Текст книги "Избранное (сборник)"

Варвара Николаевна внезапно поняла, что мужа нет среди этой толпы, и она успокаивала себя, но так, как будто все дело не представлялось ей особенно серьезным и трагичным. «Я напрасно даже вышла так рано его встречать, – думала она, – конечно, он не управился с делами и не поспел к этому поезду. В лучшем случае он приедет со следующим». Она не хотела думать о том, что он может не приехать совсем. Если днем, у реки и в лесу, Карташова рассуждала реально, ясно представляя себе, что случилось с ее Алексеем и что сулит ей это событие, то теперь, когда дело дошло до той критической точки, после которой для нее должно было бы быть или радость, или горе, она оказалась слепой и давала волю только своим чувствам, подавляя все то, что шло от разума. Она видела, как электричка ушла в тупик, чтобы отправиться через некоторое время в обратный путь. Она видела, как расходились во все стороны веселые и возбужденные люди, как пустела платформа. И, не приглядываясь к группам приехавших, она медленно пошла домой. «Нет, нет, он приедет позднее, – думала Карташова, – он должен приехать. В конце концов он же должен понимать, чем все это пахнет». И казалось, спокойствие вновь появилось и в ее душе и во всех ее движениях, однако изредка она нет-нет да оборачивалась назад, чтобы с замиранием сердца посмотреть, не спешит ли за ней знакомая фигура мужа, замешкавшегося в поезде и увезенного случайно в тупик.

Дома она нашла все спокойным. Юрик спал, все было в порядке. Тогда она попросила хозяйку, если проснется сын, посмотреть за ним. Потом, стараясь объяснять как можно более равнодушным голосом, она поведала ей, что идет погулять на станцию и встретить при случае мужа, который, вероятнее всего, задерживается в городе.

– А также, возможно, приедет Надя… Помните, моя подруга, которая приезжала? Она такая забывчивая, что наверняка заблудится, если ее не встретить, – добавила Варвара Николаевна, уже выходя из дачи.

Она пошла к станции тем же путем, как и в первый раз. С теми же настроениями, с теми же надеждами. Солнце уже заходило. Но закат не был таким, каким он бывал обычно: оранжевым или пурпурным. Этот закат был белым и нежным. Светлые тонкие облачка были пронзены лучами солнца. Они тихо плыли к северу. Варвара Николаевна, не отрываясь, смотрела на эту картину, и ей приходило в голову, что перед ней, на горизонте, ярко освещенные озерца и плавающие в них мелкие, причудливой формы, льдинки, ослепительно сверкающие на солнце своими гранями. «До чего же все это блестит и сверкает, – подумала она, – как это все там чисто. Так бывает еще только в музыке»… Ей внезапно захотелось послушать хорошую музыку, большой симфонический оркестр. «Или лучше всего… – вспомнила она оперу «Золотой петушок» – лучше всего слушать сейчас что-нибудь оттуда. Да, да, именно так! Такая музыка лучше всего бы подошла к этому вечеру»…

К ней вернулись воспоминания. Промелькнул и сегодняшний, такой светлый и радостный в природе и такой тяжелый и неприглядный для нее день. И странно: она вдруг подумала о нем так, как будто был он в прошлом году или даже еще раньше. Все оставалось по-старому. И конфликт с мужем, и обидные мысли о своем положении, и призрачные робкие надежды, которые она только силой характера пыталась обратить в твердую уверенность. Но вместе с тем весь сегодняшний день, так богато насыщенный ее переживаниями, казался ей, как это ни смешно, каким-то чужим и непохожим ни на один из ее дней, словно она лишь слышала о нем подробнейший рассказ, а сама никогда не переживала. И тогда Карташова как бы спросила себя, в конце концов, – она, может быть, отказывается от всего, от всей своей прошлой жизни? И что она вообще желает: любить ли, ненавидеть, страдать, смеяться, мстить или просить? Но она ничего не ответила на этот вопрос, потому что была как во сне, хотя и могла поднять руку и шагнуть, и пойти куда хотела, и смеяться, и плакать, и восхищаться природой, и ждать. Все оставалось на месте и одновременно для нее как будто ничего не существовало.

Это безразличие ко всему, которое Варвара Николаевна так внезапно и остро почувствовала, произошло от ее физической усталости. Почти весь день она была на ногах, в движении, в волнении, до тех пор, пока не произошел этот надлом во всем ее существе. Она даже не поняла, когда это произошло. Может быть, как раз в тот момент, когда она захотела послушать хорошую музыку. Ведь до этой минуты она была полна все тех же противоречивых и очень сильно с самого утра заставляющих ее страдать переживаний. Теперь же не было ни волнения, ни боли, ни даже печали. Все внутри казалось выщербленным и пустым. И невольно при взгляде на Варвару Николаевну напрашивался вопрос: а как скоро пройдет эта калечащая человека апатия? Сегодня или завтра?.. Возможно, что и останется она на всю жизнь, как это нередко бывает, когда человек сильно чувствует и потом неожиданно узнает, что все его горение прошло впустую, и что он никого не зажег, даже не передал никому ни одного градуса своего внутреннего тепла. Кого в этом винить, кого судить и кому предъявлять тяжелые обвинения?.. Ведь многие, очень гордящиеся своим умением понимать женщин, и не подозревают, что они всего-навсего слепцы, ощупью проходящие мимо того, что с таким самоотречением и преданностью готовы отдать им их подруги. И как эти люди оскорбительно и бестолково ищут в других женщинах то, что уже давным-давно находится рядом с ними…

Варвара Николаевна поднялась на платформу и села в самом ее начале на скамеечку. Высоко над ее головой раскачивались внушительные, закутанные зеленью ветки разросшихся деревьев.

В листве темнело огромное количество вороньих гнезд.

Из Москвы пришел еще один электропоезд. Карташова с интересом рассмотрела всех пассажиров. Но это был интерес не ее личный, а как бы посторонней женщины. Она уже не завидовала тому праздничному оживлению, с которым встречали своих гостей местные дачники. Она сидела опустошенная и не понимающая, что же с ней произошло так неожиданно и так не вовремя. Маневренный паровозик катался взад и вперед по запасным путям. Клубы дыма из его трубы на фоне белесого заката выглядели синими. Далеко за станционными постройками, за магазинами, в даче, принадлежащей отдыхающим пионерам одной московской типографии, косноязычно играла труба. Искусник-трубач пытался изобразить на ней все модные мотивы. И все они, даже самые веселые, звучали отрывисто и печально.

Прошла электричка в Москву.

Пришла новая из Москвы. Снова суетня, говор, смех. А потом опять полупустые платформы… Мимо Варвары Николаевны проковыляла старуха с такой жалкой и странной внешностью, что самый изощренный ум не мог бы выдумать ничего подобного. Она шла, ловко сохраняя равновесие при помощи ветхих костылей. Сзади и спереди у нее на шее висели большие, набитые чем-то мешки, опускающиеся ниже ее поясницы. В руках она держала, одновременно с костылями, кувшин на веревочке и большую кошелку, обшитую материей. Таким образом, она несла вдвое больше здоровой женщины. Она шла, понурив от усталости голову, на которой еле держалась замусоленная летняя плетеная шляпка с грязными искусственными цветочками на полях. На правом ее глазу сидело бельмо. Варвара Николаевна смотрела на нее, но словно не видела и даже не повернула головы, когда та прошла мимо. И только потом, много позднее, спустя уже несколько месяцев, она долго мучилась, вспоминая, где же это пришлось ей увидать такую необычайную фигуру, олицетворяющую собой убожество, нужду и одиночество старой женщины, растерявшей всех своих близких или покинутой ими…

– Скорее, скорее, уже поезд идет! – закричал вдруг кому-то мужчина, пробегающий мимо Карташовой к билетной кассе.

Варвара Николаевна обернулась и увидала идущую из Москвы электричку. Она шла так быстро, что видно было издалека, как раскачивались на ходу вагоны. «Может быть с этим?» – подумала нехотя и без всяких желаний Варвара Николаевна. Но электричка, проревев сиреной, с грохотом и пылью промчалась мимо станции. Карташова увидела пустые вагоны, мелькнула внутри них белая доска с приборами и два-три человека, стоящие у нее. Это, очевидно, был испытательный пробег.

Электричка, сверля воздух, скрылась вдали. Над платформами опускались поднятые страшным вихрем бумажки, листики. Варвару Николаевну прижало к изгороди упругой воздушной волной, и она на некоторый миг освободилась от своего оцепенения, на нее пахнуло какими-то волнующими запахами. Стремительность жизни чуть-чуть не захлестнула и не бросила ее опять к все тем же переживаниям, мучительным, но, однако, приводящим к определенным практическим решениям. Но тотчас снова ею овладела апатия ко всему.

Стало темнее и огни светофоров резче выделялись на сером небе. При пристальном взгляде на красный сигнал воздух вокруг светящегося кружка, казалось, приобретал для глаз почти фиолетовый, чернильный оттенок. Не отрываясь, смотрела Варвара Николаевна на этот мрачный тревожный свет и пыталась отвести от него глаза, но не могла, словно загипнотизированная. «Зеленый свет! О, скорей бы зеленый. Я больше не выдержу. Что это со мной?..» – появились тоскливые и точно не ее мысли. Словно вместо нее кто-то желал совершить один страшный поступок и одновременно протестовал против него.

Красный сигнал, спустя минуту, мигнул, сменился на желтый. Тогда Варвара Николаевна, чувствуя, что покрывается холодным потом, перевела глаза на полотно дороги. Вдали на рельсах дрожали отблески еще еле видных из Софрина фонарей московской электрички. Отблески скользили по рельсам, все приближаясь и приближаясь к станции.

Вот и Варвара Николаевна их заметила, но недолго глядела на них. Вздохнула и отвернулась. Она уже теперь не могла и думать, что в этом, чуть ли не последнем поезде, приедет ее муж.

Поезд подлетел к станции, и светлые четырехугольники его окон легли на дощатый настил платформы, освещая ее. Из дверей выскочили последние запоздалые гости и не унывающие работяги – отцы семейств, бывающие на своих дачах только ночью. Но их было немного. Все они, солидно придерживая многочисленные кульки, мигом исчезли в разных направлениях. Электричка затрубила и умчалась в Загорск. А на платформе остался мужчина. Он нерешительно посмотрел направо, налево. Спросил что-то у прогуливающихся на станции парней и девушек, и заспешил в сторону Варвары Николаевны. Когда подозрительный в своей неуверенности пассажир, в поисках выхода с платформы, проходил мимо Карташовой, она узнала в нем Костю Переписчикова. Она не могла ошибиться, потому что Костя раньше очень часто бывал у них в гостях. Но как же он попал сюда? Ее безразличное ко всему состояние помешало ей сразу вскочить и вскрикнуть от удивления. Только тогда, когда Костя уже ступил ногой на первую ступеньку, она окликнула его.

– Костя, это Вы?..

Он обернулся, вгляделся в ее лицо и подбежал к ней.

– Нет, это мне просто везет. Чертовски повезло. Ох, как я рад, – сказал он.

– Чему же Вы рады, Костя? Откуда Вы так неожиданно появились? – спросила она.

– Варвара Николаевна, очень прошу Вас, не расспрашивайте меня. Прошу Вас. Отвечайте только на мои вопросы. И не глядите так на меня. Не думайте, я не сумасшедший. У меня просто очень мало времени. Мне так много надо Вам сказать. Но я даже и не знаю прямо с чего начать…

– Нет, Костя, объясните… Ведь я Вас не видела, кажется, больше трех лет…

– Молчите, молчите, Варвара Николаевна. Я Вам об этом все расскажу, но не сейчас… Я приеду потом, как-нибудь после… Послезавтра или когда-нибудь еще… Тогда и расскажу. А сейчас я хочу о другом говорить.

– Но, Костя…

– Не перебивайте… Не перебивайте мои мысли. Я должен Вам сказать… Я не знаю, право, как это начать получше. Чтобы не подумали, что я дурак или сумасшедший.

– Да что с Вами, Костя?

Варвара Николаевна улыбнулась. Костя взял ее за руку, как бы прося помолчать, и, наморщив лоб, посмотрел на Карташову страдальчески.

– Очень сложная история, – сказал он, – главное мне с последним поездом надо быть обратно. А я вот не знаю, о чем говорить… Все мысли, как на зло, перемешались.

– А зачем Вы так спешите в Москву, обратно? – спросила Карташова.

– Да к жене… Я ведь женат.

– Вот как? И давно?.. А ведь был какой закоренелый холостяк!

– Ну вот. Опять разговор обо мне. В то время, как я хочу говорить о Вас, Варвара Николаевна.

– Обо мне? Я не понимаю…

– Вы все сейчас поймете. Только прошу Вас, не перебивайте меня, иначе Вы ничего не поймете. Я никогда не был в таком щекотливом положении…

Варвара Николаевна недоумевала и не знала о чем подумать. О каких таких вещах так неумело собирается говорить Костя? Она всегда знала его как самого жизнерадостного товарища мужа, весельчака, неунывающего рассказчика, любимца всего студенческого общежития, в котором он жил. И совсем незаметно для нее самой появился неподдельный интерес ко всему, что так настойчиво хотел сказать ей Костя. Заблестели глаза, и она превратилась в прежнюю, внимательную к собеседникам Варвару Николаевну, которой так охотно увлекались многие мужчины.

– Ну что же, Костя, не томите, – сказала она.

– Сейчас, сейчас. Дайте только обдумаю начало, – ответил тот.

– Хорошо, можете обдумывать хоть до утра. Я, пожалуй, посижу с Вами. Но имейте в виду, что скоро должен прийти из Загорска поезд и он будет, кажется, последним…

– Ну, тогда я буду говорить без начала. Варвара Николаевна, мне очень трудно говорить… Я, может быть, все это сумбурно буду произносить, нескладно и путано. Но Вы, я уверен, поймете меня… Скажите, Вы ведь поссорились с Алексеем Федоровичем?

– Откуда Вы взяли? Кто Вам сказал? Это просто странно…

– Вот я так и думал, что Вы будете скрывать. Женщины, они всегда скрытные… Мужчины гораздо прямее. Вот Алексей Федорович мне прямо сказал, что у Вас ссора.

– Ах, так это он Вам сказал… и что же Вы, значит, приехали, вроде как посредником?.. По просьбе Алексея Федоровича. Ах, как это мило…

Ее охватила ярость при мысли, что муж еще раз доказывает свою нечуткость и выбирает какого-то посредника, и рассказывает ему обо всем, что для нее так стыдно и неприятно. И потом засылает этого своего посла к ней, а сам трусит приехать или еще, чего доброго, ловит сразу двух зайцев… «Негодяй! Он совсем, оказывается, негодяй, – подумала она, – наверное, поехал к ней. И трус к тому же, трус. Сам испугался приехать и прислал приятеля. Полюбуйтесь, каков парламентер!»…

– Нет, нет, вовсе не так все обстоит, – перебил ее Костя. – Честное слово, он не просил меня приехать к Вам. Он ничего даже не знает. Это я сам… по собственной инициативе…

– С чего же это, простите, пришла Вам в голову, такая… такая, еще раз простите, шальная мысль?

– Не насмехайтесь, Варвара Николаевна. Не насмехайтесь. Если бы Вы знали, что я к Вам со всей душой…

– Подождите. Поклянитесь мне, что Вас не прислал ко мне Алексей Федорович.

– Клянусь!

– Ну, хорошо. Продолжайте говорить.

Она нисколько не верила ему, даже несмотря на его клятву, но сдержала свое волнение и решила посмотреть, во что вся эта история выльется.

– Мне очень хочется говорить связно, Варвара Николаевна, и Вы не перебивайте меня. Это все не шутка с моей стороны. Совсем не шутка. Если бы Вы знали, как я сейчас серьезно настроен. Варвара Николаевна, не запирайтесь и не стыдитесь меня, Вашего бывшего хорошего знакомого. Вот и неправильно сказал. Я ведь и сейчас Вам знакомый… Да, так вот что… Я все узнал совсем случайно. Полмесяца назад я приехал с Дальнего Востока. Все собирался к Вам зайти с женой. А вот сегодня случайно встретил Алешу. И я ведь все-таки, Варвара Николаевна, его очень хорошо знаю. Я сразу заметил, что он чем-то расстроен.

– Ну, еще бы.

– Подождите, подождите. Он все не находил себе места, пока бродил со мной. А я и не догадывался сначала, что у него так скверно на душе. Думал так просто, служебные заботы. И все его от себя не отпускал. А он под конец не выдержал и проговорился, что у Вас с ним ссора. А до этого все время вздыхал и говорил, что у него, мол, сложная история. Если бы Вы его, Варвара Николаевна, видели… Он все время ходил со мной как потерянный. Он, ведь, видимо, Вас очень любит?

– Да, да. Ну, а еще он Вам ничего не говорил и ничего не просил?

– Варвара Николаевна… Ведь я же Вам поклялся.

– Ну, я верю.

– Так вот, Алексей Федорович ходил сам не свой. И ему очень тяжела вся эта ссора с вами. По-моему, ему очень тяжело. Из-за чего она произошла, я повторяю вам, не знаю. Да и это уж не так для меня важно… Ну и так, что же мне нужно сказать, самое главное?.. Ах, да, вот о чем. Спрашивается, какое же отношение ко всему этому имею я. И зачем я примчался сюда на ночь глядя. Так?

– Да, это самое интересное.

– Вот это-то мне всего труднее объяснить… Варвара Николаевна, вы ведь знаете меня. Я простой парень. Как и все. Но у меня ведь своя философия есть. Немудреная, может быть, она. Ну в общем, как и у всех – простая! Простите, если я сумбурно говорю. Впрочем, я сейчас обдумаю и все попонятливее скажу…

Костя Переписчиков опять наморщил лоб. Он, после того как расстался с Карташовым, не мог освободиться от засевшей в голове мысли, что «брат» Алешка ходит, по его мнению, как в воду опущенный. Костя всегда считал семью Карташовых идеальной, и, женившись на Дальнем Востоке, прожужжал своей жене уши о Карташовых. Рассказывал о их жизни подробно и обещал познакомить по приезде в Москву. Он просто и не думал никогда о том, что у Карташовых могут быть серьезные ссоры. Он считал, что они – образец новой крепкой семьи. Он был уверен в том, что такие семьи должны существовать. И от того, что эта уверенность и желание наблюдать за такой семьей у него были необычайно сильны, он без труда убеждал себя, что именно Карташовы и представляют собой такую семью. И так как Карташовы в то время жили ладно, то он и не обманывался. Теперь же случайно встретив Алексея Федоровича и узнав о его заботах, он угадал по его виду, что ссора серьезна. Только Костя не знал причину раздора. Он пока еще не умел читать чужие мысли и поэтому искренне воспринял все неточные слова Алексея Федоровича и сильно расстроился. Он представил себе одинокую, тоскующую Варвару Николаевну на даче. Расстроенный же Карташов был перед ним. И все это могло произойти из-за каких-нибудь пустяков! Переписчиков немедленно же запротестовал и кинулся в авантюру. Он решил помирить поссорившихся на свой страх и риск. Ему ведь так хотелось еще во Владивостоке, по приезде в Москву познакомить с Карташовыми жену и затем просиживать у них с ней вечера так это дружно, одной семьей, шутить, смеяться, разговаривать. Он сейчас же после встречи с Алексеем Федоровичем пожелал поехать на дачу к Варваре Николаевне, в Софрино. Попытался было забежать к жене, предупредить ее, но потом решил не терять времени и ехать в метро прямо на вокзал, а там поездом на дачу. И вот он приехал…

– Варвара Николаевна, – начал он снова с необычайной решимостью и блеском в глазах. – Может быть то, что я сейчас скажу, будет непонятно, но зато, поверьте, это искренне… Вот жизнь, Варвара Николаевна, вот мы люди, вот наша земля, наша страна и другие страны… Все это очень сложно, громоздко и вместе с тем до чрезвычайности просто. Ну, скажите, Варвара Николаевна, что может быть запутано или непонятно в нашей жизни? Лично мне так кажется, что нет ничего такого на свете. И сделать, и построить – все может человек. Плохо ли, хорошо и в какой срок, это уже другой вопрос. Но сделает, будьте уверены, что сделает. Расшибется и сделает. И особенно у нас… Да, так вот… Эх, кажется, не о том я все говорю… Ну ладно. Вот что я хочу сказать… Понимать надо все это, думать… Сначала с общего начинать, а потом уже к целому и единичному переходить. И наоборот… Понимаете? Если застопорилось что-то на одном маленьком кусочке твоей жизни, подумай сейчас же об общем… Вот, честное слово, это, по-моему, так. Это и есть, по-моему, то, что я для себя называю философией… Вы знаете, Варвара Николаевна, я так вот иногда думаю. Много ли есть у человека неразрешимых для него задач? Есть ли что-нибудь такое в нашей жизни, перед чем встал бы, вот так, и опустил руки? Есть ли что запутанное и такое уж сложное, что как будто вот и сил не хватает распутать все это и разложить по полочкам – куда что полагается? Включил я сюда, Варвара Николаевна, и все темные стороны нашей жизни. Такие, какие уже испокон веков за дебри считаются… И что же вы думаете? Присмотрелся я. И что же? Нет ничего, оказывается такого запутанного, – это, если в корень дела смотреть, – нет сложного! Все это придумано! Только в хитрых разговорах одних все это кажется дремучим лесом… Ну, и не складно же я все, наверно, болтаю… Вот, возьмем, Варвара Николаевна, любовь? Если по жульнически ее рассматривать, то это сложнейшая история. Тут вам и игра в прятки, тут вам и метанье из стороны в сторону, и обман, якобы из жалости, человеколюбия и прочее. Да, тут вам и разговоры на самые благочестивые темы, и самолюбование, и разглядывание сквозь чужую душу. Чего? Опять-таки своего же собственного рыльца, которое не совсем еще чисто. В пушку, в пушку рыльце!.. Гадко все это!.. Ну, а вот, если по честному, тогда проще. Совсем просто! Что же здесь сложного? Любят двое друг друга, ну, и замечательно. И пусть они не отвлекаются от этого. Ведь им, если честно-то говорить, за всю жизнь не перечерпать своего счастья. Нет ведь дна у любви! Нет ведь у нее предела!.. Не надо только бережок под ногами нащупывать – не помельчало ли, мол! Не надо обрастать паутиной всякой! Осенней такой паутинкой… Видели, небось, осенью, серебристая такая, красивая летает. Не надо всякой плесенью покрываться… Ах, Варвара Николаевна, это значит, ссориться не надо. То есть, ссориться можно. Это может, например, получиться, если вы поспорили о чем-то. Иногда даже очень нужно бывает поспорить. Но зачем же, зачем же забывать при этом об общем-то. Понимаете?.. Вот я не знаю, Варвара Николаевна, о чем вы так повздорили с Алешей… Не знаю, он мне не говорил. Да и вы, видно, не скажете. Ну, да это неважно. По всей вероятности, пустяки. Так вы возьмите, Варвара Николаевна, и подумайте об общем, о жизни целиком. Вот со всеми этими огнями, дорогой, песнями, криками и запахами. Да вы и не вспомните после этого о своих пустяках. Вы природу любите?

– Да, как будто бы, люблю.

– Ну, вот уже, значит, вы меня капельку поймете. Как много у нас иногда тратится времени на то, чтобы доказать самому себе, что произошло что-то сложное, а на самом деле все это выеденного яйца не стоит. Путаемся, малодушничаем, выдумываем… Ну, почему муж с женой не могут говорить о чем-либо запросто? Без горечи и обид решать, что хорошо и что плохо. Без подковырок и злобствующего желания обязательно оказаться наверху, победителем. А на самом деле правым оказывается ни тот и ни другой, а кто-нибудь посторонний. И вот наплетается, наносится на любовь-то из года в год разный хлам. Ну и не под силу тащить тогда такой груз. Сваливают его где-нибудь по дороге на произвол судьбы. И бросаются в разные стороны. И наплевать им тогда и на годы жизни, и на труды свои, и на слезы, и на радости. Простите Варвара Николаевна, но как же только не стыдно выдумывать, что все это очень сложно. По-моему, это все очень просто! Не надо всего этого наносного, вот и вся недолга. Вот вы, наверное, тайгу не видели… Ну-ну я же знаю, что Вы не бывали в тех краях. Так поверьте мне, как величаво и степенно живет она. И шумит-то не громко и не тихо, но как-то внушительно, навек ее не забудешь. Вот и человек, по-моему, должен жить, ну если уж не всегда величаво, то вот степенно, солидно. Ведь, конечно, можно и помальчишествовать, пошутить, походить на руках вверх ногами, но внутренне-то, внутренне-то про это, про общее-то никогда не должен никто забывать. Понимаете? О, житье-бытье помнить! Варвара Николаевна, все это я, наверное, глупо говорил. Но, поверьте, ну, правда, что за ерунда все эти ссоры. Сколько крови они нам портят. И зря совсем. У Вас-то, конечно, ссора ничтожная, наверное. Я так думаю. И то больно смотреть. Алеша там носится. Вы здесь грустите… Ведь горюете, не правда ли? Бросьте Вы это все, помиритесь… Я ведь Вас обоих за идеал почитал. Вот Вам честное слово, обоих, ну Вашу пару… На все равнение брал… Конечно, все это чепуха, я, наверное, на дурака похож, что к Вам с какими-то глупостями лезу. Но все это от чистого сердца. Честное слово… Как-то у меня всегда получается нескладно. Ехал, хотел многое сказать, а рот раскрыл и конфуз получился. Вот я теперь и не знаю, о чем же еще говорить?

– Н-ничего не говорите больше. Ничего не говорите, Костя. Не надо. Все было хорошо у Вас, я Вас поняла, вот Вам честное слово, все поняла. Было бы очень хорошо, если бы Вы об этом же сказали и Алексею Федоровичу. По-другому, может быть, по-мужски, то есть, для мужчины покрепче в выражениях, что ли. Да… Ну, а я Вам, Костя, очень благодарна. Вот ведь и не знала, что Вы такой умный. Нет, нет, это я глупо сказала. Вы не обижайтесь, Вы и раньше тоже для меня умным были. Но сейчас Вы как-то глубже мне кажетесь.

Варвара Николаевна, хотя еще и не была целиком убеждена Костиными словами, но ее подкупили его необычайная искренность и вера в то, что он говорил. И она тоже захотела верить этому. И она запомнила все, что он сказал, чтобы потом разобраться в этом наедине и начать верить. Впрочем, она и сама в этом же духе думала раньше, но Костя как-то освежил и сделал острее ее старые, но незабытые мысли. Сейчас же, сегодня, она была все-таки готова клясться, что муж ее обманывает, хитрит и неспроста беседовал с Костей. И грустно ей стало от того, что Костя, может быть, и не знает, что их любовь, которой он, наивный и добрый мальчик, завидовал, обросла уже, по его выражению, хламом. И кто-то старается ее спихнуть в канаву. Или нет, нет, не так! С ее стороны ничего не обрастало хламом. С ее стороны любовь все так же чиста и преданна, как и была все эти годы. Как они промелькнули!..

– Как быстро идет время, – сказала Варвара Николаевна.

– Что?

– Я говорю, как быстро идет время. Не успеваешь замечать. Вот совсем недавно была весна, а теперь уже совсем осень…

– Да что с вами?.. Дорогая Варвара Николаевна, что с вами? Да зачем вы? Не надо… Какая осень? Ведь сейчас самое, что ни на есть распрекраснейшее лето. Правда, африканское, но все же лето.

В это время пронзительно загудела сирена электрички. Костя Переписчиков испуганно вскочил, но мимо станции проехал массивный и тяжелый электровоз. За ним тянулся длинный состав платформ с лесом. Электровоз тащил свой хвост к Москве.

– Ну, теперь, наверное, скоро и мой приедет. Поеду А то предъявит еще обвинение… – сказал он.

– Скажите, Костя, – спросила Варвара Николаевна, – Алексей Федорович, действительно, был очень сильно расстроен?

– Честное слово. Я просто потом даже испугался. Мне показалось, что у него и походка-то стала неуверенной, заплетающейся.

– Ну, это, может быть, от того, что Вы выпили.

– О, это уже пасквиль! Честное слово, ничего в рот не брали. Я сказал бы Вам прямо. Зачем же мне говорить вам неправду. У него был очень и очень расстроенный вид. Почему же я и приехал сюда. Вижу, дело плохо. Уж если, думаю, он в таком виде, то Вы и подавно должны были скиснуть.

– Но это, положим. Впрочем, конечно, мне очень все это неприятно. У нас действительно вышло что-то вроде ссоры, и я, право, не знаю даже, чем она кончится… А вон и Ваша электричка. Видите, светится?

– Да, да. Очень хорошо! Но, Варвара Николаевна, что же это? Значит, все мои слова впустую? Значит, мне здесь до утра нужно будет оставаться?

– Нет, нет, ни в коем случае. Я все поняла и уяснила.

Электричка была уж совсем близко. Ее фонарь слепил глаза.

– Варвара Николаевна, настоящая жизнь, это… Это без этих, ну то есть, без шелухи. Понимаете, честное слово… Вы простите меня, что я так нескладно говорю.

Электричка быстро подошла к платформе. Желтые прямоугольники света опять упали на грязные доски. Костя направился к дверям среднего вагона. Варвара Николаевна пошла за ним. Они остановились у вагона, пожали друг другу руки и, посмотрев пристально в глаза, поцеловались впервые в жизни.

– Вы приезжайте, Костя, во что бы то ни стало. И с женой.

– Очень благодарю. Спасибо. Простите за визит. В следующий раз расскажу о Владивостоке. Уже поскладнее.

– Не выдумывайте. Вы говорили сегодня очень хорошо, а главное честно, не как другие… Так Вы, Костя, говорите, что Леша был расстроен?

В ту же секунду раздался свисток, короткий рев сирены, и электричка тронулась. Костя на ходу крикнул:

– Да, да, очень!

И прошел в вагон. Варвара Николаевна пошла рядом, так как электричка двигалась довольно тихо. Костя стоял у закрытого окна и силился его открыть. Он что-то говорил ей, но Карташова его не слышала, только видела, как он за стеклом округлял губами гласные буквы, чтобы ей было понятнее. Но она так ничего и не поняла. Потом Костя улыбнулся счастливой улыбкой человека, выполнившего свое дело, махнул рукой и сел на сиденье. Электричка стала удаляться, и Варвара Николаевна остановилась.

Она долго смотрела, как двумя красными пятнами горели из тьмы хвостовые огни электрички, и ей было приятно, что она неожиданно обрела друга, правда старого, но по-новому старого друга. «Не знаешь, что найдешь и что потеряешь» – мелькнула у нее мысль. Потом она спустилась с платформы и пошла к дому.

Ее растрогала беседа с Костей. Эта горячая и наивная речь человека, незнакомого с позднейшими событиями ее жизни, потрясла Карташову И совсем не тем, что он ей говорил, хотя и это тоже было волнующе, а другим. Тем, что Костя, так отдалившийся за последние годы от их семейства и свалившийся теперь, словно с луны, внезапно ощутил пропасть, образовавшуюся между ней и Алексеем Федоровичем. И он, не превратившись в обычного, соболезнующего слушателя, кинулся львом на защиту чужих интересов, как на защиту собственного дела. Это был настоящий человек и друг! И как-то вскользь, нехотя, словно обманывая себя, Карташова подумала, что ее муж не был бы способен на такое. И еще она подумала, что без людей, подобных Косте, было бы тяжелее жить, и много бы делалось глупостей и даже преступлений… Варвара Николаевна, вздрагивая, повела плечами. По ее спине пробежал холодок. Она вспомнила, как полчаса назад, не отрываясь, смотрела на зловещий красный сигнал и потом на рельсы, недобро блестевшие во тьме, словно хорошо отточенные ножи…

Когда она вышла на свободное от станционных построек и деревьев пространство, то увидела на западе над горизонтом яркую звезду. «Вот она, Венера, – как бы убеждая себя в этом, подумала Варвара Николаевна. – Что-то она вроде как потускнела и стала меньше. Ведь до конца месяца еще далеко… Скорее, скорее, надо идти спать… Так Алексей был очень расстроен. Правда ли это?.. Как пахнет сеном… Уснули я сегодня?»