, а на людях, которые теребили его и требовали от него различных указаний, ждали приказов. Тут уже некогда было задумываться.

Кончив работу и выехав с завода, он еще некоторое время проверял правильность своих сегодняшних распоряжений и обдумывал, что ему предстоит сделать после выходного дня. Но уже на полпути к центру города мысли его перешли на другое, опять на старое: утренний телефонный звонок жены, предстоящее свидание с Юлией Александровной и поездка к семье. Машина шла быстро, но ему казалось, что она слишком долго стоит у светофоров, что она едет не так, не тем путем, что пешком ему было бы легче добраться до дому. Утомительные мысли требовали от него каких-то физических усилий и движений. А то сидит вот он, сложа руки, на мягком пружинном сиденье, в то время как голову его так и разламывает от дум! Да и к тому же слишком жарко…

Не доезжая до Пушкинской площади, Карташов остановил машину, вылез наружу и отпустил шофера. Он пошел к площади. По дороге Алексей Федорович решил разыскать ближайший телефон-автомат и, позвонив Юлии Александровне, сказать ей то, что придет ему в голову, как только он услышит ее голос. Если голос этот будет, как всегда, приятен и ласков, то, может быть, у него вырвется: «Сейчас приеду». А, может быть, какая-нибудь неудачная интонация ее голоса поможет ему решиться сказать ей: «Простите, Юлия Александровна, но мои дела мешают мне увидаться с вами сегодня». Это все же будет лучше, чем решать заранее! Так, придумывая различные варианты предстоящего разговора, подошел он к площади и стал оглядываться, разыскивая на стенах зданий черную телефонную вывеску. Но ее нигде не было видно, и он завернул тогда за угол, на улицу имени Горького, чтобы воспользоваться телефоном в большом магазине Гастронома.

По улице шла разморенная от зноя толпа. Даже за Москвой люди этим летом не находили себе прохладных мест. Ну, а в самом городе и подавно господствовала жара. Накаленные за день каменные массивы домов не остывали и вечером. И ночью они томили своим душным, почти неподвижным воздухом уставших за день от жары жителей. Солнце клонилось к закату, было оно опаленного красного цвета и плавало оно в легкой дрожащей дымке. И от этого еще нестерпимее казалась городская духота. Мчались легковые машины. Воздух не крутился за ними прохладным вихрем, а тяжелыми горячими волнами оттеснял прохожих на тротуар. Если же проезжал автобус, то становилось еще тяжелее дышать. Отработанные газы из выхлопных трубок заражали воздух. Разгоряченные лица пешеходов, переходящих на солнечную сторону делались еще краснее. И Карташов, несмотря на то, что мысли его были сосредоточены на очень важной для него проблеме: разыскать телефон-автомат, – все же подмечал мельком игру красных солнечных пятен на физиономиях встречных людей, и сердился на жару. Сердился так, как будто она явилась результатом плохой работы какого-нибудь учреждения.