Текст книги "Избранное (сборник)"

Скинули три бомбы. Две из них легли в самой середине поля и разворотили огромную воронку. Взлететь быстро истребителям уже стало невозможно. Третья бомба упала около фронта «хейнкелей», два самолета смялись, словно сделанные из бумаги. Их сейчас же отбросило в сторону. Тут грянул гром! Фашисты не ожидали такого оборота дела. С «юнкерса-52» падали бомбы. Рыбка освобождалась от икры! Сударыня, что тут произошло! «Хейнкели» перестали существовать моментально, ну а Хозе принялся за бомбардировщики. Он летал над полем очень низко, самолет подбрасывало вверх при каждом взрыве, но зато попадания радовали своей точностью. Вверх летели части самолетов, земля, щепы. Ясно было видно, как в воздух взлетали и люди, у них болтались руки, точно они пытались еще сохранить равновесие, совершенно им не нужное. Поистине страшная картина! Но, честное слово, сердце оставалось спокойным, никто не жалел их. Это были враги, самые лютые, самые злые!

На ангары попала одна бомба, она оказалась зажигательной. Все моментально вспыхнуло. Хозе опустился еще ниже, наступил час пулеметов. Расстреливали убегающих летчиков и охрану аэродрома. Подбили несколько автоцистерн с бензином. Те запылали. Потом Хозе сделал разворот и быстро набрал высоту. Осталось немного горючего, и Пасчо поспешил домой. Ребята летели, и никто их не трогал, потому что «юнкерс-52» здесь не считался врагом. Все выглядело спокойным, но неожиданно «юнкерс-52» догнали трое «фиатов». Кто-то, наконец, догадался! Истребители подходили к бомбардировщику очень осторожно, принюхивались, присматривались. Их можно было бы хорошо стегануть из пулеметов, но у наших, кроме револьверов, ничего не имелось. Тогда фашисты принялись за работу. Они перестали сомневаться и начали поливать наших приятелей огнем. А «юнкерс-52» летел все вперед и вперед. С полупустыми бензиновыми баками, пронизываемый пулями, все-таки летел. Наши не пытались даже убегать от свинца, проходили как сквозь строй. У Хозе из ноги, вот отсюда из колена, сочилась кровь, но он сидел прямо. А его друг, второй летчик, стоял за спиной Хозе и держал руки вот так. Он был наготове, чтобы перехватить во-время штурвал из его рук. Но тот молчал и только иногда поглядывал на приятеля, пытаясь улыбнуться. И приятель его отвечал ему тоже улыбкой, почти насильно раздвигая губы. Он подбадривал Хозе, а сам с минуты на минуту ожидал пожара на самолете, и сердце у него готово было разорваться от напряжения и любви к этому измученному, но стойкому человеку. Они все же вышли на республиканскую территорию, хотя «фиаты» и не отстали. Панчо прицелился и пошел на посадку. Как раз в этот момент упал второй летчик, кровь залила ему лицо, его ударило в голову, вот в это место, где моя повязка. Но, в общем, тут уж все кончилось. Истребителей отогнали, и Хозе благополучно сел. Да, и вот… простите, сударыня, вы слышите? Это опять фашистские бомбардировщики. Они нам помешают. Тут будет очень опасно! Придется спуститься ниже, в подвал. Там спокойнее. И воду возьмем с собой. Что? Вы хотите слушать дальше? Хорошо, но основное я все рассказал… Панчо после этого случая ампутировали ногу выше колена. Но это не изменило положения. Хозе по-прежнему летает. Да, да, не глядите так недоверчиво! Садясь в самолет, он крепко привязывает свою левую ногу к педали и работает ею, как двумя. Если нужно повернуть влево, он нажимает на педаль, если поворот вправо, то тащит привязанной ногой педаль на себя. И все отлично. Правда, ему это удается только на легких разведчиках. На бомбардировщиках не разрешают! Но Хозе грозится. Смешной парень! Он говорит: «Американский летчик Пост научился летать, имея только один глаз, так чем я хуже его?..» Вот и все.

Ну, пойдемте же! Здесь нельзя больше оставаться! Вы слышали – этот взрыв уже рядом! Простите, сударыня, я на минутку закрою глаза. У меня после этой раны в голову всегда во время бомбежки начинает стучать в висках и мелькает перед глазами. Вот так. Теперь лучше. Благодарю вас! Прошу сюда. Вниз! Здесь будет удобнее разговаривать. А то фашисты любят сбрасывать свои гостинцы именно на этой улице, где живем мы.

1937

Красные листья
Повесть

I

Они напоминают ему своим цветом красное платье панны Дзаевской. Особенно, когда он приподнимается на локте и вглядывается в далекое тонкое деревцо, растущее на краю оврага. Кажется, что откуда-то разбежавшись, оно вдруг остановилось у обрыва и теперь от испуга вздрагивает всей листвой и заглядывает в сырую заросшую травой яму, на дне которой он лежит. Все дерево покрыто багряными листьями. Они еще держатся на ветках, несмотря на порывистый ветер. Но шелестит листва уже с каким-то сухим и по-осеннему печальным шорохом. Это вызывает у него тоску. Он опускает воспаленные веки и пытается представить себе вместо деревца панну Дзаевскую. Напрягая память, добивается четкого, но недолгого, возникающего лишь на несколько секунд в глазах, образа девушки. Да, это она стоит на самом краю оврага. И она ему что-то шепчет или даже кричит издалека. И это ее платье, развевающееся на ветру, с множеством оборок и складок, краснеет там таким ярким пятном… Он открывает глаза и снова перед ним тонкое деревцо в прекрасном осеннем наряде. Тогда он припадает головой к земле и кусает грязные потемневшие ногти.

О панне Дзаевской он думает с утра. И только о ней может еще думать спокойно, без изнуряющих его приступов злобы. Он страстно желает, чтобы сегодня все его мысли заполняла одна панна Дзаевская. Он даже сравнивает ее с какой-то надежной цепочкой, которая должна приковать его к себе и не допускать до путанных и неприятных размышлений. «Смешно как будто бы, – думает он, – но это действительно так! Платье панны Дзаевской рассеивает думы, шорох ее шелковых юбок отвлекает мысли. И весьма кстати! Иначе каждое размышление кончается одним и тем же. Тупиком! Это когда ясно сознаешь, что на свете нет уже людей гаже тебя». Он виделся с ней месяц тому назад. Это было в Варшаве, еще до того, как ему пришлось срочно покинуть город. Ну да! Он тогда уже знал о своем отъезде и ждал его с минуты на минуту, но ей не говорил ни слова. Язык у него так и чесался, чтобы хоть намекнуть об этом, но он молчал. Он вообще ей никогда ничего не говорил о своих делах. Может быть, поэтому ее так и влечет к нему. Она хочет, очевидно, прочесть его, как книгу. Сама разгадать, как трудный кроссворд. Тем интереснее! В конце концов, именно такие женщины первыми покидают мужчин, когда уже ничего не остается в них узнавать. Ему это доподлинно известно. Что может быть опаснее таких женщин для радужных юношей и солидных добряков. Но он не принадлежит к их числу, а панна Дзаевская еще ребенок. Когда она приобретет коварную опытность и сумеет с полувзгляда его разгадать, ему уже будет все равно. Панна Дзаевская станет для него не дороже тех голубых и розовых открыток, которые в ее родном городе предлагают мужчинам в кафе. Но сейчас она еще волнует его и частенько избавляет от скверных минут разглядывания самого себя в упор.

А как она забавна, когда, по-детски сосредоточившись, пристально и строго смотрит ему в глаза. Стремится что-то разглядеть в них. Но до конца не выдерживает и начинает смеяться над своей серьезностью. Шаловливый ребенок! Еще не скоро, пожалуй, стукнет для нее тот час, когда она будет плакать от этой серьезности. Вот они в последний раз сидели вдвоем в каком-то сквере. Было за полдень и, солнце, отражаясь в окнах большого особняка, стоявшего напротив, ослепляло их. Картина эта так ясно встает перед ним, что он опять поднимает голову, но глаз не открывает, хорошо зная, что все исчезнет, как только он увидит овраг… Панна Дзаевская водила в тот раз по песку длинным прутиком, рисовала сложные узоры. По временам поглядывала на него и все щебетала, щебетала. Он же сидел и смотрел ей на шею, на симпатичную маленькую складку, образовавшуюся от того, что она склонила голову немного набок. И думал то, что обычно думают мужчины, когда все оценено, все рассчитано и от этого им уже чуть-чуть скучно… Он улыбается воспоминанию. Открывает глаза. Но не сразу, а постепенно, как бы надеясь увидеть хотя незначительную часть того, о чем думает. Прислушивается. В овраге очень тихо. Где-то в лесу суматошно кричит сорока. Он прикидывает в уме:

«Отчего это так неспокойна птица? Может быть собаки? Нет, в эту яму они вряд ли заберутся!» Шелестит красная и желтая листва. Он думает дальше… И вдруг панна Дзаевская ему говорит: «Вы рассчитываете, что мне сейчас неизвестны ваши мысли?» «Конечно, неизвестны», – ответил он. Но тут же украдкой посмотрел на ее губы. Они не были упрямо сжаты. Значит, она не сердилась. Однако панна Дзжаевская продолжала атаку: «И вы уверены в том, что я их не знаю?» «Еще бы!» – развязно ответил он. И, пользуясь возможностью поинтриговать ее, добавил: «Что вы можете знать? У меня нет сейчас ни одной мысли». Она долго рассчитывала, как ей поступить дальше: быть серьезной или же смеяться. Она выбрала что-то среднее. «Даже если это и неправда, то все равно не делает вам чести», – сказала она. «Нет, это правда! – продолжал он тогда, – всякий раз, когда я сижу рядом с вами, моя голова делается пустой. Без проблеска мысли. Но я как раз и считаю это счастьем!» Она оглядела его, но все еще была в нерешительности. Не знала – шутка ли его слова или издевательство. В общем, бедняжка раскрылась в тот же день полностью. Она совсем не разбиралась в людях. Его это так позабавило, что он не удержался от таких слов: «Я вам открою, почему это для меня счастье. Вы видите перед собой человека, который хотел бы никогда не думать!» Она пыталась было поглядеть ему в глаза, но смутилась еще больше. Губы ее дрогнули. Она уже потеряла нить разговора и забыла его начало. Единственное, что она выжала из себя, это повторение предыдущей фразы: «Это совсем не делает вам чести. И все это как-то странно…» «Нет, делает честь! – ответил он. – Вы еще малютка и не знаете, что всякая мысль приносит человечеству вред. И если бы все люди поменьше думали, они бы только выиграли от этого». Он сказал ей тогда это не в шутку, а всерьез. Высказал то, что считал неопровержимым. Не побоялся этим самым открыть перед панной Дзаевской все свои карты. Потому что не сомневался в том, что она не сумеет разобраться и правильно оценить его слова. Но когда он кончил с рассчитанно грустной улыбкой свою фразу, то увидел в ее внезапно и смело устремленных на него глазах тот ясный отсвет большого ума, который бывает у поживших и умных женщин. Он понял, что это еще начало, что это только проблески того, что должно к ней придти позднее, с годами. Что это лишь капля какого-то разума, и панна Дзаевская все еще ребенок. Но он уяснил также и то, что его разгадали и не одобрили. «Вы или не совсем удачный шутник, или же большой мерзавец. Простите меня за эти слова. Впрочем, мы как будто теперь с вами квиты», – сказала она в тот вечер на скамейке какого-то безлюдного сквера. Возвращаясь к себе домой, он смеялся. Чепуха! Она разгадала только часть его. Это все равно, что в кроссворде узнать всего лишь два слова. И он без стеснения радовался, что забросил в душу девушки сомнение. Панна Дзаевская скоро поймет справедливость его слов! Недаром она живет в Варшаве. Он считал тогда себя правым, как и сейчас считает, лежа в овраге. Да, к черту всякое мышление. Надоело!

Он раздраженно стучит кулаком по земле. О, если бы имелась возможность не думать! Он считал бы себя самым счастливым на свете. Но, к сожалению, к числу таких счастливцев принадлежат не подозревающие об этом коровы, свиньи, лошади, вообще все животные. А он – человек! И обязан размышлять, рассуждать, ценить, выбирать, осуждать и проделывать еще ряд всяких мозговых упражнений. Это страшно утомительно – находиться где-то на вершине, на самой высшей ступени животного мира, царить над всеми этими хрюкающими и мычащими, но вместе с тем быть таким жалким рабом своей же мысли…

На лице его появляется брезгливая гримаса, дергается уголок рта. Главное не думать! Но это невозможно. Даже в лучшие минуты его жизни, когда его развлекали в сомнительных заведениях разными глупостями, он думал. А тем более сейчас, в этом идиотском сыром овраге, где он совсем один. Вот теперь он твердо знает, что оставаться наедине с самим собой никогда не следует. Потому что на него набрасывается и теснит его же собственный мозг. А на что, спрашивается, ему это рыхлое, серого цвета, с причудливыми извилинами вещество? Да он отказывается от своего мозга! Берите, если хотите. Ему мозг совсем не нужен. Он готов его отдать даже вон тому дереву. Знали бы только хирурги способы… Нет, ему нельзя продолжать так думать дальше! Можно дойти черт знает до чего. И как быстро он отвлекся от панны Дзаевской…

Впиваясь пальцами в сырую землю, он приподнимается. Только уже не локте, а на всей руке. Смотрит еще раз на дивное, освещенное солнцем деревцо. «Панна Дзаевская, я хотел бы быть сейчас с вами, – думает он, – какая вы хорошая». И опускается опять на траву. Только о ней. Сегодня думать только о ней! Это действует очень успокоительно. Но думать о ней следует с нежностью и чистотой. Есть еще какое-то другое, очень подходящее слово? Целомудренно – вот оно, это слово! Конечно, панна Дзаевская заслуживает того же, что и другие женщины. Быстрого, бесцеремонного, мужского действия. Но сегодня должна быть эта как ее называют, – целомудренность. Обязательно! Хоть раз в жизни. И никаких вольных размышлений. Он закрывает глаза. «Она всегда ласковая и радушная, – думает он, – каждый раз заботливо расспрашивает, почему я такой мрачный. Деточка!..» Он ловит себя на этой непривычной для него интонации. Деточка? Может быть, что-нибудь в этом духе он, будучи студентом, говорил раза два любимой девушке. Но это было очень давно. Иногда такое слово звучит пошло. Все зависит от интонации. Вот сейчас оно у него прозвучало правильно. Правда, лишь в мыслях. Но это все равно, если ты один и без свидетелей. Тогда, думая, ты словно разговариваешь с собой вслух… Деточка! Он еще и еще напрягает свою мысль, чтобы выдумать что-либо в этом же роде. Ему очень хочется сегодня вспоминать только о приятном. По его мнению в часы опасности просто необходимо размышлять о хорошем и стараться при этом думать честно, как перед смертью. В общем, это вроде чистой рубашки у солдата при штыковой атаке. Можно было бы еще думать и о природе. Или о панне Дзаевской? Все равно! Больше не о чем. Остальное – дрянь и не заслуживает пристального внимания. Боже упаси так же думать о себе. Он всегда о себе думает гадко.

Осторожно, чтобы не сбить ворох наваленных на него сухих листьев, пучков травы, клочьев мха, он поворачивается. Ему надоело лежать на боку и он ложится на спину. Вытягивает онемевшие ноги, руки подкладывает под голову. Он запылен, грязен, на нем одето рубище. Рукава его нищенской хламиды неимоверно длинны и заплатаны лоскутами всех расцветок. Перед тем, как положить ладони под затылок, он закатывает немного рукава, и тогда видны его немытые, с полосками грязи, но очень развитые, с крепкой костью руки. Он лежит на самом дне оврага среди еще густой и зеленой травы. Сверху его незаметно. В овраге пахнет сыростью, гнилью, но совсем не ощущается запахов грязного немытого тела и затасканных по дорогам лохмотьев. Этот бродяга не обладает специфической вонью всех бездомных, беспризорных людей, ночующих, где попало. От его неприглядной одежды, скрытой листьями и травой, пахнет слегка вербеной, приторной лавандой, немного ромашкой и еще какими-то не то полевыми, не то лесными цветами. Он смотрит на небо. Оно светлой полосой, как река среди заросших берегов, протягивается между желтых, багровых, а местами еще и зеленых вершин деревьев, вытянувшихся по бокам оврага. Больше ничего не видно. Только небо и колышущаяся, расцвеченная осенью листва. Она то расходится в стороны, открывая широкую полосу неба, то сходится вершинами, и тогда небо представляется в виде тонкой, извилистой ленты бледно-голубого цвета. «Боже мой, – шепчет он, – какая же это благодать. Какая же это красота. Ты вечно будешь жить, природа. Только ты вечна!» Ему кажется, что он уже смотрит не вверх, а вниз, и тогда под ним действительно река, обрамленная не совсем четкими в своих очертаниях берегами. Она несет куда-то спокойные и глубокие воды, а он парит над всем этим клочком чудесного мира… Скорее еще что-нибудь придумать в таком же духе! Такое же красивое и поэтичное. Только бы не сбиться с этих успокаивающих мыслей. Он вспоминает обо всех своих откровениях, когда он бывал наедине с природой. Он ведь всегда так ее любил. Но правда ли это? Ему опять приходится уличать себя во лжи. Да, это уж не такая правда, что он любит природу. Просто ему приятно думать, что он якобы ее любит и понимает. Так же, например, как он любит хвастаться перед всеми и главное убеждать самого себя в том, что любит Кнута Гамсуна. Ах, его описания природы! Ах, его Пан! Это все ложь! «Ну, скажи, пожалуйста, – обращается он тут же к себе, – ну скажи хоть раз в жизни, черт возьми, правду. Любишь ли ты природу? Листочки, иголочки елок, зверушек, птичек и прочую дребедень? Скажи самому себе раз в жизни. Ты же ведь как будто считаешь себя честным. Не правда ли? Скажи же…»

Но отвечать ему так и не приходится. Потому что это все одна комедия. Он же отлично знает свои чувства ко всему, что существует на свете. Одно можно любить, другое ненавидеть. Он же безразличен ко всему. Но и это неправда. И это он внушил сам себе. Ему надоело думать. У него вызывает отвращение это свойство человека. Ему хочется уничтожить всех, кто готов посмеяться над тем, как он отбрыкивается от такого обязательного для людей занятия. Но как уничтожить большую часть человечества? Вот почему он и притворяется безразличным.

Он вздыхает и осторожно, очень медленно переворачивается на живот. Теперь он лежит, подпирая ладонями щеки. Ему только сейчас приходит в голову, как опрометчиво он поступил, воображая себя парящим над какой-то выдуманной им рекой. Что-то суеверное проскальзывает в его мыслях и, несмотря на то, что религия ему никогда не казалась спасением, он все же быстро крестится. Сегодня это, может быть, имеет смысл!

Наступает некоторый перерыв в нестройном беге его мыслей. Для него это почти физическое удовольствие. Победа! Он устал напряженно думать. Как хорошо, когда больше ничто не занимает голову! Но в этот момент как раз и появляются снова мысли. Они воровато проскальзывают где-то еще в глубинах сознания. Меркнут. На их место появляются новые мысли. И вот опять нужно думать, думать. Несчастье! Но тогда уже только о панне Дзаевской. И скорее, скорее! Какой-то неосязаемый зловещий круг сжимается и отнимает у него право думать о чем-либо честно. Вот уже нет возможности так думать о природе. Остается еще панна Дзаевская. О ней пока можно думать более или менее честно. Но и это, пожалуй, обман. Есть у него к ней уважение? Да нет, какое там. Об этом даже и не стоит заикаться перед девчонкой. Тогда любовь? О, это есть. «Это вполне очевидно, – думает он, – когда я беру ее за руку, у меня помимо воли вздрагивают ноздри и сердце бьется быстрее. Впрочем, такое явление называется еще и по-другому. Сам дьявол не разберется во всех оттенках и видах любви!» Но и незачем задавать себе такие вопросы. Это вновь начинается разговор по душам с собственной персоной. К лешему! Когда хотят пить, то об этом не рассказывают на перекрестках, а просто утоляют жажду первой попавшейся кружкой воды. Ну, хорошо, это его желание. А на что рассчитывает панна Дзжаевская? Какие она обнаружила у него достоинства, чтобы оказывать столько внимания? Если бы ей была известна его профессия, он бы знал, что это то самое, прикрытое таинственностью, острое до головокружения желание видавших виды аристократок. Они всегда бегут со своими страстями к палачам или бандитам, считая, что людям, делающим смерть, доверены особые секреты любви. Его смешат эти мысли, и он смеется негромко и прерывисто, задыхаясь от неудобного положения тела. Смех его напоминает тихое кудахтанье курицы… Но панна Дзаевская ничего не знает. Это факт! Она очень маленькая и наивная. Вот не повезло ей, если она искренне относится к нему! Ну и выбрала же друга! Нечего сказать…

Нет, ему сегодня определенно не удается думать о ней нежно и целомудренно. Он опять смеется. Просто ему никогда не удавалось о ней так думать. Вот не удается и сейчас. Хочешь прикинуться перед самим собой высоконравственным человеком, а пороха-то и не хватает. Смейся, это, говорят, помогает!

Он хочет перестать смеяться. Кусает губы. Но смех раздирает и душит его грудь. Он кашляет от этого. Наконец, смолкает. Лезет в засаленный, грязный карман и достает маленькое зеркальце. На обороте его изображена улыбающаяся щина с белым лбом, носом и подбородком. Видна надпись: «Пудра Манон. Тэжэ». Он внимательно рассматривает эту картинку, как будто мысленно сравнивая изображение с панной Дзаевской. Есть какое-то сходство! Потом неспеша поворачивает зеркало и разглядывает свое лицо. Оно у него дряблое и бледное с желтоватой сыпью под глазами. Лысина, покрытая липкой паутиной лесных паучков. И серые с зеленцой и мутным белком небольшие глаза, подчеркнутые густыми и черными, но очень короткими, словно обрезанными, ресницами. Так и кажется, что сквозь такие глаза весь мир выглядит тусклым и нежизненным как рассвет в сгоревшем дотла городе. Если рассматривать его лицо на расстоянии пяти шагов, то можно подумать, что человек этот худ, но, взглянув ближе, удостоверяешься что щеки у него полные и небритые, а впадины под скулами искусно нарисованы гримировальным карандашом. Он смотрит на себя с минуту, затем, тихо качая головой, шепчет: «Не удалась жизнь!.. А ведь могло бы быть лучше». И теперь он уже знает, что никакими ухищрениями ему не избавиться от своих настоящих дум, сверлящих ему мозг. Никакой образ панны Дзаевской не спасет его от этого. Как он ни хитрит в жизни, стараясь каждый раз развлечь себя то рестораном, то новыми знакомствами, то оголтелыми выходками в польских городках, ему никогда не удается спастись от себя и не думать. А это самое тяжелое. Оставаясь наедине, он всегда словно размножается на несколько копий. Из них каждая носит какое-нибудь его имя. А так как их у него достаточное количество: настоящее имя, псевдонимы, клички, то собеседников собирается много. Ему же достается номер 201-Р! Тот самый, под которым он числится в кенигсбергском центре. И вот тогда начинается разговор несложного трехзначного номера со своими многочисленными двойниками. Даже сидя в компании, он видит себя всегда окруженным ими. Они следуют за ним повсюду. Он давно потерял свои истинные имя, отчество, фамилию. Его так часто по-разному называют, когда он ловко изменяет шкуру, что теперь ему уже кажется, будто у него никогда и не было собственного лица. Несмотря на то, что – вот оно! – видно в зеркале совершенно очевидно. Он морщится и прячет зеркало. Нет ничего страшнее этих молчаливых бесед начистоту. Разве разыщешь такую норку, куда бы можно было спрятать голову и не думать? Он кашляет, задыхаясь от волнения. И вот его тоска переходит в злобу. И для него наступает то обычное напряженное состояние, какое бывает, когда он совершает свои самые неприятные и грязные «служебные» дела.

«Ну, хорошо, – рассуждает он, – я готов, в конце концов, думать про все, что ни полезет в голову. Пусть я повторю себе, что приполз сюда на рассвете чуть ли не на животе. В этом овраге меня не сыщут даже собаки, потому, что я – нищий, облит с ног до головы духами, которые приготовлены в лучших европейских лабораториях. Я лежу на территории Советского Союза, где провел около месяца, собирая кое-какие нужные мне сведения. Я нахожусь недалеко от границы и жду удобного момента, чтобы пересечь ее. И я скучаю. И боюсь много думать, потому что это нервирует меня, – я прихожу в ярость, впадаю в уныние, тоскую в то время, когда мне следует быть спокойным. Мне не удается сосредоточить свои мысли на одной панне Дзаевской. Потому что в круг моей жизни включена не только эта малютка со сформировавшимся телом, а еще этот овраг, и тот кустарник у границы, и советские часовые, которых надо обмануть. И это тоже требует к себе внимания, но я интеллигент по натуре. И вот я ломаюсь: мне тяжело заниматься таким темным делом. Но ведь не кому-нибудь, а мне же нужны деньги, чтобы жрать, пить и спокойно жить с панной Дзаевской, которая вскоре будет твердо знать, что я настоящий мерзавец. Она поймет это, когда ее жизнь окажется уже испорченной и испачканной. Может быть, она даже поблагодарит за избавление ее от иллюзии».

«О чем бы еще сейчас поразмышлять, потолковать, так сказать, по-честному с самим собой? Ах вот еще прекрасная тема – о злобе! Это недурное чувство, которое может приглушить и страх, и тоску, и голод. Многие похожие на меня неудачники не сохранили у себя стопроцентного раствора этого чувства. Они быстро слиняли. У них выветрилось из головы, что человечество никогда не научится жить честно. И люди всегда будут грызться за право быть наверху. Ну и тот, кто окажется злее всех, сумеет хотя бы к концу жизни дорваться до приличной жизни без всяких забот и дум!».

С этими последними мыслями он как бы доходит до какой-то высшей точки кипения и уже не может неподвижно лежать на земле. Он вынимает часы. Проверяет их и заводит. Потом выползает из своей берлоги. Перебегает на коленях и руках по дну оврага до того места, где с обрыва склоняется деревцо с румяными маленькими листьями. Он смотрит на них. Где-то в мыслях мелькает уже как насмешка: «Панна Дзаевская!» Он быстро карабкается по обрыву. Вот его голова на уровне корней деревца, и вот она высовывается из-за ствола. Впереди, в трехстах шагах проходит граница. До нее от оврага тянется полянка с многочисленными пнями. С правой стороны поляны, от самого оврага идут кусты с ярко-желтыми листьями. Такие же кусты, должно быть орешника, видны и на границе. А там, уже где-то дальше, за их желтой линией видны черные узкие поля, ряд сельских домиков и кружево еще не осыпавшейся листвы березок. Кругом спокойно. Небо розовеет. Близок закат. Он оглядывается. Позади него лежит огромная страна, в которой он когда-то родился и воспитывался. Из нее во время революции он был увезен отцом за границу. Его теперь не трогает жизнь этой страны. Он как лист, пораженный червем, оторвался от узловатых ветвей могучего дуба и валяется на земле, чтобы догнить и превратиться в прах. Есть люди без родины, которым судьба отсекла ее, как палач голову. Они живут там, где им слаще живется. Им ничего не стоит продать свою страну, свою родную мать. Мысли эти должны были бы придти ему на ум и, пусть даже исказившись в его сознании, все-таки отразиться на чувствах. Ему стоило бы подумать и на такую тему. Но это не происходит. Теперь уже нет времени для размышлений. Он изучает окрестные кустарники. Нет ли там чего подозрительного? Один внимательный взгляд, второй… И вот уже он устремляет свои глаза на границу, где влево поверх кустов орешника краснеет крыша домика, стоящего, как видно, на холме. Это помещение жолнеров – польских солдат, караулка! «Туда-то мне и нужно – думает он – через четверть часа тронусь». «Это будет очень хорошее время. Ночью хуже. Я пойду немного раньше. Как только сядет солнце, и в воздухе будет висеть эта сыровато-желтая мгла. Авось собью с толку…» и он сползает опять в свое логовище…

II

Шелестят красные, розовые – с коричневыми пятнами – и желтые листья. Они привлекают внимание Михаила Кратова. Глядя на них, он думает о могучих законах природы, подчиняясь которым, все живое, так же вот, как эти бывшие когда-то зелеными и клейкими листья, растет, развивается и, наконец, доходит до своей высшей точки, после чего начинается увядание. Вот взять хотя бы человека! Он достигает зрелости, впитывает в себя все, что ни на есть лучшего на свете: накопленную поколениями мудрость, знания и житейский опыт. Добавляет к этому еще что-то от себя, личные свои наблюдения и открытия. И вот наступает момент, когда он словно озаряется изнутри светом и, как эти красные с оранжевыми прожилками листья, притягивает к себе взгляды всех окружающих. Как прекрасен тогда человек! Полны смысла его поступки и слова. Они спокойны, как шелест листвы на больших деревьях. И нельзя тогда не восхищаться им, не ставить его в пример. Вот почему каждый из молодых ребят держит у себя на примете одного из таких людей, достигших зрелости, и стремится жизнь свою строить по его образцу. Таковы мысли Михаила Кратова. Он и сам восхищается жизнью одного человека, Михаил зачитывается дневниками и письмами Дзержинского. И в своих, подчас наивных, мечтаниях он без конца вспоминает захватывающую деятельность этого человека и, ставя себя на его место, рассуждает: «А я поступил так бы… А это я сделал бы вот так». И мысленно он еще успешнее побеждает врагов и разрешает задачи государственной важности. Это доставляет ему большую радость, хотя и нет ничего проще, как повторять в мыслях то, что уже давно прошло. Ведь все оказывается наперед известным и все происходит куда быстрее, чем в действительности. Гораздо сложнее мечтать о будущем и представлять себя в новой обстановке, а потом свою жизнь направлять по этому продуманному пути, не отклоняясь от него в сторону. Но и в жизни, сталкиваясь с теми или иными трудностями, Кратов не отказывается от привычки заменять себя образом Дзержинского и предполагать, как бы тот поступил вместо него. От этого трудности ничуть не уменьшаются, но Кратову уже как-то легче их преодолевать при мысли о том, что у его идеала бывали минуты и похуже.

Думы и ожидания событий, которые на границе могут произойти в любое время, волнуют Кратова. Он широко, всей грудью вбирает в легкие свежий сентябрьский воздух и тот как бы растворяется в его крови и бодрит все тело. Кратов расположился в кустах орешника, в десяти шагах от длинного, узкого, заросшего полынью рва, являющегося в этом месте рубежом, и в трехстах шагах от леса и оврага, в котором прячется человек номер 201-Р. Кратов не знает об этом, но он лежит в секрете неспроста. Еще ночью к пограничникам на заставу прибегало несколько местных жителей. Они рассказали, что видели на участке какого-то странного нищего. По их рассказам тот ловко скрывался из вида, как только к нему кто-либо приближался, и, наконец, исчез, точно провалился сквозь землю. Начальник заставы приказал усилить охрану участка и вот теперь весь день и весь вечер участок живет напряженной жизнью. Правда, внешне это ни в чем не проявляется. Все как будто спокойно и на месте. Но Кратову становится смешно, когда он думает о том, что случилось бы, если бы внезапно приподнялись все деревья, кустарники, пни и обнаружилась земля. Во многих местах участка, в самых разных его точках оказались бы притаившиеся бойцы. И самое забавное было то, что он сейчас ни за что не смог бы указать, кто где сидит. Кратов сам приполз на свой сектор, стараясь быть никем незамеченным. Его обязанность наблюдать за молодым, но уже успевшим разрастись леском. Кратова от него отделяет небольшая поляна с порубленными деревьями. От них там остались лишь высохшие, расщепленные и частью поросшие зеленью пни. Слева поляну обрамляют кусты. За ними тоже необходимо внимательно следить! А вот справа от леса луг. Трава на нем скошена и здесь все подозрительное может быть замечено очень быстро. Поэтому туда можно поглядывать пореже. Остается еще сама граница – маленькая невидная канавка и за ней чужая сторона. Ее также не следует упускать из вида. Таким образом, все время нужно ухо держать востро!