Текст книги "Избранное (сборник)"

– Конечно.

– Вот видите. Да, и еще. Просто удивительно, какой я стал забывчивый! – хитро улыбнулся доктор. – Вот он передал мне перед смертью это. Просил, чтобы я снес его другу… Вот что, голубчик. Это должно быть для него памятью. Возьмите и передайте ему, когда он будет выписываться. А то я и в самом деле забуду.

– И он передал ей трубку.

Взрыв Пинхонского моста

Их поймали сейчас же после взрыва моста. Они пытались скрыться, но это оказалось невозможным, потому что местность вокруг была оцеплена. Дмитрий и Владислав сидели в кустах, когда к ним подбежали солдаты. Их вытащили и начали бить. Дмитрия ударили прямо в лицо. Он рассвирепел и ответил тоже ударом. Кулак его попал во что-то мягкое, и Дмитрий услышал вой своего противника. Потом его опять ударили, но и он не дремал – стукнул подбежавшего к нему солдата в подбородок. Их почему-то не кололи штыками, очевидно, хотели взять живыми. Дмитрий воспользовался этим и начал молотить кулаками всех, кто попадал под руки. Злоба прибавляла ему силы.

– Сволочи, – кричал он, – а ну-ка, сволочи, сволочи!

Хрипел от ярости и дрался. Бил кулаками в лицо и лягался ногами. Получилось даже так, что он стал нападать. Кто-то нанес ему удар сапогом в живот, но Дмитрий только напряг брюшной пресс и даже не покачнулся. Он понимал, что много времени не продержится, и поэтому стремился как можно больше поуродовать врагов. Но тут все от него отскочили, и Дмитрий остался один, тяжело дыша, с напряженными отбоя мышцами. Совсем недалеко, прислонившись к дереву, схватившись рукой за сук и подогнув колени, стоял Владислав. Лицо его было залито кровью, и на лбу синела здоровенная шишка.

Драку прекратил офицер. Дмитрий видел, как он величественным жестом остановил рвущихся к ним солдат. Потом подошел к Дмитрию и Владиславу. Правую руку офицер держал на бедре. На руке висел на ремешке маузер.

– Здравствуйте, – сказал он довольно чисто по-русски, – с кем честь имею?

– С оборванцами, – ответил ему Дмитрий и засмеялся. – Ни слова не добьетесь.

Действительно, вид у обоих был смешной. Новые синие комбинезоны были порваны в клочья. Разорвано даже нижнее белье, и в дыры проглядывало тело. Маузеров не было, и висели лишь оборванные ремни. Кожаные шлемы затоптаны в грязь. Лица в синяках.

– Простите, не по форме одеты, – добавил еще Дмитрий.

– Парашютисты?! – спросил злобно офицер.

Голос его зашипел, произнося это слово.

– Да. А вы просто шакалы, – вставил неожиданно Владислав. И он выпрямился у своего дерева.

– Молчать! – заорал офицер, от бешенства путаясь в русской речи. – Не сметь говорить слова!

И подбежал к Владиславу. Ударил его левой рукой. Тот выпустил из руки сучок и, не удержавшись на ногах, упал. Дмитрию показалось, что офицер ударил его. Он точно чувствовал на своей щеке позорный след пощечины. Одним прыжком Дмитрий был уже около офицера.

– Не бей, сука! Он слабее тебя, – крикнул Дмитрий.

Голос у него был хриплый и страшный. Потом он ударил офицера в лицо сразу двумя руками. Тот опрокинулся навзничь, и было видно, как от удара у него вдребезги разлетелись круглые в роговой оправе очки. И опять набежали солдаты, но Дмитрий прислонился спиной к дереву и размахивал, как мельница, руками. У ног Дмитрия сидел Владислав, обнимая его за одну ногу, и прижимался лицом к рваной штанине комбинезона, словно ища защиты. За спинами солдат визжал офицер, выплевывая выбитые зубы. Дмитрий продолжал размахивать кулаками, не подпуская к себе солдат. Тогда его ударили прикладом винтовки. Окованный железом кусок дерева скользнул по вытянутой руке и сильно толкнул Дмитрия в правое плечо. Сейчас же правая рука безжизненно повисла, и Дмитрий не смог больше сопротивляться. Разъяренные дракой солдаты занесли над ними приклады своих винтовок. Еще миг, и Дмитрий с Владиславом превратились бы в кровавую кашу, но офицер что-то скомандовал. Солдаты отступили назад.

Близорукий, с прищуренными, полуслепыми глазами, без головного убора, офицер стоял в стороне, топал ногой и кричал. Он смешивал слова своего родного языка с русскими бранными словами. И по его истерическим выкрикам Дмитрий понял, что их с Владиславом сейчас поведут на расстрел.

Он нагнулся к Владиславу и поднял его с земли, придерживая левой рукой. Владислав провел рукой по своему изуродованному лбу и шепнул Дмитрию.

– Ничего, Дима, я сам.

– Хорошо, – сказал Дмитрий.

Тут их толкнули вперед, и они пошли. Дмитрий держал левой рукой Владислава за локоть, а солдаты, расположившись около них полукругом, шли, вытянув винтовки. Позади всех шел офицер, он все еще плевался кровью и прилаживал к своей голове щегольскую, но измятую фуражку.

Кругом была суровая и одновременно щедрая природа. Она жила! Могучие кедры шевелили своими ветвями. Стояли тополя и словно протягивали узловатые руки, стояли ели, граб и пихта. Всего было в достатке. Прекрасен был лист черной березы, на нем дрожали капли росы, потому что утро только что наступило и солнце не успело еще осушить ночную влагу. Воздух был чист, свеж, и в нем не пахло порохом. Владислава и Дмитрия вели по лесной дороге, проложенной среди чащи. По этой дороге недавно проходили войска, и их, наверно, расстреливали с самолетов. В некоторых местах были видны огромные, оставшиеся от бомб воронки и разбитые в щепы деревья, изломанные, изуродованные трупы людей.

Дорога шла через лесную опушку. Дмитрий взглянул, увидел два вековых дуба и вспомнил тотчас свое детство. Юношей видел он такие же дубы, только это было в кино, в картине про Робин Гуда, Дмитрий тогда хотел быть таким же сильным, как Робин Гуд. И он стал таким же сильным, потому что много занимался спортом. А вот теперь надо расстаться со своим крепким телом. Навсегда! Надо погибнуть! Только сейчас Дмитрий понял, что они будут убиты. Через десять минут, через двадцать минут!

Они идут по лесной дороге, и у Дмитрия встает в памяти прошедшая ночь. Накануне к вечеру их вдвоем с Владиславом вызвал командир отряда. Коротко и деловито объяснил, что требуется взорвать у неприятеля Пинхонский мост, через который утром должен проехать грузовой поезд с боевыми припасами врага. Дал им маршрут, указания, они вышли от него и направились прямо к бомбардировочным самолетам. Надели парашюты, взяли с собой взрывчатые средства и забрались в самолет. Там немного позавтракали. Через пятнадцать минут самолет взлетел. Машина поднялась не одна, взлетела вся эскадрилья. Самолеты взяли курс на юго-восток. Дмитрий и Владислав сидели в кабине и жевали копченую колбасу. Дмитрий недолюбливал Владислава. Знаком он с ним был уже два года и раньше просто презирал его за маленький рост и внешне неказистый вид, так как сам был крепким и рослым, с сильно развитыми мышцами на спине и плечах. Он недоумевал, как можно ставить его на одну доску с этим человеком. А за время совместной работы в парашютном отряде Дмитрий стал относиться к Владиславу уже с некоторым уважением, потому что тот обладал непреклонной волей и так подчинял себе свое на вид хилое тело, что приходилось только удивляться, когда он выполнял самые сложные задания.

Они сидели и обсуждали свою задачу. Но вот из отделения летчиков вышел второй пилот и сказал им:

– Пора, ребятки. Добрались!

Они ничего не ответили и подошли к люку. Скоростные бомбардировщики мчались на полном газу. Их появление было для врага неожиданным. Ослепительно белые лезвия прожекторов бестолково резали ночную мягкость неба. Никто с земли не заметил, как один из самолетов перешел в пике и потерял высоту, потом выровнялся и замедлил скорость.

Владислав открыл люк, а Дмитрий сунул руку наружу. Сильный воздушный поток тотчас прижал ее к ребру люка. В отверстие был ясно виден отблеск реки.

– Давай, Ты тяжелее, – сказал Владислав.

Дмитрий прыгнул в люк и стал падать вниз, не раскрывая парашюта. Он смотрел на светящиеся фосфорические стрелки и цифры секундомера, привязанного к правой руке. Внезапно его начало вертеть через голову. Дмитрий выбросил тогда резко в сторону руки и ноги. Вращение прекратилось. Он посмотрел опять на секундомер и, решив, что пора раскрывать парашют, дернул кольцо. Шелковый купол немедленно раскрылся. Дмитрий спускался, считая секунды, чтобы вовремя встретить землю. Носки и пятки ног он плотно сдвинул вместе. В коленях ноги были немного согнуты. Земля появилась неожиданно. Дмитрий завалился на бок, потом встал, собрал и отстегнул от себя парашют. Он не слышал, где опустился Владислав. Через три минуты после своей посадки Дмитрий приложил руки ко рту и крикнул, как кричат совы. Владислав откликнулся и подошел к нему. Они спрятали парашюты в кустах, забросав коричневый шелк землей и мхом. Пошли искать реку. Это было не так уж трудно, потому что ветер был слабый, и их отнесло недалеко. Они прокрались по берегу реки к мосту и стали взбираться на его стальные переплеты. Никто им не мешал, потому что охрана моста не ожидала такой смелой диверсии. Владислав и Дмитрий нашли удобное место и прикрутили фотоэлементы и запал. Дмитрий открыл крышку на ящике. Затем оба стали спускаться обратно на землю. Дмитрий оступился и чуть было не упал в воду, но его поддержал Владислав. Затем они ушли в лес и забрались в кусты, чтобы дождаться взрыва.

С наступлением утра к мосту должен был подъехать поезд врага. Когда состав вползет на мост, то тень паровоза упадет на фотоэлемент, и через две секунды после этого часовой механизм приведет в действие стальной ударник. Взорвется капсюль, и мост вместе с вагонами взлетит на воздух.

Дмитрий и Владислав перешептывались между собой, когда взорвался мост. К небу взметнулись перья огня и черного дыма, взрыв был слишком шумным. А потом произошла эта ужасная драка, в результате которой Дмитрий не может даже пошевельнуть правой рукой. И теперь им предстоит расплата за все. Какая тоска! Дмитрию никогда не приходилось думать о смерти. Она была далеко. И вот теперь она пришла! Пока идет сзади. Нет, он идет к ней навстречу. Это вернее. Неужели конец? Да. Это твердо! Но, может быть, есть выход? Нет, никаких! Но как же расстаться с этим миром, наполненным цветением и радостью, где даже война не казалась ему уже таким большим ужасом? Какая тоска!

– Владик, – говорит Дмитрий, – ты умеешь петь?

– Нет, милый, у меня нет слуха, – отвечает Владислав.

– Слуха? – переспрашивает Дмитрий. – А может, все-таки споем? А? Я не могу идти так!

Эти слова он почти выкрикивает. Они идут, все идут вперед, и солдаты ступают за ними, вытянув винтовки. Владислав когда-то возмущался эгоистичностью этого рослого человека, но сейчас Дмитрий и близок, и дорог ему, и понятен.

– Дай мне твою лапу, – говорит он Дмитрию.

И берет его за кисть левой руки.

– Я не умею петь, – продолжает Владислав, – но я могу кое-что тебе рассказать.

– Хорошо, – соглашается Дмитрий.

И Владислав начинает говорить. Он говорит громко, во всю силу своего голоса.

– Ты знаешь, милый, мы идем не на смерть. Ты знаешь, куда мы идем? Мы идем с тобой в Москву! Дима, мы идем с тобой сейчас по ее предместьям. Мы идем как герои. Ты слушаешь, друг?

– Да!

– И вот мы вступаем на ее улицы. Мы идем по ее широким улицам. Мы идем на Красную площадь. Мы идем дорогой героев. И вокруг нас цветы и дети. Дети, Дима, детвора. Они кидают нам цветы. Ты чувствуешь, друг, запах роз? Их кидают нам дети. Ты любишь детей, Дима?

– Раньше не очень, а теперь все равно.

– Направо, – командует внезапно офицер.

– И мы поворачиваем направо, – говорит Владислав, – этой улицей ближе пройти к Красной площади. Тут нас встречают девушки. Все – сила, все – невинность, все – любовь! Они кричат нам. Ты слышишь их приветствия?

– Да, да!

– И играет музыка. Марш – тра-та-тра-та-тра-та!

Дмитрий и Владислав идут в ногу крупным мужественным шагом. На дороге лежит изуродованный труп, и они перешагивают через него.

– А вот движется карнавальное шествие! – кричит Владислав. – Помнишь: каждый праздник были такие шествия. Это карнавал изобилия! Какие веселые лица! И на лотках несут самое лучшее. И фрукты и вина. Протягивают нам! Сколько вкусных вещей! Ты любишь цукаты, Дима?

– Нет, я люблю вишню в шоколаде!

– Что же, это тоже не плохо. Но вот все это кончается, и музыка не играет больше. Воцаряется тишина. Мы вступаем на Красную площадь. Сейчас будет самое главное. Мы имеем право на это? Да! Мы честно выполнили свой долг… И вот мы входим на площадь. О, Дима, сколько на ней красных знамен! Ветер колышет их, а в тишине слышен шелест материи. Это действительно Красная площадь, и мы идем по ней.

– Ты – настоящий художник! – говорит Дмитрий.

– Стой! – командует офицер. – Кругом!

– И мы останавливаемся, – продолжает Владислав, – и поворачиваемся. Мы как раз перед Мавзолеем. На его трибунах стоят люди. Стоят лучшие люди нашей Родины. Они приветствуют нас. Тысячи громкоговорителей разносят слова приветствия.

Офицер командует, а солдаты поднимают винтовки и начинают целится.

– И тогда мы поднимаем левые руки вверх. Они ближе к сердцу. Мы поднимаем руки и кричим громко-громко нашим дорогим товарищам.

Дмитрий и Владислав стоят с поднятыми руками. У обоих блестят глаза, а солдаты целятся, и у них от усталости и напряжения вздрагивают дула винтовок.

– И мы говорим громко на всю площадь. Дима, зачем у тебя дрожит рука? Мы говорим громко: «Тебе, великая Родина, отдаем свои жизни!»

Раздается залп, но у солдат слишком дрожали дула винтовок, и поэтому падает только Владислав. Он опрокидывается на спину и раскидывает устало руки.

– Ах ты, черт! – говорит Дмитрий.

Солдаты целятся снова, а Дмитрий делает шаг вперед и кричит им:

– Как это он говорил? Ах, да! Мы кричим: «Тебе, великая Родина…»

Но тут раздается второй залп, и Дмитрий чувствует, что его сильно ударяют сзади в спину. Он хочет оглянуться, но не может. Ему кажется, что он взлетает. Вверх! А потом падает вниз. В бездну! От этого захватывает дух, и сердце бешено бьется. Вот оно разрывается, и Дмитрий падает на Владислава. Затем сваливается вбок, и вот они уже лежат рядом, как братья.

Кругом сурово шумит листва богато одаренных здешней природой деревьев, и в свежем воздухе пахнет порохом.

В обороне

Старший сержант Петр Дорохов томился. Все ему никак не удавалось закончить письмо своей Ольге. Здесь, в Заполярье, фронт был недвижим, но дела появлялись неведомо откуда, накапливались, отвлекали…

Пшенный суп с консервами сильно отдавал дымом, и по тому, как Сергей (у него были нашивки ефрейтора) заскрежетал вдруг ложкой в котелке, почувствовалось, что он рассердился. Остальные связисты угрюмо молчали, видно было, что они раздосадованы. Но второй ефрейтор – Тырлов – подумал, что в кухнях в эту ночь тоже, верно, было несладко: опытный повар так опозорился.

Сам Тырлов сегодня спал только два часа. В шесть утра его разбудил Петр Дорохов, торопя бежать за завтраком.

Даже побриться Тырлов времени не выбрал. Но баловала его судьба, как только могла. Ротный ничего не сказал, когда взглянул на ефрейтора. Волос у Тырлова был каким-то редким, мягким и белесым, и это при его голубых и ясных, несмотря на усталость, глазах, очевидно, и придавало ему вид очень молодого, хотя был он солдатом десятого года рождения.

Толково, хлебным мякишем, собрал Тырлов со стенок котелка остатки навара, ополоснул посуду и побаловался немного пустым кипяточком. Заваркой он без сладкого пренебрегал, а сахар он имел обыкновение съедать за работой в первые же дни выдачи. Как-то веселее работалось, когда за щекой таял, крошился кусок рафинада. И это тоже придавало ему сходство с пареньком-лакомкой.

На линию Тырлов вышел вместе с Петром. Тяжело легла на плечи обычная их кладь: бухта проволоки, блоки и железные когти с ремнями для лазания по соснам. Об оружии и говорить не приходилось.

На станции остался один Сергей. В военной сумятице занесло этого бывшего рекордсмена по бегу сюда, на север, вместе с Петром. И Петр немного жалел его, спасал от тяжелой работы, думал сохранить для спорта. Сергей сидел у коммутатора, прижав к уху трубку. Он был доволен своим местечком в прохладном блиндаже. Снаружи, несмотря на ранний час, было уже тяжело. Удивительная здесь, оказывается, может быть жара! Солнце давно находилось в зените и двигалось над головой плоско, словно земля была не шаром, а тарелкой. И тому, кто вылезал из блиндажа и делал хоть несколько шагов, сразу же начинало казаться, что он проталкивается сквозь сухой, высокой концентрации пар. Далекая цепь фиолетовых холмов на горизонте дрожала и как бы меняла свои очертания в белом мареве, которое не расходилось даже ночью, а так и висело сутками над болотами, озерами и речными стремнинами. А ближние холмы с синеватой и глянцевой хвоей, с рыжими пятнами накаленных солнцем скал, наоборот, казались очень четкими, подступившими вплотную. Они подавали массивной своей объемностью, как опустившиеся на землю и окаменевшие грозовые тучи. У людей крупными каплями сбегал пот, тела их томились.

Но у Сергея лоб был только слегка влажный. Он был доволен этим обстоятельством: совсем как местный, привыкшей к этой погоде человек. Вон Тырлов говорит, что такой жары будто бы не наблюдалось с тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Кто его знает, ему виднее – он здешний.

А Тырлов и Петр уже подходили к участку, где телефонная линия еще оставалась не снятой и не перенесенной на новые места. Она тянулась поверху от дерева к дереву – соснам или елям, которые превратились в столбы, не будучи срубленными. У них были лишь спилены маковки, срезаны ветки. Изоляторы придавали уродцам некоторую техническую законченность. Линия связи шла не по шоссе, а уводила в чащу леса. И ноги связистов, находя дорогу в спутанных кустах можжевельника и среди груд белых кварцевых валунов, обламывали хрупкие, подсохшие сучья бурелома, а заодно давили и синюю, с белым налетом спелости голубику, которую не замечали глаза. Взгляды связистов не отрывались от бесконечных в своей одинаковости, убегающих по столбам проводов.

Захрустели под сапогами разбрызганные по мху свежие осколки розового гранита. В лесу, из зелени, нелепо торчали каменные ребра и целые бока выпиравших здесь из почвы горных пород. Даже из-под самых корней темно-оливковых елей камни выдвигали свои клыки. Один из них был укорочен недавним снарядом. Белые, сахарные борозды на розовом камне указывали направление разлетевшихся шматков рваного и опаленного металла.

– Ну и ну, с раздумьем сказал Петр, – какая ведь лабуда, этот Гитлер. Нащупал все-таки. С насиженного места согнал, подлец. День ли, ночь – все бросает и бросает.

– Не шибко-то. Не обкорнает, товарищ старший сержант.

– Точно… Только ведь и командный пункт с места снялся. И другие… Новые, значит, землянки будут ставить… Вот ведь как исхитрился, черт. Достал.

– Ну и хорошо. И ладно. Скорей, значит, оборвется, – сказал Тырлов желчно и с таким выражением, словно намекал старшему, что толковать о ловкости врага ему просто противно.

Удивительный характер у этого белобрысого северянина. Он словно обязал себя постоянно противоречить всему тому, что расстраивало или могло огорчить его товарищей. Он как бы искал самоутверждения в этом беспощадном сопротивлении трудностям. И та злость и почти мальчишеское, озорное упрямство, с которым он бросался на преодоление любого препятствия, эта порой преувеличенная непримиримость не сразу давали распознать его разумную и зрелую мужскую волю.

Скоро на пути Тырлова и Петра деревья раздвинулись и за далекими камнями сверкнуло озеро. На этом участке нынешней ночью, когда тут работал Тырлов, особенно сильно рвались немецкие снаряды. Они падали среди валунов и косили заросли лилово-красных цветов иван-чая, пробивали белые камни, похожие на вымытые дождями конские черепа.

– Еще денька два так попечет и ягода в самый раз поспеет. Желтеет уже, – сказал Петр. Он держал в руках веточку с морошкой, восковую и словно покрытую местами красным лаком. Множество таких же ягод светило из темно-зеленых и ржавых мхов…

Тырлов, слушая Петра, сейчас же подумал о сладком и вспомнил, как этой ночью ему тоже захотелось, по старой своей привычке, заложить за щеку кусок сахару. Ночное солнце висело тогда между двух холмов. Оно так и не коснулось черты горизонта. Дымка с земли окрашивала его в красный цвет. Ветер протаскивал из-за холмов мимо солнца пушистые облака, и они становились то багровыми, то розовыми, в зависимости от своей плотности. А Тырлову этому большому ребенку, тогда почему-то приходило на ум, что в небе варится варенье, а румяные вкусные пенки плывут к нему по медленно колеблющейся от волн дорожке озера…

Тырлов сбросил с плеча железные когти и начал их укреплять на сапогах. Потом, медленно переставляя ноги, чтобы не зацепиться за камни, пошел к столбу косолапо и настороженно, как боксер. В кулаках у него были зажаты инструменты.

Солнце по-прежнему пекло. Из леса уже доносился густой запах сосновой смолы и не всегда уловимый запах нагретой солнцем самой древесины. Тырлов работал на столбе. Петр возился у бухты проволоки. Жара и безветрие создавали ту особую тишину при которой всегда так легко улавливается суетливая жизнь иного, не людского мирка. Но молчали красные цветы иван-чая, молчали мхи, сочный зеленый сфагнум и бледно-фисташковый, почти белый, сухой плаун. Безмолвен был этот цветастый мир. Только Тырлов, откинувшийся на своем поясном ремне и цепях от столба, видимо, не замечал этого обстоятельства, не придавал ему никакого значения. А Петру сколько раз приходила на память густо-звенящая, населенная кузнечиками и жуками, словно одушевленная трава, поющие от полуденного зноя и пчелиного гуда цветы где-нибудь в Подмосковье на веселых солнечных опушках. Да и на Дальнем Востоке куда веселее!..

– Слушай, – сказал он вдруг Тырлову, – а ведь опять твоя гроза наклевывается.

– И что же? – откликнулся сверху Тырлов, будто и не слыша слова «твоя».

– И то же. Опять нам дров наломает. Не хуже немца.

– Ну и пусть. Не испугает. С грозой лучше даже. Петр помолчал, потом быстро спросил:

– Ты что же – так тут, на этой земле, и век свой доживать будешь? Неужели в другие, более человеческие места не тянет?

– Так век и проживу. Вот дай только немца охолостим, – спокойно сказал Тырлов и, бросив вниз моток провода, стал, медленно передвигая то правой, то левой ногой, спускаться, с хрустом вгрызаясь железными шипами в мягкую и уже поцарапанную когтями сосну.

Петр встретил его внизу весьма язвительно:

– Ты, верно, с детства наперекор родителям привык говорить. А спроси тебя толком, спроси, так ведь живо…

– Что живо? Ну спроси, – сказал Тырлов.

– И спрошу! Вот отвечай, почему бы ты век на этой богом проклятой земле стал жить? Какая тебе в этом радость?

– А потому, что тут, по моим понятиям, человек тверже камня может стать. Вот. А ты, старший сержант, верно, мякишем желаешь остаться, друг ты ситный. Вот тебе и почему, – сказал Тырлов, отвязывая от ног когти. Он закинул их опять себе за плечи.

– Ну и характерец у тебя, – сказал, успокаиваясь, Петр и подумал: «С чего это мы действительно схватились? От жары все это». Он засмеялся: – Характерец! Черта вот-вот сломишь. Этого у тебя не отнять.

Сколько было времени, когда они закончили работу, и в котором часу явились на станцию, – ни Тырлов, ни Петр не смогли бы сказать. Круглосуточное солнце стояло в небе как бы в одном и том же прежнем положении. И только множество палевых с синеватыми краями облачков, появившихся на северо-западе, указывало, что время-то все же не стояло на месте.

Сергей встретил товарищей радостно. Он утомился от одиночества. К тому же у него ныло, горело ухо, к которому он без устали прижимал трубку. Сергей рассчитывал на смену. Но Петр и Тырлов сначала присели отдохнуть.

– Ну, – сказал Сергей, – у меня тут порядок. Как у вас?

В тишине с улицы донесся тонкий, всхлипывающий звук. Он приближался и обрастал свистом и завываниями, как лавина.

– Вот оно, – сказал Петр. – Значит – полчетвертого. Противник огонь открыл. Тырлов, за обедом, значит, можешь снаряжаться.

И тут же на улице ахнул гром – это рванул немецкий снаряд. У связистов в землянке с силой сдавило за ушами, и они невольно раскрыли рты, как рыбы, выхваченные из воды. А рама в окне вылетела на пол, зазвенели выбитые стекла. Невидимый осколок со стоном врезался в бревно наката и ушел вглубь, оставив за собой в древесине только тоненькую щелку.

За первыми прилетели еще два снаряда.

– Товарищ старший сержант, «Колокольчик» молчит. Пропала линия, – огорченно доложил Сергей.

– Врешь, не пропала! – крикнул Тырлов и обернулся к Петру. – Я побегу!

– Беги. И ты, Сергей, беги. С ним беги. Ходом, ходом давайте, – приказал Петр.

Обрыв обнаружили в километре от блиндажа. Все эти тысячу метров бежали изо всех сил. Ветки били по лицам, сучки цеплялись за ремни винтовок…

Беспомощно свисали и касались земли разорванные концы проволоки. Тырлов вытащил нож, зачистил один конец проволоки, перебежал к другому концу. И этот – второй – тоже отскреб ножом. Сергей подал кусок запасного провода. Тырлов скрутил концы, зажал их ножом, свернул в стороны, развел и обмотал один другим накрепко. Перебежал опять и еще раз срастил линию. Потом подпрыгнул и повесил провод на сосну, на ближний сучок. Теперь наверняка Петр и «Колокольчик» слышали друг друга.

Только смогли они отдышаться немного, как снова не повезло: в небе нудно запел снаряд. Они отпрянули от линии, бросившись наземь. Снаряд разорвался метрах в пятидесяти от связистов. Они еще долго лежали, не поднимаясь, не веря себе – живы ли. Потом подняли головы. Тырлов увидел на щеке Сергея какого-то черного жука. Насекомое прилипло к человеческой коже всеми своими мшистыми ножками, словно ожидая, что будет дальше. На бледном лице оно было как знак беспомощности человека. Сергей не почувствовал жука, и Тырлов, поняв это, засмеялся. Засмеялся и Сергей, еще сам не зная чему. Просто приятно себя чувствовать живым!

Потом они вернулись на станцию. Огневой налет кончился.

– Ну, теперь Гитлер запишет себе в бухгалтерию полный успех, – сказал Сергей. – Не жалеет огневых средств.

– Не больно-то уж. Снаряды ему тоже не тетенька дарит, – откликнулся Тырлов.

– Тырлов, давай за обедом, – приказал Петр.

На обед был крупяной суп с рыбой и перловая каша, именуемая «шрапнелью». Дымом она не пахла.

После еды Тырлов сел на место Сергея к телефонной трубке. Сергей прилег на нары. Петр принялся за свое письмо Ольге.

Но затем пересел к окну, в которое вставил пустую раму.

– А темно, – сказал Сергей. – Ночь не ночь, а гроза точь-в-точь…

– «Молоток», «Молоток», отвечайте! – кричал в трубку Тырлов. – Есть «Колокольчик». Говорите, – и, перекинув на длинных шнурах два штепселя из одних гнезд коммутатора в другие, проверил: – Говорите?..

А в небе шла своя работа. Мелкие лиловые тучки, сталкиваясь и опережая друг друга, тянулись к черной, затуманенной сизой сеткой стене, которая встала теперь в той части горизонта, где все время, все эти дни висело белое нежное марево испаряющейся с болот влаги. В нижних ярусах огромного небесного амфитеатра, бешено подгоняемые свирепым шквалистым ветром, мчались куда-то в сторону, вбок, прочь от грозы, мохнатые тяжелые облака, и из них косо падала крупными редкими каплями желтеющая в просветах неба дождевая вода.

Первый раскат грома ударил где-то вдалеке.

– А что, если это Гитлер под грозу замаскировался? – сказал Сергей и сел на нарах.

Петр молча вышел наружу и проверил заземление. Потом сам Тырлов пошел и тоже убедился, что все в порядке. Аппаратура была заземлена.

– Давай я сяду, – сказал ему Петр.

– Зачем же? Смена не кончилась, я еще посижу, – ответил Тырлов.

Он снова сел к коммутатору и прижал к уху трубку. В трубке шипело, как будто что-то жарилось. Это были грозовые раскаты.

Потом раздалось несколько близких разрывов. И холодный блеск молнии отстранил дневной привычный свет, сделал землянку на мгновение просторной и пустой.

В телефонной трубке уже сильно потрескивало и иногда ударяло Тырлова в руку. В этих случаях он клал трубку на стол, потом опять слушал: каждую минуту мог последовать вызов.

Петр пошел к себе в угол искать фанеру. Дождь с большой силой сек землю и деревья, неприятная сырая пыль, как туман, проникала сквозь разбитое окно.

Гром теперь гремел непрерывно. Молния ослепляла. Ее стрелы били по всему лесу, во всех его местах, то тут, то там, и по каждому ее удару, наполненному особым резким и звенящим гулом, чувствовалось, что они не пропадают даром и уходят то в сосну, то в камень, разрушая то и другое.

Самый близкий, а потому и самый сильный удар раздался, когда Петр покидал свой угол. Нестерпимый блеск ослепил и заставил его зажмуриться. Первое, что он увидел, когда раскрыл глаза, был лежащий на полу Тырлов. Падения тела Петр не слышал за громом. Он кинулся к Тырлову. Подбежал и Сергей.

Петр повернул голову Тырлова и увидел посиневшие его губы. С правой стороны лицо Тырлова побелело, с левой же – щека была лиловой.

– В землю его надо. В землю зарыть скорее! – крикнул Сергей.

– Постой ты, – сказал Петр. – Какая тут земля. Это все чепуха, бабьи сказки. Медицина теперь на это есть. Искусственное дыхание нужно…

Но Сергей уже звонил по телефону: вот и ротный тоже сказал, что надо зарывать в землю. Приказал немедленно зарыть.

Сергей уже тащил Тырлова к двери.

– Оставь. Я сам сделаю, – остановил его Петр. – Сядь к телефону, слушай.

Петр поднял Тырлова на руки, как больного ребенка, удивляясь необычной легкости тела. Что-то похожее на большую нежность шевельнулось в его сердце. Разорванные мысли пронеслись в голове: Ольга, ее болезнь, отсутствие здесь близких, родных людей. Потом все оттеснило беспокойство, страх, что ефрейтор не оправится, не отойдет от удара.

На улице Петр не стал закапывать Тырлова. Он просто уложил его в канаву, заготовленную под кабель для связи с командным пунктом. Уложил на дожде и стал нервно, торопливо делать ему искусственное дыхание, разводя как можно шире и затем поплотнее прижимая к груди ефрейтора его обмякшие безвольные руки.

И то ли действительно близость тела к земле, то ли хлесткий прохладный дождь и свежий воздух, то ли резкие движения, которые делал Петр, а может быть, и все это вместе повлияло, но только Тырлов, застонав, очнулся. Петр, забыв обо всем, все еще стоя на коленях, стал шептать Тырлову разные успокаивающие слова.

Но характер Тырлова и тут дал себя знать. Когда он получил возможность шевелиться и понимать, что с ним делают, то поднялся сам и, пошатываясь, стал сердито сбивать со штанов комья прилипшей мокрой земли.

– Вот черт, – сказал он, – только я хотел проверить линию, зуммерить собирался, вызвать соседа хотел, а тут как…