Текст книги "Ворожей (сборник)"

Хирург ухмыльнулся. Внешнее сходство и внутреннее различие двух камней навело на мысль, что и в мире людей происходят те же процессы: малополезного материала полно, а вот золото – большая редкость.

Он положил бесполезный кварцит в другой карман и зашагал к дому, имея в голове чудную, как ему показалось, новую идею.

Пройдя мимо успокоенной дневным жеванием мудрой коровы, Хирург подвесил в горнице, на прежний гвоздь свою бесценную шинель, воссел на своё место и выставил в центр стола для всеобщего обозрения золотой самородок.

Боцман взглянул на друга, как на полоумного, подозревая, что тот изобрёл некую необычную шутку, не представляя, однако, размеров её опасности.

– Прошу налить! – выпятив по-воробьиному грудь, заказал целитель.

Конец первой части

Часть вторая

– Как вы думаете, что это такое? – произнес Хирург, когда Богдан выполнил его просьбу и налил по сто граммов. – Погляди, хозяин. Ты ведь, кажется, специалист.

Богдан взял в руки драгоценный металл, повертел его, рассматривая на свет, взвесил на ладони и положил на место.

– Трястя его маму знае, – сказал он на своём западноукраинском языке. – Но сдаётся мине, грамм триста пятьдесят чистого золота будет. А може, и больше. Я работал на руднике. Видал самородки, но такие не попадалось, – доложил лесной житель и безразлично черпанул ложкой икры из миски.

Хирург внимательно обозревал присутствующих. Боцман доедал кусок медвежатины. Он, Боцман, напряжённо соображал, какой театр может из всего этого разыграться, а потому неотрывно смотрел на свой стакан. Со стороны было впечатление, что это золото глубоко безразлично для него. Впрочем, так оно было на самом деле.

Богдан жевал хлеб с икрой, уставясь в чёрное окно, и как будто думал про свою умную корову.

Гегель впился в камень зорким ленинским глазом, словно это был не драгоценный металл, а гидра мирового империализма.

Мишка-писатель глядел спокойно и чему-то улыбался, хотя дело выходило серьёзное, и непонятно было, чему тут можно улыбаться.

Борис, сцепив руки, нервно захрустел пальцами, и этот хруст громкими щелчками вспыхивал в наступившей внезапно тишине, будто взрывались мелкие воздушные шарики. Он заворожено приклеился глазами к самородку лягушачьего цвета, и видно было: ничего другого для Бориса сейчас не существует.

Наконец, Борис опомнился, закурил, оглядел товарищей и, насколько возможно, изобразил равнодушие. Но он не был актёром, и маска безучастности ему не удалась.

Хирург остро почувствовал вкус к необычной игре, какой не чурались любители розыгрышей во все времена.

Целитель с едва уловимым прищуром продолжил задуманный спектакль.

– Я предлагаю вам выпить за самое дорогое, чем мы богаты. За нашу свободу! Какой бы она ни была – запрещённой, гонимой, лёгкой, тяжёлой – любой. Вот это… – Хирург поднял самородок кривыми пальцами. – Цепи. Они обвивают, сковывают человека по рукам и ногам так, что он выживает лишь в исключительных случаях. В основном же – сильный, красивый, вольный – он погибает в духовном плане, опьянённый большими деньгами, становиться живым трупом. Погибает душа его. Он движется. Шевелит руками, ногами, но смертельное опьянение не проходит. Мы слишком долго были нищими, чтобы трезво и спокойно смотреть на большой капитал. Стало быть, все эти «новые русские», олигархи, гребущие под себя – трупы. Так выпьем, друзья, за то, что, как я замечаю, нам с вами это не грозит. Выпьем за нашу свободу! А с самородком – решим позже.

Все встали по такому значительному поводу, дружно со стеклянным звоном содвинули стаканы.

Какая-то недобрая тишина провисла над столом. Закусывали и старались не смотреть друг другу в глаза. Каждый провалился в собственные раздумья, в лабиринт безличных соображений о том, что же это на самом деле – свобода. Для чего? Или от чего? А может, во имя чего? И могут ли деньги перерезать ей горло? Если да – то почему?

Хирург резко прервал размышления сенокосчиков.

– Я вот что предлагаю, мужики, – сказал он. – Сейчас мы дружно оденемся, обувка, думаю, просохла, пройдём на берег речки и солидарно захороним эту дрянь, – указал он на самородок, – в быстрой воде.

Целитель взял золото и ещё раз рассмотрел его с обеих сторон. Лев и овца объединено глянули на него из тысячелетнего далека. Валов добродушно улыбнулся, любя мудрость жизни, и спросил Богдана, решив провести общий опрос относительно драгоценного металла.

– Нужен тебе этот камешек, Богдан?

Богдан вспомнил свою встречу с Хирургом, когда они выполняли землеройную работу по устройству общей могилы для тех, кто не сумел выжить вместе с ними, и, крепко ругнувшись, ответил вопросом на вопрос:

– Та на кой хрен оно мине сдалося?

Целитель решил, что первому, кто пожелает владеть драгоценным камнем, он отдаст самородок навечно, и потому продолжил:

– Ты, Боцман, что скажешь?

Моряк уже обиделся на Хирурга с того момента, как только тот начал разыгрывать свою карту, то есть достал для всеобщего обозрения золото. Он-то, Боцман, мечтал, чтобы всё, обнаруженное целителем богатство, принадлежало ему самому. И только ему! Потому что Хирург был для одинокого Боцмана больше, чем друг. Поэтому он бросил на целителя взгляд чужого человека и недовольно произнёс:

– А пошёл ты знаешь – куда?

– Ясно, – догадался Хирург.

– Тебе, Гегель, нужно золото? – попытал богомольца начальник сенокоса.

– Упаси, Господи! – испугался православный таёжник, трижды перекрестился и надел шапку, чтобы следовать к месту торжественного захоронения орудия Сатаны.

– Боря? – спросил Хирург с внутренним напряжением, так как Борис был единственным человеком, в ком целитель сомневался.

– Мне наплевать, – театрально обронил Борис и тут же возненавидел себя за короткую слабость, после которой возврата уже не предвиделось. В руках Хирурга было то, о чём Борис мечтал всю жизнь. Стоило сказать: «Дай мне», и целитель без сомнения отдал бы ему золото, тем более учитывая, что Борис, рискуя собой, летом спас Хирургу жизнь. Единственная возможность вихрем пронеслась мимо. Борис с ужасом осознал невозвратность происшедшего и услышал, как громко гремит сердце прямо в висках. Борис люто ненавидел сейчас всё и всех. Фраер. Дешёвый фраер, твердил он себе. Все здесь соврали. Каждый соврал. Или купился, как я. И всё это проделал Хирург. Ложь! Все хотят, чтобы в кармане шелестело. А они сказали – нет. Гады! Этим «нет» они и его заставили сказать: «мне плевать». Конечно, Борису было не плевать. Далеко не наплевать. Твари! Псы! Они будут счастливы объедкам и драным телогрейкам. И ставить себе это в заслугу. Псы бродячие! А всё – Хирург! С его душеспасительным колдовством. Христос хренов! Ненавижу! Вот, чем отплатил он за всё добро. Он заворожил всех своими добродетельными речами. И они со мною вместе превратились в ослов. Тупоголовые кретины! Будьте все прокляты!

– Я? – засмеялся Мишка на очередной вопрос Хирурга. – А чего, я, пожалуй, взял бы.

У Бориса заледенело всё нутро. Он почувствовал, как тупо ноют нервы.

– Взял бы. Чего не взять? Сколько же это денег вышло бы? Трудно и прикинуть. Только я же всё брошу к ногам дуры-Светки. Безумие какое-то. А потом – дармовые деньги… От них одна беда. Это я уж знаю совершенно точно. В лучшем случае их потеряешь. Такие деньги – искушение. Простая проверка – много в тебе тёмной силы или нет. Посему я присоединяюсь к тебе, Хирург, и надеваю фрак, чтобы присутствовать на торжественных похоронах великого драгметалла. Такое в моей жизни вряд ли когда-нибудь ещё будет. Так что – по коням!

– Ещё один Иисус, – тихо процедил Борис. Сознание его опрокинулось под откос и летело, кувыркаясь, вниз без всякого разумного мышления.

Одевались шумно. Толкаясь и гогоча, испытывая ребячий, рисковый восторг.

Борис решил было поначалу не участвовать в идиотской, как он считал, демонстрации, но какая-то немощная надежда проскользнула в искорёженный обидой ум, и Борис заёрзал, не решаясь ни на то, ни на другое.

– Чего ты скользишь по скамейке, как селедка, – укорил его поведение Боцман. – Давай, надевай бушлат. Все уже, не видишь что ли, в готовом виде.

Шли гуськом по занесенной тропинке вслед за Богданом. Снег прекратился, и ночь стояла тихая, чистая, как мечта. Звёзды над головой пахли ёлкой. Боцман снова запел про Чёрное море.

Борис плёлся позади, судорожно изобретая способ, как уговорить Хирурга переменить решение в его пользу. Он не представлял, не мог даже вообразить, что через несколько минут станет очевидцем жуткого зрелища, когда целое состояние полетит в тартарары, в ледяную воду, которая через энное количество лет превратит самородок просто в песок. Большей глупости придумать было нельзя.

И Борис решился. Бог с ними со всеми. Бог с ней, с гордостью. Он переживёт унижение. Хирург не может отказать. Не должен. Просто нужна веская причина, потому что основной момент упущен. Но как Борис ни пытался придумать основание для запроса, с каждым шагом всё яснее ощущал себя каким-то тупым предметом, бесплодным, неспособным к рождению какой-либо простой и гениальной идеи. И, сплюнув от злости, Борис решил: будь, что будет. Скажу, передумал. Самородок мне нужен. И весь разговор. Чего тут мудрить?

Ночь непроглядно и плотно сидела в чаще, но на поляне было лёгкое сияние. Сапоги одноголосо и негромко похрустывали неровным хором.

На берегу от реки стало ещё светлее. Словно путники явились сюда зимним ранним утром.

– Вот здесь мы и произведём захоронение зловредного металла, – торжественно объявил Хирург, остановившись на высоком пригорке над рекой, негромко поющей всё туже однообразную песню.

– «И за борт её бросает!» – проголосил Боцман хриплым, табачным басом, уже успокоившись и махнув рукой на свое кино, в котором он видел Хирурга в белом капитанском кителе, в окружении своей счастливой семьи. Боцман знал о некоторых причудах целителя – пусть делает, что хочет: друга не обсуждают. Хотя, честно говоря, Боцману было жаль такой развязки.

– А ну, погодь кидать ту каменюку, – попридержал Хирурга Богдан. – Момент, сам понимаешь, серьёзный. Я фляжку захватил. Зараз усем по трошку накапаю, – говорил он, наливая из захваченной плоской бутылки в свою алюминиевую кружку. – Чтобы никто не имел огорчения и не превратился из-за этой золотой железяки в какой-нибудь огарок.

Кружка поплыла по кругу.

Боцман, похожий в эту минуту на судовой дизельный агрегат, лихо опрокинул, как в топку, глоток горючего и весело крякнул, навсегда закрепляя своё отрицание бесовского металла.

Хирург выпил неспешно, с почтительным удовольствием оттого, что все проявили к потоплению золота братское единодушие.

– Будь оно проклято, как война, – сопроводил ритуал Мишка и наподобие Боцмана разом уничтожил свою дозу.

– Прости нам грехи наши, – обратился Гегель туда, откуда недавно сыпал снег. – Сказано: пиры устраиваются для удовольствия, и вино веселит жизнь. – За сим он перекрестился и сделал несколько глотков, придерживая снизу ленинскую бородку, словно она в тот момент могла отвалиться прочь.

Борис, получив согласно очереди кружку, всем своим нутром почувствовал её, – как раскалённый металл, который обжигает ему не только пальцы, но и душу, сердце, мозг. Он выплеснул содержимое на снег и, глядя Хирургу куда-то в середину туловища, далёким, чужим голосом медленно выдавил из себя, будто из засохшего тюбика:

– Я передумал. Отдай мне золото, Хирург.

В наступившей тишине, омытой лишь шумом реки, Борис снова услышал тугие толчки крови в висках.

– Я знал, что это произойдёт именно с тобой, – помедлив, сказал Хирург. – Честно говоря, даже удивился, когда за столом ты выдал: «Нет. Мне наплевать». Удивился и обрадовался. Подумал, с нами ты понял главное в жизни: ни перед кем и ни перед чем не переламываться, всегда полагаться только на свои вольные крылья, на которых несёт судьба. Даже если тебя убьют, твои крылья останутся с тобой. Вот, например, эта девушка, Бахай. Она что… курсирует пешком по планете за таким же куском золота? Нет, она пьёт из родника Всевышнего и несёт в руке свет Его. И Гегель пьёт из родника и несёт свой свет. А ты хочешь напиться из грязной лужи, от которой почернеют мозги и всё тело покроется струпьями. Знаешь, когда я нашёл самородок, подумал, что всё правильно: всю жизнь я лечил и спасал людей, несмотря на то, что сам был распят. Вот оно, благодарение. Вот вознаграждение за все муки и за все испытания. Но можно ли вот этим куском оплатить то, что я пережил. Нет! Всё золото мира не сможет утолить нашей печали. С другой стороны, всё золото мира сгорит в пепел перед тем Духом, который родился в этой печали, среди нашего горя. Я подумал: нет, этот самородок не мог послать Господь. Значит, камень от Лукавого. А что от Лукавого, не нужно ни мне, ни тебе, ни Боцману, ни Гегелю, никому. Не горюй. Ты молод, здор…

– Хватит! – закричал Борис. – Я сыт вашими проповедями по горло. Исусики несчастные. Какая-то бахаичка – ободранная кошка. Путешествует одна. Свет несёт. Дурь это. Она глупая, но вы-то, мужики, здравые люди и знаете – всё на Земле решает монета. Ну если отпелись, отпились, в штанах мягко и вам уже ничего не нужно, отдайте этот кусок мне! Деньгами не бросаются!

– Вот тут ты не угадал, – сказал Хирург. – Очень даже бросаются. Ты первый и начнёшь. Сдашь самородок и начнешь бросаться. И не просто бросаться станешь, а широко, показушно, у всех на виду Чтоб пыль золотая поднялась и всем глаза выела. Полетят твои деньги направо и налево. На машину, дачу, яхту, сомнительных девочек. Помнишь, как ты мечтал о белом фраке в Рио? Вот оно, Рио! – Хирург достал камень и повертел его перед Борисом. – И ведь не подумаешь ссудить хоть часть какому-нибудь детскому дому. Или слепым инвалидам. Храму, наконец. Ведь так, Боря? Правда? В Рио полетишь? Нет, друг ты мой шальной. Не полетишь ты ни в Рио, ни в Англию с Францией, ни в Канаду, ни в Китай. Дурных денег я тебе не дам. Заработаешь самостоятельно, тогда – куда пожелаешь лети. Жить будешь головой и руками. Хочешь – учись, хочешь – трудись. Найди себя в этой жизни, Боря. Словом, я тебе прописываю здоровый образ жизни и таким образом ставлю на правильный путь. Парень ты крепкий, сильный. Чего тебе мараться о какое-то дерьмо, пусть оно трижды золотое.

– Эх, корова, – добродушно обратился целитель и к Борису, и к одноименному животному, которое, как давно уже заметил Хирург, внимательно наблюдало за ними из темноты неба. – Смотрите!

В следующую секунду камень, добытый Хирургом из кармана морской шинели, провис над бурлящей рекой и, издав хриплый шлепок, скрылся под волной. Теперь трудно сказать, рассчитал ли целитель скрытый накал беседы или нет, только через мгновение с зубастым выкриком «пидор!» Борис выхватил из сапога короткую молнию ножа, и тут же Хирург начал медленно валиться в снег, ощущая огромную тяжесть, словно на него обрушился самосвал.

Лекарь летел, как ему казалось, не меньше века, а корова всё наблюдала за ним со спокойным вниманием. Но Хирург не потерял чистоты сознания. Ему почудилось, будто в то необыкновенно долгое время падения в его слух ворвался непонятный звук, похожий на удар большого камня о воду.

Целитель помнил вспышку ножа, хотя боли не чувствовал. Лишь огромный груз вдавил его в землю настолько, что он вот-вот мог задохнуться. Хирург попробовал пошевелить ногой или рукой и понял, что на нём лежит чьё-то громадное тело. Наконец, сознание его включилось: его привалило к родной, трижды проклятой Колымской земле грузное тело Боцмана. Старый моряк упёрся в лицо Хирурга косматой бородищей и почему-то рычал от смеха, разя наповал густым перегаром.

– Слезай, – шевельнулся Хирург.

– Где там наш убивец? – поинтересовался Боцман, вставая с друга.

«Убивец» вылез на берег метрах в тридцати от места трагедии. То, чего не видел Хирург, слету накрытый Боцманом, было так.

Солдат-Мишка, вооруженным непрестанным военным зрением, в долю секунды обезопасил Хирурга точными боевыми ударами бывшего десантника, после чего крепкий, но неопытный в рукопашках «убивец» плавно улетел в набежавшую волну шумной реки.

Таким образом, была атака со стороны Бориса, была защита и отражение со стороны бойца-писателя-Мишки, было прикрытие Боцманом, который кинулся закрыть собой друга и, наконец, были двое наблюдателей – Богдан и Гегель.

Таёжный проповедник, в ту минуту ещё больше похожий на Ленина, видимо, по аналогии опасения за весь мировой пролетариат, стащил шапку и крестился, хваля Господа за то, что Он удушил-таки гидру злодейства.

Борис вылез из воды и стоял, дрожа, на берегу, не решаясь двинуться ни в какое направление.

– Топай сюда, «дух»! – крикнул ему по старой привычке воинственный десантник, подбрасывая с несколькими переворотами нож Бориса. – Продолжим обучение.

Но «дух» отчего-то никуда не спешил. Он стоял на одном месте, трясся и больше ничего не предпринимал. Похоже, было, что в тот момент у него ни одной мысли не осталось. Борис дрожал, как осиновый лист.

Тогда Хирург сдвинулся с места и пошёл к нему Никто не слышал, что говорил Борису целитель, но видно, то были какие-то необычные слова утешения, проникшие в самое сердце парня, как если бы родной отец унимал сына в горе, потому что назад они шли, обнявшись. Вернее, обнимал Бориса Хирург. Борис очистительно рыдал, никого не стесняясь, а целитель похлопывал его по плечу, приговаривая: «Ну, будет, будет. Всё хорошо».

Так и дошли они до самой избы в сопровождении опустошенных товарищей, молча шествовавших позади. Товарищи понимали, что Хирург в излечении человека применил особый метод, в результате которого очень даже просто мог не вернуться назад. Понимали и не знали, как к этому относиться.

В избе целитель заставил Бориса стащить с себя всю одежду, накрыл выданным без особой охоты Богдановым тулупом и, приказав выпить пол стакана водки, усадил у печи.

– Видишь огонь в щели между конфорками? – спросил Хирург.

Борис удивлённо поднял на него глаза.

– Смотри в одну точку. Представь, что тело твоё ничего не весит, а сам ты – никто, пылинка с крыла бабочки. И ты всё увидишь, и всё поймёшь без всяких слов.

Что понял Борис и куда улетел он, глядя на огонь между конфорками, тоже никто не знал, потому что, когда Хирург достал настоящий самородок и положил его на стол вместо брошенного в реку обычного камня, Боря даже не обернулся.

– Да, – сказал Дмитрий Валов потрясённой публике, – в речку я закинул посредственный минерал. Почем зря Господь не делает ничего. И если послал нам кусок золота, значит, решил наградить поощрением за страдания и тяжкую работу во все наши проклятые годы. Отказываться от этого поощрения – грех. Вот если бы какой человек оторвал от себя, от своей семьи, от детей – мы бы не взяли. Правда, Гегель?

– Упаси, Господи, – испугался Гегель и проверил, на месте ли пришитое ухо.

– Правильно, – одобрил Гегеля Хирург. – С этого человека мы бы не взяли ни шиша. Хотя бы даже за крупную услугу. А вот это – Целитель взял самородок в руку. – Могло валяться на земле ещё сто, тысячу лет без всякого пригляда. Могло вообще быть зарыто в почву навечно какой-нибудь безумной стихией. И никто бы ничего об этом золоте никогда не узнал. Но Ему было угодно толкнуть меня непосредственно на золотой булыжник. Да так, чтоб я даже поранил руку и обратил на это внимание. И я взял камень, словно кто-то сказал: «Возьми!»

– Значит, голос слетел? – ошалело спросил Гегель.

– Слетел, Вася, – подтвердил Хирург задумчиво. – Слетел. А потому, учитывая, что все мы двигались единым отрядом, деньги, вырученные за самородок, поделим по-братски. Что до спектакля, который тут разыгрался в полную силу, то за него – простите. Я его затеял, а каждый сыграл свою роль. Вот и вся комедия.

Мишка вдруг захохотал так громко и так заразительно, что все невольно тоже сначала поплыли в улыбке, а затем сорвались на дружный общий хохот.

– Ну, Хирург! – кричал в восхищении Мишка, хлопая руками по коленям. – Ну, Шекспир! Был бы ты помоложе – я бы тебе фотографию испортил за такие спектакли. При других обстоятельствах неизвестно, чем бы всё это закончилось.

– Ну! Давайте укладываться спать. Мне завтра с утра в совхоз надо сходить, – оповестил гостей Богдан.

Все улеглись. Кроме Бориса. Он, проникнув сквозь конфорочную щель, в жаркую страну огня, плыл на волне странного путешествия в прекрасную даль, не подозревая, что его поводырем, его Вергилием является Хирург. Борис не слышал товарищей и вообще не ощущал себя. Прежние мысли рассеялись, как бродяги-облака, и теперь было лишь чистое небо ума, в котором Борис спокойно наблюдал за своей сутью.

Неделей спустя, в Управление Магаданрыбпрома вошли трое аккуратно подстриженных, тщательно выбритых мужчин в кожаных пальто, белых рубахах и галстуках, украшавших под пальто дорогие костюмы.

У дверей Управления остались двое в таком же обмундировании, что делало их, всех вместе, похожими на банду гангстеров.

Один из оставшихся снаружи был молодым парнем с тёмными усиками над верхней губой. По тому, как смотрел он в чистое, солнечное небо, как с лёгкой улыбкой разглядывал прохожих, видно было, что жизнь для него сейчас безмятежна и прекрасна, а сам он полон надежд и планов. Лёгкий мороз лишь прибавлял ему радости бытия.

Второй был копией вождя мирового пролетариата. Этот «новый» Ленин в кожаном пальто, белой рубахе и модном галстуке задумчиво расхаживал у крыльца Магаданрыбпрома, держа под мышкой облезлый портфель с оторвавшейся ручкой, и что-то начитывал про себя, словно повторял ранее заученное стихотворение или преждевременно готовился к апрельскому выступлению на броневике.

Трое вошедших вовнутрь остановились у двери начальника Управления.

– С Богом, – благословил Хирург Мишку с Боцманом.

– Всё будет нормально, – сказал Мишка, уже соприкасавшийся с начальством по поводу своего дяди.

– Твоими бы устами… – сказал Хирург и подтолкнул посетителей в кабинет.

Когда Богдан с Мишкой скрылись за дверными створками, Хирург закрыл глаза и вызвал к себе начальника Управления на личную беседу.

Какое-то время он внимательно рассматривал незнакомого моряка, работавшего в морской форме при наземном кабинете, а затем нестрого распорядился:

– Давай, дядя, прими Боцмана на флот. Видишь, человек без моря, что дохлая селёдка. Нельзя так.

Потом Хирург открыл глаза и прочитал на стене: «Здесь были матросы Санька и Моня».

Целитель посмотрел в пространство, где сейчас находятся Санька с Моней, и обнаружил их на плавбазе, занимавшихся уборкой палубы.

– Шпана, – обозначил их Хирург. – Какие порядочные люди пишут на стенах? Чтоб это было в последний раз.

Те завертели головами, и вдруг непонятное, беспричинное вроде бы чувство вины заставило Саньку с Моней бросить швабры и устроить перекур.

Прошло ещё немного времени, в течение которого Хирург расхаживал по коридору и, глядя на свои новенькие, сверкающие ботинки, видел, как Боцман, волнуясь, выкладывает начальнику, будто на исповеди, всю свою историю.

«Молодец, – похвалил Хирург. – Скрывать ничего не нужно».

Кроме того, Хирург видел среди своих шагов новый Магадан и поражался переменам, которые притащила на крутом горбу молодая старуха-перестройка.

По городу бродили бездомные люди и собаки. Но теперь до них никому не было дела. Милиция, бдительно следившая ранее за передвижениями бомжей в пространстве пограничной зоны, сейчас, как и многие остальные, думала только о том, как бы исхитриться и вернуться на материк. В магазины люди стали ходить, словно на экскурсию: покупать нечего, а то редкое, что лежало на витринах, больно било по карману, так как зарплата месяцами не выплачивалась всем категориям трудящихся. Выходя из пустых гастрономов, наругавшись на все четыре стороны, народ шествовал мимо вырытых летом, а теперь никому ненужных трубопроводных траншей, в свои жилища, чтобы, обсудив на общей кухне житейские проблемы, попытаться найти выход из лабиринта, который выстроили по всей стране впередсмотрящие на очередном витке российских государственных экспериментов.

Предприятия останавливались. Экономика разрушалась на глазах. Только торговый флот да золотоносная промышленность, несколько ужавшись, стребовали самостоятельности и стали торговать с Западом на валюту.

Всё это, несмотря на отмену милицейского контроля, ввергло Хирурга в горькую печаль, ибо он понял, что священная война блистательной перестройки зацепила не один Магадан, что она ледяным шквалом окатила всю огромную Россию.

Неожиданно открылась дверь побочного кабинета, и из него вышла молодая девушка с ворохом папок. Проходя мимо, она улыбнулась Хирургу и поздоровалась с ним. От этого целитель почувствовал, что красота и оптимизм человеческий не угасают ни при каких обстоятельствах, и ему ужасно захотелось лететь, лететь в Питер. К друзьям, к семье, к сыну.

В этот момент отворилась, наконец, дверь начальника. Из неё выплыли Мишка с Боцманом. У Боцмана же был такой вид, словно он не донёс до места назначения портовый мешок и держит его на плечах. И вдобавок ему вырвали перед этим зуб.

– Ну? – спросил Хирург Боцмана.

– Порядок! – радостно крикнул Мишка и потряс в воздухе боевым кулаком.

– Я тебя не спрашиваю, – сказал целитель. – И так видно, что порядок. – Ну? – повторил он краткий вопрос Боцману.

Тот протянул Хирургу листок бумаги, который он держал свернутым трубочкой с выражением умалишенного.

Хирург развернул листок. Это было направление на рыболовное судно.

– Боцманом? – удостоверился целитель, хотя в направлении сие было указано.

– Боцманом, – тихо, словно боясь спугнуть это чудесное слово, ответил Пётр.

Хирурга вдруг обожгло смешанное чувство радости и тоски. Он впервые реально и близко ощутил дыхание разлуки. Он был рад за Боцмана, за то, что старый моряк достиг мечты и снова выйдет в океан, где его душа в беспредельности пространства будет испытывать счастье жизни, а не горе существования. Целитель был рад, что Боцман нашёл и вернулся к своему Богу. Иначе бы он просто погиб где-нибудь, обнявшись с бутылкой. Но печаль расставания была чуть ли не сильней радости. Сколько пережито вместе? Сколько выстрадано? Увидятся ли они когда-нибудь вновь?

Хирург повернулся и зашагал к выходу. Боцман догнал его и схватил в охапку, как малого ребёнка.

– Неужели всё наладится, Дима? И я пойду в океан? В океан, – шептал он, а его жесткая, обветренная щека при этом мелко дрожала.

– Поставь меня на пол, Петя, – сказал Хирург чужим голосом. – Рыдать в учреждении я тебе разрешения не давал, и вдруг сам закатился сухими слезами отчаянно и упоенно.

Первым отбыл из столицы Колымы Гегель. В гостинице, где остановилась на краткое время вся команда, он сбрил ленинскую бородку и из вождя превратился в нормального человека.

Его провожали от автовокзала. Гегель по указу Хирурга снова должен был посетить имение Богдана и вручить тому его часть денег, вырученных за самородок, поскольку камень найден был на его территории. Дальше раб божий Василий намеревался достичь своего дома в небольшом поселке Колымы, затерявшемся среди таёжных далей. Там нужно было обогреть жену, выяснить, праведно ли она проживает, не отошла ли в какой грех от веры, проверить прочность жилой постройки, позимовать, сжигая себя длинными вечерами в святейшей учёбе, а уж по весне, может быть, снова отправиться в народ с божественными проповедями Добра и Любви.

На вокзале Гегель был тих, спокоен, потому что мысли его не цеплялись за земное, но улетали к Богу и там находили свой приют.

Когда подошёл автобус, Василий поклонился лицом до земли, осенил каждого православным крестом и троекратно, как подобает по русскому обычаю, расцеловал, напутствуя смиренно: «Храни тебя Господь». И, уже сидя в машине, Василий солнечно улыбался всем, без всяких усилий отгоняя и печаль, и тоску расставания.

Вторым улетал в Волгоград Борис. После почти криминального происшествия на берегу таежной речки он стал как бы другим человеком. Он, кажется, понял, что дармовые деньги никогда не приносят ни счастья, ни удачи, а только ослепление и беду.

А потому всю неделю перед отъездом морозными вечерами, когда зажигались звёзды, он выходил на свежий воздух, в огромный мир своего прекрасного, молодого одиночества и, глядя ввысь, совершал далёкие путешествия в направлении безбрежной, неясной ещё до конца, но уже чистой мечты.

Когда объявили посадку, Борис сдержанно попрощался со всеми, Хирурга же обнял и сказал целителю прямо в глаза:

– Прости меня. Я хочу, чтобы ты не вспоминал и не думал обо мне плохо.

Хирург обнял его.

– Лети спокойно, сынок. Ты был и всегда будешь мне как сын.

– Вот возьми, – сказал на прощанье Борис и протянул Хирургу тугой конверт. – Тут вся моя повесть к тебе. Вскроешь, когда самолет поднимется в воздух.

Медленно падал пушистый снежок.

Борис растворился в толпе отъезжающих.

Сигарообразный «ТУ» вырулил на взлётную полосу, и Хирург сказал про себя: «Прощай, мальчик. Всего тебе… Будь счастлив. Добейся».

Хирург открыл конверт. Внутри, обёрнутые в плотную бумагу, лежали три сухих веточки брусники. Была записка: «Ты хороший мужик, Хирург, но вся твоя антимеркантильная философия – чушь. Пришло новое время. Тем не менее, я люблю тебя и всех вас. Буду искать свой самородок. А деньги, конечно, мне пригодятся. Твой Борис».

Мишку проводили весело. Знакомство с ним было коротким. Он не успел влиться в бригаду, стать её кровью. А потому, провожая, шутили и смеялись до самого конца.

– Лети, писатель, – сказал Боцман, прощаясь. – Захочешь поработать, приезжай ко мне – матросом.

И Мишка улетел, растаял, как облако, словно его и не было.

Настал черед прощаться старым друзьям. До отлёта Хирурга оставалось два часа.

– К океану не успеем, – грустно заметил Боцман.

Хирург ласково посмотрел на товарища:

– Ты, Петя, теперь будешь постоянно жить среди океана. И даже ночевать там же. Действуй умело. Желаю тебе семь футов под килем и чтоб никаких вертикальных потоплений.

Боцман басовито рассмеялся, посчитав слова друга за шутку.

– Ну что же, давай посидим за столом, – предложил моряк. Указав на ресторан. – Выпьем по маленькой на прощанье.

– Пошли, – согласился Хирург. – И сегодня же я бросаю пить навсегда. Ничего хорошего от питья не бывает. Только дым в мозгах да разрушенное здоровье.

– Это верно, – согласился Боцман. – Мне в море тоже не до этого будет.

В припудренном зале ресторана сидела троица с наголо бритыми головами из тех, кого в последнее время стали почему-то называть «новыми русскими», хотя русского в них не было ни на ноготь. Каменные уголовные лица, знакомые друзьям по лагерям, яркий зарубежный порножурнал, торчавший из кармана одного из «новых», и две девицы, перемазанные помадой и краской, вызывали отвращение.