Текст книги "Избранное (сборник)"

Трубка

2

– Кто тут из отряда капитана Лихова? Давай мигом на старт! Над озером уже минут десять как дерутся. Нападение.

Пять летчиков вскочили и выбежали, цепляясь унтами за брезентовую дверь палатки. Лейтенант Воронцин вскочил вместе с ними.

На летной площадке у машины Николая возился моторист Алешка. Он только что прогрел мотор и теперь растирал в консервной банке краску неповторимого цвета: светло-голубую с замерзшими комьями зелени. Алешкин глаз эстета не выносил грубого вида свежих заплат на бортах самолета.

– Поди, поди! – крикнул на него Николай. – Не время.

– Сейчас, – заметался Алешка, – разве могу я вас таким выпустить! Сейчас будет полный порядок.

Но его Николай уже занес ногу, вот он уже верхом на машине, вот уже сел на парашют и, изгибаясь, натянул на плечи лямки. «Заззг!» – замкнулся на его груди замок.

– Поди, поди ты! – отмахнулся он еще раз от Алешки. – Вернусь, наведешь блеск. И на старые и на… новые…

Газ, пробежка, свеча в небо с ленивым поворотом на крыло в конце фигуры, и Алешка со своим тонким художественным вкусом остался один.

Николай подтянулся к звеньям своей смены.

Ветер был уже тут как тут. Ах ты, старый бродяга-ветер, мы еще посмотрим, кто кого! Нога вправо, ручка влево – левый элерон вниз, правый вверх, правое крыло опустилось – разворот вправо. Точно. А ну-ка, ветер, подступись к нам!

Когда самолеты развернулись, появилось озеро. Вот и остров Валаам. Широкий и черный, как монах. Но сейчас он ни к чему. Уходим влево и гасим скорость. Теряем высоту. И вот все мы скоро замечаем на льду несколько черных зерен. Это и есть обороняемый объект номер три – наши корабли, вмерзшие в лед. А где же бой? Ну, ищи-свищи этих орлов. Карусель воздушного сражения отнесла их в сторону на добрый десяток километров. И твоя смена здесь для того, чтобы корабли не оставались без охраны. Ах, так! Тогда займемся своим делом. У нас особое задание.

Самолет Николая откололся от общего строя и ушел вправо, там соскользнул к берегу и полетел над серо-черными лесными массивами с белыми пятнами полян и озерец.

Кропотливая досталась Николаю работенка! На карте красным карандашом отмечено: от Ристилахти до Кангасярви и от Олярви до Рауталахти. Изрядный кусочек – много сотен квадратных километров! И все, что там попадается на глаза живого или мертвого, – все должно быть занесено на карту. Ничего не пропускается. Все явное и неявное, слишком правдоподобное и не слишком естественное – все! Неподвижное отмечается крестом, галочкой, кружком, точкой. Все подвижное уничтожается и тоже отмечается: где, что, сколько. Все подвижное – это противник во всех его видах, какие только могут быть обнаружены.

Николай начал с того, что прицелился к просеке не совсем обычной формы. Он прошелся над ней два раза. Просека была широка у основания, потом шла на конус и, сворачивая, заканчивалась тупиком. То, что на земле не бросалось в глаза, с воздуха казалось опасным. «Нам понятно, что вами задумано!» Николай чиркнул на карте метку и, подлетев на большой скорости к узкому месту просеки, обстрелял из пулемета черные пирамиды деревьев, Взмыл вверх, посмотрел. Ни одного движения. Враг или давно забросил ловушку, или притаился.

На одной из полян Николай заметил бревно. Давай и бревно сюда на карту. Да не забудь приметить его положение. Завтра вернешься в эти края, посмотришь, переползет ли бревно с одного места на другое.

И вот опять лед. Очень много таких озер в лесу. Ага, мы видим перевернутую лодку на берегу! Черная цепочка следов ведет к ней из леса. Газ! Ручку на себя. Вниз! Очередь из пулемета, еще заход, еще очередь… Подлодкой может прятаться враг. Он так же хитер здесь на севере, как и на западе, как и на востоке…

В таком стиле Николай проработал с час. Он, как челнок, прострачивал лес. Взад-вперед, взад-вперед. Черное – белое, черное – серое, белое – серое… Однако к черту! Мы обнаруживаем интересную точку. Ба, да тут хуторок!

Николай делает круг. Домик, и сарай, и колодец, еще поленница дров. Занятно! Как жалко, что не видно хозяев, никто не машет ручкой и не стоит у изгороди девушка. Война! А что, если там притих на время тот, с кем разговор у нас раз и навсегда короток? «Та-та-татататата». Никого! Только пылит снег резвыми пульками. Не отзывается. Ну и леший с ним болотный! «А на карте я все же отмечу домик, и сарай, и поленницу».

Николай пошел вверх и вздрогнул. Вот, наконец, оно – движение, которого ему так недоставало. У края леса мелькнула какая-то черточка. Птица? Будь готов, наш лейтенант! Выше, круг, второй!.. Неподвижное – на бумагу, подвижное – в расход.

Два самолета низко летели над лесом. Один, как птица с подрезанным крылом, то припадал к вершинам деревьев, то опять вдруг его поддувало кверху. Другой тянул ровнее. Оба они держались рядом. А потом, словно охотник выстрелил по ним дробью, они разлетелись в разные стороны. И один из них, тот, что послабее, заспешил, захромал. А другой, как ястреб, забрался вверх, занимая боевую позицию.

«Та птичка сама себе дуба даст – связки лопнут. Наверняка наши подпилили, – прикинул Николай. – А с этой сорокой…» И он взял ее на прицел, эту сороку с белофинскими синими крестами на светлом поле крыльев.

«Та-татата-та… Та-та-тата-та…» Веер трассирующих пуль. Они, как шлейф, тянутся за хвостом у каждой птички. «Та-та-та-тата-та!» «Ну, подожди, проклятая сорока! Немного у тебя после этого останется перьев. Будешь кургузая». «Та-тата…» «Где же ты? Ведь только что была под носом. Только что пыль шла, когда я тебя причесывал свинцовой гребенкой. – Николай оглянулся. – Как, ты уже вцепилась в мой хвост? – Лейтенант съежился. Он ясно видел за спиной потухающий след трассирующих пуль. – А вот и цокающий звук… Что-то ведь зацепила и у меня, проклятая… Подожди!»

«Вот ты опять у меня на ладони!» «Та-татата-та!» «Но этого мало. Ты опять сейчас проделаешь свой фокус. Только не буду я тебя ждать!» Николай вспотел, и на лице его появилась злая гримаса. Нога вправо, ручка вверх, вправо нога, вправо. Газ! «Я тебя встречу там, где ты не ожидаешь. – Николай докончил маневр. – Вот она…» «Та-татата-тата!» «Если уж сейчас не выйдет – больше, значит, никогда не выйдет. А тогда мне крышка». «Та-та-та…» «Вышло. Ой, вышло!» Это так же трудно, как если бы с размаху ниткой в ушко иголки… Но иногда выходит. Вот сейчас это вышло. Девятый! Девятый самолет, сбитый им с начала войны. Николай убрал газ и посмотрел вниз. Он все еще дышал боем. «Кончено. Припечаталась! Свалила две сосны… Теперь домой».

Николай проделал несколько необходимых движений: выровнял машину, потянул на себя ручку и дал полный газ. Но не произошло того, что обычно следовало за этим, – очень быстрого и вместе с тем плавного движения вверх под углом, приличным для такого самолета, как у Николая. Вместо этого машина задрожала мелкой дрожью. Вибрация! Николай моментально убрал газ… не помогло. Болезнь вцепилась и трясла, трясла стройную машину. Все сильнее и сильнее. Ручка билась в ладонях летчика. «Так! Сорока сделала все-таки свое дело. Умирая, клюнула и его…» Машина завалилась набок. Николай, оставив все, выбросился вон. И тотчас открыл парашют.

Машина упала в лес, взрыва не было. Но через некоторое время внизу безмолвно вспыхнуло пламя.

– Девять – один! Все ясно.

Только бы вернуться на базу, только бы добраться до своих…

Не зевай, не зевай, Николай Воронцин! Примечай, что делается внизу. Это тебе пригодится. Вот сосна-гигант. Ее можно отовсюду увидеть, если влезть на любую ель. А от сосны, как ты видишь, идет путь к хутору. А от хутора… У тебя же должна быть карта, проверь, цела ли планшетка…

Земля! Летчик отстегнул парашют и пошел, погружаясь по колено в снег, цепляясь носками унт за корневища и бурелом. Часто падал, и вот за широкие отвороты его теплых перчаток проникли сырость и холод. Но он был упрям. Прядь черных мокрых волос выбилась у него из-под шлема и, немедленно, замерзнув, стала царапать лоб. Ничего! Он только чертыхался и шел, выдирая ноги из слишком глубоких следов. Он оглядывался, выдерживая направление. Над вершинами деревьев за его спиной мигало пламя горевшего самолета. Сквозь чашу продирался ветер и приносил лейтенанту запах гари. Вдыхай, мол, и размышляй. Что лучше, сгореть на костре или замерзнуть в снегу?

Ему повезло. В сумерках он подошел к хутору. Вынул пистолет и пополз к домику. Там он поднялся и посмотрел в окна. Потом, крадучись, обошел дом и остановился у входа.

Было очень тихо. На снегу виднелись следы поспешного бегства обитателей хутора. Лучше всего об этом свидетельствовал большой ящик комода, выволоченный на улицу и брошенный. Вокруг него были раскиданы вещи, одежда, утварь.

Николай прислушался. Ни звука. И тогда он поставил ногу на порог и распахнул дверь.

Короткий северный день слабо, но освещал еще хутор. Освещал изгородь, сарай, дом. Совсем плохо он освещал комнаты. Их было три. Одна из них, очень маленькая, – у входа. Николай мельком заглянул в нее. Что там может быть? Это из нее торчал, застряв в дверях, комод с пустым глазом для ящика. Николай обежал остальные. Никого не было. Все было разбросано. Пусто.

Николай остановился посредине комнаты и машинально стал растирать себе щеки, нос, лоб. Ему нужно сообразить. Нужно поразмыслить. Нужно обдумать…

Хотелось есть…

Шкафчик, на который он сразу же обратил внимание, был вделан в стену и выкрашен белой масляной краской. Николай распахнул дверцы и взял первое, что попалось под руку. Глубокий четырехугольный пакет из толстого картона. И в нем мелкий, мелкий, ровный, очевидно машиной наколотый, сахар. Очень много сахару… слишком сладко. Николай прижал к себе пакет и, сидя на корточках, силился разглядеть, что же есть еще в шкафу съестного.

Тишина, даже если шуршит в руках пакет, есть все-таки тишина. Это тишина леса, тишина брошенных людьми сарая, колодца, поленницы, тишина покинутого дома. Но если появляется звук, непонятный и совсем не похожий на шуршание пакета, то это уже перестает быть тишиной. Николай склонил голову, как встревоженный петух…

В доме жил звук.

– Это кошка… Определенно кошка! – сказал громко Николай. – Конечно, кошка. Кис-кис-кис!..

Он подождал и опять позвал:

– Кис-кис. Ну иди же, киска!

И так как ему вдруг очень захотелось, чтобы у его ног появилось это теплое живое существо, то он повторил через минуту:

– Кошка!.. Как же тут у них называют кошек? Кошка! Кошка!

В ответ Николай совершенно отчетливо услышал тихий и какой-то кашляющий голос:

– Брось ты! Здесь нет… гых-гых… кошки. Брось… гых-гых… какая тут тебе кошка!

Чувство стыда одинаково появляется и у труса, и у храбреца. И это роднит их. Но только в первые минуты испуга. А потом каждый из них поступает по-своему. Николай чувствовал, как он краснеет. Но что же он мог поделать? Кости его рук и ног как бы разъединились в суставах, все тело опало, жилка отошла от жилки. Пакет с сахаром вывалился у него из рук. А потом Николай вскочил на ноги. Он метнулся по комнате в одну сторону, в другую… Он забыл, куда положил пистолет.

Пистолет лежал у него в кармане. Николай выхватил его и, вытянув перед собой, крикнул всему дому:

– Кто здесь? Руки вверх! Пошевельнешься – пристрелю на месте.

– Брось, – сказал голос. – Шумишь, как у себя… гых-гых… дома. Сейчас в лесу за версту слышно. Мороз.

Звуки рождались в самой маленькой комнате. Николай в два прыжка был там. Он налег на комод, вытягивая перед собой оружие:

– Не морочьте голову. Отвечайте. Кто вы? Буду стрелять!

– Охота шуметь. В лесу полно… гых-гых… их разведчиков, тебе башки не жалко, – отвечали Николаю.

– Но кто вы? Почему молчали до этого? Видели вы меня?

– Ну, видел. В щель. Так ползти, как ты… Будь я белофинн, раскроил бы тебе череп метров… гых-гых… за пятьдесят.

– Ну-ну, потише!

– А разве так… гых-гых… ползают?

Николай оттолкнул комод. В углу около окна он заметил белый длинный узел. Не убирая пистолета, обошел комод и нагнулся над узлом.

Таинственные звуки нашли свою разгадку. На скамейке, головой в угол, лежал человек в белом маскировочном халате. Он дышал отрывисто и тяжело. Николай не разглядел его лица. Оно было утоплено за краями серого вязаного подшлемника. И только из глубины блестели глаза.

Тут же на лавке лежал и стальной шлем. «Наш», – определил сразу Николай, и на душе у него посветлело.

– Какой части? Как сюда попал?

– Разведчик… гых-гых…

– Я тоже разведчик. Только летчик… Подшибли сегодня меня малость, язви их в бок!

– Хоть и летчик… гых-гых… ползать умей.

– Да ну, заладил! Что тут делаешь?

– Умираю.

– Как умираешь? Шутишь!..

Николай мигом осекся. Человеку с таким дыханием было не до шуток. Николай оценил теперь беспомощность его вытянутой фигуры.

– Ранен? Куда? – заботливо нагнулся он.

– Ноги… С деревьев ловки стучать. Как дятлы, сидят и бьют.

– Вот сволочи!

– Двоих я снял, а потом… гых-гых… меня зацепили. Еле ушел, а сейчас сил нет.

– Что же ты меня сразу не позвал? Перевязать ведь нужно… Сейчас я тебе… – Николай протянул руки к его ногам.

– А кто тебя знает, может враг… Не трожь, не береди. Я и сам уже все, что нужно, сделал.

– Что ж ты тогда в окно не стрелял? Если я враг… – сказал Николай, чувствуя что-то неладное.

– Гых-гых…

– Что же ты молчишь?

– Оставь ты меня. Не хочу. Нарочно не звал.

– Спастись не хочешь?

– Дурак ты! Снег по пуп. На тебе верхом, что ли, поеду? Или на самолете твоем?

– Что ты сердишься? И по воздуху тебя при случае мог бы. А сейчас и так доставлю.

– Да что ты навязался… гых-гых… мне на голову? Мое дело решенное. Оставь ты меня. Себя зря погубишь. Дурень.

– Ругайся, ругайся! Я и не с такими дело имел. Сейчас поедим чего-нибудь и в дорогу.

– Оставь ты… Что ты ко мне прилип? Я под крышей хочу кончиться. И дед и отец в хате отходили, как люди, чем я хуже их?

– Ну и оставайся один, черт упрямый!

Николай ушел от раненого в соседнюю комнату. Там он поднял с пола пакет и стал сосать аккуратные кусочки иноземного сахара. Хрустел ими в темноте, как мышь. Мороз давно отпустил лицо Николая, и теперь в его кожу вгрызались десятки пил. Но злость сделала его нечувствительным. «Упрямый черт. Сумашедший, что ли? Другой бы на его месте обрадовался помощи… Первый случай в моей практике», – вспомнил Николай о том времени, когда он до войны работал в санитарной авиации.

– Я ушел за водой… Слышишь? – сказал он.

– Пойди сюда, – ответил раненый.

И вот Николай опять нагнулся над неподвижным, но разговаривающим кулем.

– Из колодца… гых-гых… не бери. Там под горой озеро. Посматривай только. Их разведка сейчас работает.

– Ничего, поостерегусь, – шепнул Николай и, вынув пистолет, осмотрел его в лунном свете.

– Это ты оставь, – отстранил раненый оружие Николая. – Игрушка. Вот возьми.

Он пошарил за спиной и вынул что-то. Николай получил автомат. Его пальцы, ощупывая массивное с прорезями радиатора дуло, сделались липкими.

– В чем это она у тебя? – шепнул он.

– Маргарин тут… гых-гых… нашел. Смазал на всякий случай – в снегу долго лежал. Ну, а ты смотри, чуть что – ложись и поливай.

– Ладно, сумею.

– Да не ладно, а дашь очередь, переползи и опять… давай им жизни.

– Хорошо.

Николаю не пришлось пользоваться автоматом. Лес молчал. Светила луна. Синие искры на снегу были неподвижны. Никто не прятался за сугробами. И только у озера Николай вздрогнул…

Мороз стал веселее. С таким азартом этот враг потрескивал льдом, что мурашки по коже!

– Попей… Сахару, может быть, пососешь? – вернувшись, Николай протянул раненому пакет и кастрюлю с плавающими в воде льдинками.

– Не хочу. Покурить бы… гых-гых… Сейчас.

– Курить? – окрылился надеждой Николай. – Давно бы тебе так. Это лучше, чем ругаться. На твое счастье, есть у меня. Дареная.

Он вынул из кармана кисет с трубкой и вдруг заволновался и опустил руки.

– А спички?

– Пока жив, огонек найдется… Гых-гых-гых!..

Похоже было, что раненый засмеялся.

Он пошарил и достал спички.

Николай помог ему закурить, потом лег рядом на полу и принялся за свой сахар. Так они и пролежали всю ночь – один с трубкой во рту, другой с сахаром за щекой. Спали ли они? И нет и да. Во всяком случае, Николай мог бы дать руку на отсечение, что всю ночь не спал и слышал отчетливо и дальнюю артиллерийскую канонаду и пыхтение трубочки соседа. Но он бы ни за что не признался, что слышал также и свист падающего самолета и видел весь свой бой с проклятой сорокой, только шиворот-навыворот, словно бы кто об этом рассказывал с конца. В общем он мешал сон с явью.

Утро началось опять со скандала. Чуть свет Николай вскочил. Ему, может быть, и не хотелось этого делать, но руки и ноги его так окаменели, бок и спина так захолодели, что другого ничего не оставалось. Он вскочил. Раненый лежал неподвижно. Подол его халата был покрыт ржавыми пятнами. Он держал в закостеневшей руке трубку. Небритое лицо его, утонувшее в глубоком вязаном подшлемнике, было серым. Он, казалось, не дышал…

Николай заторопился. Он нашел норвежские саночки, так знакомые детям всех северных стран. Укрепил на них веревками несколько досок. Сделал для себя из полотенец лямку. И поспешил к раненому. Тут-то и разыгрался скандал.

Раненый словно и не спал. У него были большие серые глаза с нависающими над исхудавшим лицом белыми бровями. Он упрямо сдвинул их.

– Оставь ты… гых-гых… меня. Уходи один. Чего ты хочешь – и себя погубить и мне покоя не дать?

– Затянул Лазаря! Ты, друг, откуда родом?

– Вологодский. Уйди только. Не порть мне расчета.

– Плевал я на твой расчет! Не из староверов ли ты?

– Дед был. Что ты меня за язык тянешь?

– Вот откуда ты такой упрямый! Ну, а у меня дед сквернослов и безбожник был – в Саратове кули таскал. У меня тоже кость злая. Я твою занозу вытащу.

И, не давая упрямцу опомниться, Николай снял осторожно с лавки непокорный куль и понес на улицу. Раненый стонал, закусив губу. Уложив поудобнее, лейтенант привязал его к санкам широкими жгутами из хозяйских простынь. Укутал ноги одеялом.

– Ты лыжи-то… гых-гых… хоть возьми, чертушка. Под лавкой лежат, – сказал изменившимся, уже не злым голосом раненый.

Николай сбегал за лыжами. Приладил их, надел лямку, повесил на шею автомат, схватил палки и тронулся в путь.

Первые три километра были очень трудными. Там, где сам лыжник проходил, санки застревали. Нужно было сворачивать, возвращаться – ведь святым духом не узнаешь, в каком месте укрыт под снегом бурелом. Особенно доставалось раненому. Ямы и бугры словно скрывались до поры до времени, а потом внезапно бросались под полозья. И раз-раз – толчок, и готово – все уже на боку! Николая это сильно тревожило, и он решил переменить тактику. Он хотел посоветоваться со своим пассажиром, но тот сказал тихо:

– Оставь ты, прошу… гых-гых… тебя. Оставь вон в том овражке. Черт с ней, с крышей! Мне тебя жалко. Погибнешь ни за что.

Николай только махнул рукой и принялся за работу. Он оставлял теперь раненого одного и уходил искать удобную дорогу. Потом возвращался и тянул санки.

Так он отмахал примерно еще три километра. И опять они были не из легких.

Потом Николай устроил отдых. Он раскурил товарищу трубку, а сам принялся за свой сахарный запас.

Затем опять началась работа. И уже до самого вечера. А потом всю ночь с короткими перерывами на отдых. Николай все тянул да тянул. Обрывалась лямка. Он связывал и опять тянул. На открытых местах ветер бросался на него. Но Николай только подставлял ему лицо. Оно было для него теперь как бы щитом. «На, на! Рви, мечи, изверг! Ну что ты еще с ним можешь сделать?» Лицо, и правда, было как ледяная маска.

К утру Николай начал чаще делать остановки. Он бегал к товарищу и тормошил, растирал ему лицо, закутывал руки. Слушал. Пассажир жил. Стоял утренний клейкий мороз. Иней совсем на глазах оплетал своей сеткой все, что хоть чуть-чуть дышало, чуть-чуть испарялось.

Потом появилось солнце, и воздух стал суше – полегчало. Но Николаю вдруг сделалось плохо. Он только что тянул санки, как вдруг сильно забилось сердце. Толчки его были так часты, что отдавало в висках. Вот-вот, не выдержав такого бешеного темпа, оно могло остановиться, и не будет тогда ни шелеста, ни движения веток, ни дрожания воздуха. Николаю захотелось закричать от тоски. Но он только воткнул с силой палки в снег и опустил руки. Закрыл глаза. «Не нужно. Не нужно сейчас. Только не сейчас. Ведь можно повременить? Ах, как это сейчас не нужно! Только не сейчас. Ведь можно же не сейчас…»

Когда нашлись силы, Николай настороженно оглянулся. За ним следили большие серые глаза раненого. Николай подошел. Пассажир зашевелил губами:

– Ну, вези уж… гых-гых… вези, чертушка. Я тоже, небось, таким же дурнем был бы.

– Друг, ты мой, дружок! – Николай заволновался. – Я, брат, как еще тебя домчу-то! Дорогу только вот дай прощупать.

И, схватив свои палки, он, оглядываясь, торопясь, поехал напрямик через кусты. Уходил все дальше, выбирая дорогу. «Вот здесь моему приятелю будет спокойнее. И тут санки пройдут ровно. Ну, а здесь совсем отличный спуск. Вот еще там посмотреть, нет ли завала… А теперь, за поворотом, как там дела?» Николай оттолкнулся, и лыжи мягко пошли на поворот. Еще взмах палок – и разз – Николай остановился, еле удержавшись на ногах. Такое же неловкое движение рук повторил его двойник. Да, да, двойник. А кем же еще может быть этот лыжник? По правде сказать, он на Николая нисколько и не похож ни лицом, ни одеждой. Но зато он ехал так же стремительно, как и Николай, и так же теперь был растерян от этой встречи. Он, как и Николай, стоит, тяжело дыша, скривив ноги так, что одна лыжа наехала на другую. Черт возьми, как же лыжники разъедутся на такой узкой тропинке.

– Seis Kabet ylos! Kaany, ympati![2]2
  Стой! Руки вверх! Повернись кругом!


[Закрыть] – крикнул, глотнув воздуху, двойник.

– Я тебе дам сейс! Я тебе такой сейчас дам сейс, скотина ты заморская!.. Антауту![3]3
  Сдавайся.


[Закрыть] – сказал Николай, вспомнив одно финское слово, вычитанное им в военном разговорнике.

Ну, а все дальнейшее представляется так. Николаю бросается в глаза шапочка лыжника. «Посмотрите-ка, кокарда у него даже не сине-белая, а зелено-оранжевая? Это, значит, о тебе я слышал и о тебе читал? Шюцкорист! Может быть, это и пассажира моего один из твоих прихлопнул? Ну хорошо же!»

И они кидаются друг на друга. У Николая с треском ломается лыжа, но где уж там, разве до нее! Оба валятся в снег. Автомат у Николая висит на шее, и он, схватившись за ремень, старается снять его одной рукой. Другая держит противника за горло. А у него автомат висит за спиной, но он и не думает им воспользоваться. Он что-то шарит у своего правого бока, обхватив Николая свободной рукой. «Ну и шкура! Морда. Сволочь какая!» – подстегивает себя Николай, но ему и без этого хватает злобы. Он увлечен, он не замечает, как противник, наконец, находит что-то у своего пояса. Николай все еще дергает ремень автомата. «Ну надо же случиться такой оказии! Лучше бы в руках держать. Кто знал!» А противник, сжав кулаки, неловко размахнувшись, ударяет его по ляжке, по боку и опять по ляжке. «Ни черта, бей себе, бей! Что ты мне этим сделаешь? Только бы мне автомат освободить», – мотает Николай головой… Удача! Автомат свободен, но его ремень обдирает Николаю щеку и лоб. Какие пустяки! Гораздо важнее, что противник уже каким-то образом поднялся и встал на колени и тянется к твоему горлу и замахивается. Ну, тут уже не следует теряться! Очень просто. Стоит только ударить врага прикладом. Вот так. Смотри, какими глупыми стали вдруг его глаза. Он совсем не ожидал такого оборота. Завалился на спину. Этого и нужно было ждать. Ударим для верности еще раз. «Десятый, если я не ошибаюсь в счете…»

Потом Николай вернулся к своему пассажиру. Тот открыл глаза и улыбнулся, если так можно было назвать эту легкую его гримасу. «Вряд ли он что заметил. А стоило бы рассказать! Похвалил бы, – подумал Николай и впрягся в лямку. Двинулся в путь. Он, конечно, не забыл обменять свои поломанные лыжи на отличные «муртомаа» противника. У них легкий, чудесный ход. Но Николаю от этого легче не сделалось. Груз его не уменьшился, а даже… На шее у него висел не один, а два автомата.

В этот раз дорога показалась Николаю особенно трудной, хотя санки скользили плавно. Он давно проехал памятный для него поворот, а они уже двигались по неразведанной местности. Николаю везло, на пути не встречалось серьезных препятствий. Но вместе с тем ему было тяжело. У него жгло левую ногу и немного покалывало в боку. «Ножом, что ли, он меня пырнул?» – подумал Николай, но ему не хотелось терять время на осмотр. Дело ведь опять шло к вечеру. «Как здесь коротки дни! Вперед, вперед…»

Но наступил и такой час, когда они остановились. Путь преграждала огромная сосна, сваленная шальным снарядом. Николай оставил раненого и отправился, как обычно, на разведку. Он отъехал недалеко. Вышел из леса. Перед ним была открытая местность. Совсем близко проходила накатанная дорога. Добрался до нее. «Отлично, – подумал он, – как раз то, что нам нужно». Но когда он обернулся к лесу, то вместо деревьев увидел какие-то белые взрывы. «Снег на ветвях», – определил было Николай. Но бесшумные взрывы множились. Он оглянулся – все вокруг взрывалось и клубилось, как дым. После этого Николай упал в снег. Он пощупал бок и ногу. «Кровь?» Опустил голову. «Жалко пассажира… один остался…»

Когда он поднял голову, были уже настоящие сумерки. Но на этот раз у него необычно обострилось зрение. Он увидел трех красноармейцев. Это было точно! Но они шли стороной. От леса они были намного дальше, чем он. Николай попытался позвать их, но у него ничего не вышло. Красноармейцы, не оборачиваясь, уходили… Он опять опустил голову.

Второй раз Николай поднял ее, когда услыхал тихий разговор. Было уже порядком темно. Шли красноармейцы совсем рядом, он слышал русскую речь. Он обрел вдруг голос, но крикнул, должно быть, что-то невнятное, вроде даже как и не по-русски…

Бойцы бросились к нему со штыками наперевес.

– Свой! – поднял он руку.

Они осветили его фонариком и долго разглядывали. А он говорил, говорил, чтобы показать им, что он настоящий русский.

– Ну, ладно! Видим же ведь, что не в себе, – сказал один из бойцов и начал снимать свою шинель.

– Нет, это ты брось! Вперед моего пассажира. Он там, – сказал Николай и стал рассказывать, как найти его.

– Да что ты слушаешь его? Не видишь разве, что человек не в себе? – сказал первый боец.

– Бредит, думаешь? – спросил второй.

– А то что же? Клади шинель и понесем. Давай…

– Подождите. Вот видите, – сказал Николай и показал им свои петлички, – видите, я лейтенант. Прошу выполнить мое приказание. Ну…

– Хорошо. Пойди посмотри там, где он говорит. А я здесь останусь, – сказал первый.

А Николай опять уронил голову. Перед ним снова встали белые взрывы. Но ненадолго. Они очень скоро превратились в облака. И он услышал ровный гул самолета. Он летел, но не в качестве летчика, а пассажиром. Странное дело, позже выяснилось, что и летчиком был также он. И пассажиром и летчиком одновременно. Он занимал место у штурвала, и он же лежал во второй кабине. Чудно! Но в конце концов такое раздвоение не особенно расстроило Николая. Он быстро нашелся и приступил к разговору. «Ну вот и ты, – сказал он себе, – имеешь профессию. Ты спасаешь людей. Ну какой в этом толк, когда ты сам себя спасти не можешь? Дурак ты, и грош цена твоей профессии. Мог бы устроиться и получше». «Сам ты дурак, – ответил он себе, – у тебя профессия что надо! Ты не знаешь цены своей профессии. Пораскинь-ка мозгами. Смотри, что дает тебе твоя профессия. Ты все время обрастаешь друзьями. Я ведь знаю, ты не любил приобретать себе врагов. А если они у тебя и были, то ты старался по возможности уменьшить их число. И довольно удачно. Не так ли? А что касается друзей, то ты всегда выдирал их из глотки смерти. И ты подумай, сколько у тебя их накопилось! Разве не тепло тебе от этого жить?» – «Жить? Вот и дурень ты! Да ведь я же умираю. И ты не можешь меня спасти. Ты ведь – это я». – «Нет, я – это ты, и я не позволю тебе ругаться». – «Хорошо, я буду тогда ругать только себя. Я и перед смертью не дам себя провести Не рассчитывай…»

Когда самолет приземлился и летчик сдавал раненого Николая санитарам. Он обратил их внимание:

– Очень тяжелый случай. Всю дорогу парень бредил. Ругал меня на чем свет стоит. Почините его нам хорошенько. Второго тоже сейчас привезут.

Николай очнулся через много дней после того, как ему была сделана операция.

Он лежал и с нетерпением ждал обхода врача.

Скоро врач появился. Николай напряженно следил за ним, когда он обходил по очереди всех раненых. Вот он и у его койки. Вместе с врачом подошла и фельдшерица. Она подходила и раньше, чтобы подготовить больного – освободить его от повязок. Сейчас она легким привычным движением откинула одеяло.

– Отлично! Рана гранулируется хорошо. Нужно думать, функция ноги не будет нарушена… А на лицо можно уже ограничиться антисептической повязкой, – обратился врач к фельдшерице, потом взглянул раненому в глаза. – Поздравляю вас! Молодцом, совсем молодцом! А была ведь большая потеря крови. Понадобилась значительная трансфузия. Молодец, – и пошел было уже к другой койке.

– Доктор, – сказал Николай, – я вас знаю. Мне ваше лицо очень знакомо.

– Может быть, может быть, голубчик.

– Я привозил к вам больную. Вы меня не помните?

– Может быть, все возможно, голубчик. Ко мне очень много привозили больных. И летчики, и шоферы, и так приносили на руках. Но в конце концов это не так уж важно, правда? Хорошо только то, что вспомнил. Это успокаивает – значит, память хорошая. А что, где и когда, это не так уже важно, голубчик.

– Конечно, это не так важно. Но вот что я бы хотел вас спросить, доктор. Тут вместе со мной должны были доставить раненого. Это мой друг. Он был ранен в ноги.

– Не помню, голубчик, не помню. Их ведь у меня много таких, раненных в ноги.

– Доктор, вы должны вспомнить… Это для меня так важно… Доктор!..

– Но зачем же так расстраиваться, голубчик? Я уже все вспомнил. Все ясно вспомнил. Ваш друг, так же как и вы, в полном порядке. Правда, пришлось отнять одну ножку. Но без потерь нельзя… нельзя. Ампутацию он выдержал молодцом, а ведь у него тоже было все очень сложно.

– Спасибо, доктор! Вы разрешите, как только у меня совсем все будет хорошо, навестить его?

– Конечно, голубчик.

– Спасибо, доктор.

Врач и фельдшерица пошли дальше. Когда они обошли всю палату и очутились в коридоре, врач сказал ей:

– Представьте себе, я обманул этого летчика. Ну, да уж все равно. Его нельзя было волновать… Его друг умер. Еангрена конечностей… Безнадежный. Размозжение ткани… некроз. Но уже все равно, нельзя же было ему об этом сейчас говорить.