Текст книги "Ворожей (сборник)"

Серый человек сбивчиво, заикаясь, доложил мне, что поставлена арматура и опалубки и даже кое-где возведен цоколь и там, на этих местах, вот-вот начнется кладка кирпича, который подвезут с минуты на минуту. Но хрен его знает, где он, чертов трактор, задерживается. С утра выехал, а все нет. И представился:

– Сысоев Игорь Сергеевич. Прораб стройки.

– Это непорядок, – сказал я и постучал авторучкой о блокнот. – Вы понимаете, что это, в определенном смысле, нарушение плановых работ?

– Дак у нас, в России, без безобразиев ничего ж не делается, – чистосердечно признался прораб. – Этот причал уже давно стоять должен, а он все строится.

– Вот-вот, – поддержал я серого человека. – Поэтому меня и попросили ускорить процесс. Поскольку кругом – одна демагогия. Правильно, Игорь Сергеевич?

Прораб пожал плечами.

– Кстати, – я внимательно посмотрел на командующего строительством. – Ваша как фамилия? Запамятовал.

– Сысоев, – робко произнес Игорь Сергеевич в повторение уже названной фамилии.

– Так вот, – сказал я наставительно. – С завтрашнего дня, даже… – Я посмотрел на часы. – С сегодняшнего я, как представитель прессы, лично буду контролировать ход стройки. Прибыл я из Москвы, и меня интересует все, что касается порта и около портовых сооружений. Думаю, я излагаю понятно. Жить, чтобы не отрываться, я буду непосредственно на объекте. Если, конечно, Игорь Сергеевич, вы не возражаете.

– Что вы! Что вы! – замахал руками Игорь Сергеевич. – Как говорится, верный глаз – делу лад. Правда, тут без удобств.

– Мы, журналисты, народ неприхотливый, – подмигнул я Северу.

– А вот и кирпич везут! – радостно воскликнул прораб, выглянув в окно. Ставь похлебку, Север, – наказал он капитану причала. – Гость с дороги.

Лишь только серый прораб скрылся наружу принимать кирпич, Север ухмыльнулся.

– Ну, ты даешь, писатель! Ловко ты его. Я, честно говоря, думал: сейчас война начнется. К нему, к Игорю Сергеевичу, на броневом катере не подъедешь. Он на тебя таких торпедов напустит, не учухаешься. А ты его обрил по всем статьям.

Я взял веник, смочил его и подмел всю нанесенную грязь. Открыл дверь. Свежий морской ветер в одну секунду выдул папиросный туман.

Трактористы довольно быстро вытащили свой злополучный прицеп, замотали борта проволокой и таким образом доставили, хоть и не весь целый, но долгожданный кирпич.

В открывшемся за дверью пространстве мне было хорошо видно, как обнаружив от одного из трактористов нетрезвое дыхание, Игорь Сергеевич без всяких предупреждений влепил тому хорошую оплеуху, на что тракторист нисколько не обиделся, а только повинно склонил голову.

– Виноват, Сергеевич. Чего говорить.

– Виноват, – осерчал Сысоев. – Тут с Москвы, понимаешь, комиссия прикатила, а ты водку жрешь, – кричал прораб так, что в форточку все было слышно.

Кстати говоря, прораб и тощему напарнику рулевого хотел было двинуть по физиономии, но промахнулся: уж больно плоское у того было лицо.

– Короче, с завтрашнего дня, – предупредил Игорь Сергеевич, – будете работать, как часы. Чтоб все мне было вовремя: и раствор, и кирпич, и прочий организационный материал. Ясно?

– Куда яснее, – согласились выпившие трактористы. – С завтрашнего дня – ни грамма.

Север ликовал. Он варил какую-то бурду из кетовых голов, добавив для навара пару кусков палтуса.

Пахло вкусно. Когда приготовления были закончены, я, серый строительный кардинал, Север и еще какой-то не употреблявший мастеровой взялись за ложки.

– Значит, с Москвы прибыли, – удостоверился прораб, желая завязать общий разговор-беседу, и с особым почтением изучил мое редакционное удостоверение.

– Да, – подтвердил я, отхлебывая уху. – Я так полагаю, дело мы наладим без всяких проволочек, а затем дадим хорошую статью о том, как слажено, ведется обустройство порта. И вы, Игорь Сергеевич, будете в этой статье центральной фигурой.

Прораб заскромничал. Он даже улыбнулся, чего я, честно говоря, от него не ожидал.

– Ну уж вы скажете. Наше дело какое: ложь да клади. Остальное решают кадры.

– Кадры будем поднимать, и воспитывать, – наставительно указал я.

– А как их воспитаешь? – взыграло ретивое у кардинала. – Он тебе, кадр, сегодня кладку ложит на все сто пятьдесят процентов, а завтра на работу не выйдет – запил. Вот и воспитывай.

– Ничего, – сказал я. – Под объективом фотоаппарата пусть попробует влезть на стену с пьяной физиономией. На всю страну видно будет.

– Вот это нравственно, – рассмеялся Игорь Сергеевич. – Это вполне сурьезно.

По правде, затеянная мною нудно-производственная афера начинала надоедать. Затеял же я ее прежде всего из-за Чайки. Мне так хотелось быть ближе к ней, не скитаться по углам и хорониться от пограничников, на которых рано или поздно я все равно мог бы нарваться запросто. Кроме того, я пообещал себе помочь оскандалившимся трактористам. И помог. Это меня грело.

За обедом, за разговорами о Москве, о том, о сем прошло немало времени, в течение которого Игорь Сергеевич Сысоев постоянно вскакивал и посматривал в окно – как там совершается строительно-трудовой процесс. Наконец, он зорким начальственным глазом углядел-таки на участке какой-то хозяйственный непорядок и пулей вылетел на подворье. Плевать он хотел на чистоту, нашлепал на полу новые бульдозерные следы грязи и был таков. Для него, видимо, все помещения предназначались для подсобных рабочих строений.

Не употребляющий то ли помощник, то ли правая рука прораба тоже выскочил следом, оставив еще кучу грязи.

Я вздохнул и посмотрел на Севера.

– А что сделаешь? – понял меня Север. – С другой стороны, все само собой и уладилось. Правда, тебе, хочешь, не хочешь, а придется поболтаться тут, на стройке коммунизма. И, кстати говоря, хочешь, не хочешь, написать статью с фотографией, чтоб было все солидно, как полагается. Ну и про меня чего-нибудь такое накатай. Мол, заведующий старым причалом, Север Иванович Калюжный, явился, так сказать, зачатком нового фундаментального строительства причального сооружения. Ну и все такое. Мне тебя учить не надо. А зацепился ты за меня я знаю, почему, – сощурил глаза Север и сдвинул на брови свой морской кепарь.

– Ну? – спросил я, уже догадываясь, что скажет Север Иванович Калюжный, зачаток нового причального сооружения.

– Чайка тебя приворожила.

Я улыбнулся. Что ж, он был прав, капитан причальной избы. Я и впрямь ждал, и не мог дождаться той драгоценной минуты, когда явится, ворвется, влетит Чайка. Ее еще не было, но я уже чувствовал, предощущал упругие крылья на своих плечах. Она словно витала где-то рядом, и мне казалось, что кто-то время от времени то и дело заглядывает в окно темно-сиреневым глазом.

Я вытащил из горшка с кактусом два изломанных, спекшихся окурка и выбросил их в форточку, как мерзость. Погладил жесткие иголки цветка, чуть плеснул на него водой и шепнул «Ёжику»: «Потерпи. Она скоро придет».

– Ты чего там бормочешь? – поинтересовался Север, охорашивая свои густые, кустистые усы у круглого, тоже морского зеркала, висевшего, должно быть, неким символом внутри красного спасательного круга на одной из стен.

– Я бормочу, – сказал я, – что если кто-нибудь воткнет еще хоть один окурок в Чайкин цветок, будет иметь дело непосредственно со мной.

Север развернул в мою сторону намыленную щеку с торчащим моржовым усом, пыхнул в воздух пеной и сообщил, указав на растение пальцем.

– Это сугубо точно. Это, между прочим, флотский подход. А я, прости, не обратил внимания. Можно сказать, проглядел.

– Ты уж будь добр, – попросил я старого морского волка. – В обиду цветок не давай. Он, как-никак, из Чайкиных рук.

Север надел для пущего вида безотлучную фуражку и согласился со мной.

– Правильно. У тебя, Олег, душа в голове находится. Пойди-ка, погляди, что у них на строительстве происходит. Пощелкай фотографическим аппаратом для острастки. Пусть они прочувствуют, что мы здесь не как-либо, и ведем зоркое наблюдение. А то этот чертов причал еще три зимы сооружать будут.

Я выполнил просьбу Севера и, тщательно измарав по самые щиколотки московские выходные туфли, пощелкал, где надо фотоаппаратом и навел на Игоря Сергеевича не то, чтобы страху, но вдохновил его на какую-то еще более бдительную деятельность.

Кирпич, как и следовало ожидать, оказался на четверть колотым и битым, но опытные каменщики так ловко выкладывали стены, так изощренно замазывали и зашпаклевывали трещины и щели, что никакой придирчивый глаз не мог к чему-либо придраться.

В комплекс пристани входил уже выстроенный, длинный мол для легких судов, катеров, тралов и прочих незначительных лодок. Понятно, при всем этом предполагалось наличие административного здания, где размещался бы начальник, некоторые подчиненные, бухгалтерия и, разумеется, вахтенный смотритель океана, наподобие Севера. А может, и сам Север Иванович Калюжный.

Игорь Сергеевич не мог не подойти ко мне.

– Ну как? – спросил он с некоторой тревогой в голосе, словно я был экспертом, и от меня требовалась информация об общем состоянии объекта.

Я, оттопырив фотоаппарат на брюхе, показал ему большой палец, поднятый вверх, и сказал:

– Порядок! – Тем более дублированный пакет документов от Валентина из Москвы я вот-вот надеялся получить.

Приезжали и важные представители комиссий, знакомились, осматривали и тоже положительно кивали головами.

Так что Игорь Сергеевич, удовлетворенный, стоял рядом со мной, оглядывая поле сражения, как, примерно, Багратион рядом с Кутузовым.

Тем временем солнце укатилось за сопки, а небо над горизонтом моря разнесло веером оранжево-лимонные краски, приподняв в воздух хорошо видимый теперь далекий остров еще одного первооткрывателя здешних мест – отважного мореплавателя Спафарьева.

Я дотошно расспросил Игоря Сергеевича обо всем, что касалось строительства, и около шести часов мы по-деловому, но уже тепло распрощались с ним.

Собрали инструменты и разбрелись по домам строители, покурив напоследок. В шесть пришел на дежурство сменявший Севера, сутулый от возраста старик – Михайлович, с добрым, круглым и масляным, как оладий, лицом.

Михайлович имел на себе штатский пиджачок, под которым надежно и толсто сидел крепенький свитерок, любовно связанный, по всей видимости, дорогою женой, какой-нибудь Васильевной или Николаевной. Однако, несмотря на всю любовь и заботу безвестной жены Михайловича, последующий героический вахтенный принес на одной своей щеке огромный, раздутый флюс, почти скрывавший даже его правый глаз.

Север остолбенел. Передать боевое, можно сказать, дежурство в столь ненадежные руки капитан причальной хаты явно опасался.

Север, конечно, как культурный моряк, ничем не выказал своей тревоги по поводу захворавшего флюсом Михайловича, но какая-то внутренняя жила ответственности за общее дело флота точила Севера и не давала покоя.

– Справишься со службой, Михалыч, при такой, я извиняюсь, морде? – поинтересовался капитан причальной избы после некоторого раздумья, совершаемого под обшагивание помещения.

Михалыч махнул рукой, дескать, эта болячка – ерунда в сравнении с масштабом общего, мирового подъема. Тем более:

– Бог поможет! – сказал он одной стороной лица.

– Это – да, – согласился Север и стал укладывать вещи в походный рюкзак. – Между прочим, – сказал он Михайловичу, – тут на нас Московского корреспондента свалили. Для описания строительства. Будет состоять при помещении. Зовут – Олег, – указал Север на меня. – Так что в случае чего, может, пособит чем.

И тут влетела Чайка. Стремительно, словно бы с воздуха, резво, мгновенно, как и положено птице. Полы ее распахнутого плаща развевались, будто далекие облака над морем.

Я нечаянно сел на перевернутое ведро.

– Вот и я, – объявила она радостно и стала разворачивать какой-то сверток ватмана.

Сверток оказался картиной, выполненной гуашью и грифелем. Картину Чайка быстро прикнопила к стене заранее приготовленными кнопками, предварительно оборвав дебильно назидательные плакаты по технике безопасности, изображавшие лица сумасшедших, сующих руки в оголенные провода или беспечно беседующих под оборвавшимся крановым грузом.

Произведение Чайки являло собой некую космогоническую модель мира, где было все, что только можно себе вообразить: звезды, люди, птицы, рыбы, неведомые животные, цветы в раструбах сплетенных тел и сама Чайка, точь-в-точь такая, какую я видел ее за спиной Анжелы Ивановны, – печальная, Врубелевская. Чайка с надеждой взирала на все окружающее из дальней туманной стороны.

Взлетали изломы морских волн, и в них реяли прозрачные Афродиты. Мир вокруг словно бы рождался заново. Графика же, напротив, жестко и цепко тянула черные щупальцы к хрупкому кресту рождения и нежности мироздания.

Тут шла отчаянная борьба Добра со Злом. Это был крик, рыдание, удар о скалу. Песня свирели. Всплеск. Штиль. Буря и радуга. И тревожный взгляд самой Чайки из купели лилового лотоса.

С одной стороны, это была какая-то «Герника» моря, с другой – умиротворенность Богоматери, подернутая знаком вселенской тоски Чайкиных глаз.

Я уставился в пол и не мог поднять голову, ибо считал, что во всем, происходящем передо мною, виноват только я.

Отчего-то в груди у меня стало нестерпимо жарко, а ладони и ноги загорелись, словно пробитые гвоздями.

Михайлович покоренно долго вглядывался в изображение, мигая маленькими акварельными глазками, а Чайка уже летала по комнате с веником, щебеча и целуясь время от времени с мохнатым «Ёжиком».

Когда Михайлович, наконец, обернулся, оторвался от необычного мира, в который он нечаянно проник, я оторопел. Меня словно парализовало. От огромного, багрового флюса на его щеке не осталось и следа. Лишь по тому месту, где пунцово-синяя опухоль только что надуто оттопыривалась, текла мелкая слеза.

Север же тихо изумился и вышел восвояси молча, даже не дав мне на прощанье никаких напутствий.

Было ясно, что рукой Чайки водил Наблюдатель.

Я сорвался с места и, подхватив легонькое, воздушное, почти невесомое тело Чайки, крепко, благодарно поцеловал ее в губы.

– Прости меня за все, – сказал я.

– Тебе нравится картина? – спросила Чайка, сияя.

– Нравится – не то слово, – прошептал я ей на ухо. – Ты – волшебница. Я люблю тебя. Ты умеешь превращать страдание в радость. А это – великий дар. Я учусь у тебя писать. Ты говоришь мне: стой, Олег. Не держи одной рукой другую. Действительно, зачем? Человеку и так доступно все, и он способен проникать, куда захочет. Посредством любого своего эфирного тела.

– Ты кое-что начинаешь понимать, – улыбнулась Чайка.

– Можно создавать целые миры и жить в них вольно и свободно. Совсем не так, как среди людей.

– Ты не прав, Ветер, – возразила Чайка. – Среди людей можно жить так же вольно и спокойно. Нужно только иногда быть пустотой, чтобы слышать разумный Голос внутри себя и питаться им.

– Ты умеешь? – спросил я и тут же пожалел об этом, потому что в следующее мгновение Чайка осторожно отстранилась от меня и грустно сказала:

– Нет. Еще нет.

Она отошла к окну и стала смотреть на закат. По ее худеньким вздрагивающим плечам я понял, что она плачет.

Я подошел сзади и обнял Чайку.

– Прости меня, – сказал я. – Просто я слишком долго жил среди грохота, шума, суеты и стал деревянным.

В знак прощения Чайка, не оборачиваясь, пожала мне руку. Так, молча, мы смотрели на догоравшие краски неба.

– Ты слышишь Баха? – спросила Чайка и я, пораженный, чуть отпрянул от нее, потому что в ту минуту действительно слышал Баха.

Михайлович чувствовал себя при нас неуютно. Он, конечно, запутался в происходящем. Положим, Чайку Михайлович знал, но кто такой я, и какие у нас с Чайкой внезапные отношения – он терялся. Он ерзал за столом, перетряхивал ящики, шуршал старыми газетами и, в конце концов, вообще выветрился наружу.

Чайка повернулась ко мне. Лицо ее было сухим.

– Пойдем, – сказала она и взяла меня за руку. – Потанцуем.

– Что? – сказал я.

Она улыбнулась, обозначив, маленькие, темные ямочки на щеках. Я вдруг понял, что дороже ее у меня больше нет никого на свете.

– Скажи, – попросил я, боясь ее темных сиреневых глаз, страшась своего вопроса, на который могло и не быть должного ответа. – Это ты прилетала ко мне в Москву?

Чайка провела пальцами по моим волосам и спокойным бархатным голосом ответила:

– Конечно, я. Разве ты не понял сразу? Вспомни, как мы бродили с тобой по Остоженке, Арбату. А потом забирались в твою маленькую дворницкую комнату и слушали призрачный скрип шагов Андрея Платонова. Твоя комната была напротив его. Что ты так смотришь на меня? Ведь тебе уже известно, стоит лишь очень захотеть найти того, кто тебе нужен… и чем больше это желание, тем больше чувствуешь, что уже рядом, близко. Будь то Москва или другой конец света. Все равно.

– Но зачем же ты тогда исчезла. Улетела?

– Я не улетела. Меня унесло. Никто в этом мире не волен делать только то, что хочет. Можно лишь придерживаться своей дороги. В небе ли, на земле. Всем руководят там, – она указала на потолок. – Думаешь, мне хотелось расстаться с тобой?.. Ведь я очень любила тебя. Но Учитель распорядился по-своему. Он решил проверить, какой ты. А ты сломался. Даже не пробовал искать меня. Он, Учитель, проложил для тебя удобную с виду тропку. Ты пошел по ней и чуть не утонул. Тогда Смотритель вытащил тебя и дунул в спину И вот мы снова вместе. Потому что уже повенчаны Им. Почему ты как будто ничего этого не понимаешь?

– Но ведь я мог совсем утонуть, пропасть в том чертовом болоте! – вскипел я.

– Не мог, Ветер. Просто не мог, – сказала Чайка, уже утомляясь объяснять мне элементарные, как ей казалось, вещи.

– Но почему?!

– О Господи! – взмолилась Чайка. – Не заставляй меня говорить то, что я не могу.

– И все-таки! – стукнул я кулаком по подоконнику.

– Потому что ты – Проводник. Проводник Его энергии. Смотритель наблюдает за тобой.

– Что? – спросил я, чувствуя, что глупею в Чайкиных глазах с каждой минутой.

Она устало вздохнула и снова спросила:

– Мы идем танцевать?

Мы вышли на порог и нос к носу столкнулись с Михайловичем и вчерашними бражниками, воодушевленно направлявшимися в гости к сторожу причала, приобретя в ближайшем магазине винный запас.

Чайка озарила их теплой улыбкой.

– Привет, ребята!

Те дружно загудели в ответ.

– Вот, – показал бутылку один из выпивох. – Михайловича полечить собрались. У него видела, какая физиономия была? Мы рядом живем, старика еще с утра обследовали. А тут вон какой фокус, – человек с бутылкой положил руку на плечо сторожа. – Флюс как ветром смело.

– Ну полечите, – улыбчиво разрешила Чайка. – Только аккуратно. Не то Коля, – кивком указала она на тщедушного, в заплатах, мужика, озаренного изнутри тихим светом восторга от всего окружающего, – опять где-нибудь лицом упадет. Мне его жалко.

– Упаси, Боже, – разом забасили «ребята». – Мы смирно. Потихоньку.

Спустившись к океану, мы с Чайкой вошли в шатер, сотканный из лилово-золотых красок догорающего вечера. Море было мягким и ласковым, как кошка. Едва урча, оно терлось о береговые камни, полизывало песок и чуть раскачивало в черной позолоте воды беспризорные доски, принесенные неведомо откуда.

К вечеру океан жадно дышал хвоей сопок, подмешивая в густой еловый запах дух подводных владений – йода, рыбы, водорослей и затонувшего дерева.

Мы шли по влажному песку, и я старательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на мелкого краба, рыбешку или распластанный кисель отдыхавшей от морской деятельности медузы. Всего этого добра тут шевелилось предостаточно.

Было по-летнему, не по времени тепло.

Чайка сняла плащ и перекинула его через руку, оставшись в простом рабочем костюмчике, который для меня казался дороже платья миллионерши, поскольку так ладно и тесно облегал ее стройную фигуру. «Ёжик», живший на подоконнике старой причальной хаты, незримо переселился ко мне в грудь и начал нежно и томительно трудиться, шевеля всеми своими иголками.

Чайка же, кроме того, сняла туфли, так как идти на каблуках по песку, конечно, было неудобно, и стала для меня маленькой босоногой богиней, моей прежней, утерянной было студенческой любовью.

Настоящее имя Чайки – Ольга – я боялся называть, дабы не потревожить ее больной тяжелой памяти, так как, по случаю, знал теперь страшную историю детства Чайки.

Я и в своей памяти хранил один жуткий урок, который жил во мне, как незаживающая, время от времени саднящая рана. На черте четырех ли, пяти лет, – сейчас трудно сказать точно, – отец, аккуратно навещавший меня по субботам после развода с матерью, решил, видимо, совершить некий акт просветительства, некую, может быть, попытку моего приобщения к истории Отечества. Он повел меня в Днепропетровский исторический музей. В этом городе жили наши родственники. По светлым, прохладным залам строго здания я любил потом бродить в одиночестве.

Вокруг музея, проще говоря, на его подворье вырастали прямо из земли привезенные со всех окрестных степей древние скифские изваяния – каменные бабы с обвисшими руками и обвисшими грудями. Видно, у скифов это был символ мудрости и материнства. Сотворенные в незапамятные времена, они тускло и как-то устало смотрели в бесконечность, сразу внушив мне несокрушимый детский страх. Широколицые и плоскогрудые, с размытыми временем глазницами, они были для меня и живыми и неживыми идолами чего-то темного, неведомого и ужасного.

Я стоял перед одной из них, как перед гремучей змеей, не в силах пошевелиться. Мне помнится, я понимал все же, что это всего-навсего куски камня, но человеческий облик творил в моем воображении грозную работу всех тайных сил, которые тогда оживали во снах, внезапных криках и неожиданных ночных рыданиях.

Отцу, однако, моя замороженность показалась забавной и он, – необдуманно, конечно, – подлил керосину в огонь.

– Если дотронешься до статуи, – сообщил он мне будто по секрету, – сам станешь каменным.

Это было новое, в череде моих детских ужасов, открытие. Правда ли? Может, отец просто шутит. Я уже знал, что взрослые иногда шутят тем или иным образом. Но я верил отцу больше, чем кому-либо, хотя он был со мной всегда серьезен, тактичен и педантично суховат, как иной школьный учитель, которого побаиваешься, но свято полагаешься на каждое его слово.

И все-таки любопытство детства не знает границ. Моя рука осторожно потянулась к застывшему в вечности скифскому изваянию для проверки факта.

Я стоял на краю пропасти с вытянутой рукой и после слов отца боялся пошевелиться. Эта моя борьба с самим собой, очевидно, длилась бы довольно долго. Но отец не вытерпел и легонько подтолкнул меня. И случилась молния. Мои пальцы коснулись тела древней скифской бабы. Тела страшилища.

Никогда после я не испытывал ощущения ужаснее того, давнего. Меня словно окунули в кипящее масло, и я обварил себе все, что только можно было обварить. Поэтому по сей день испытываю резкую неприязнь ко всему гранитному, особенно, к гранитным памятникам.

Однако чего стоила эта моя детская трагедия в сравнении с Чайкиной?

Олей назвать ее у меня больше не поворачивался язык.

И так мы брели по пустынному берегу синего океана под разлетевшимися во все стороны малиновыми перьями недвижных облаков.

– Вот это – мой дом, – сообщила Чайка и указала на весь окружающий нас простор.

– Неплохо, – признался я. – Мне нравится.

– Правда?! – обрадовалась Чайка и побежала вперед, размахивая сумочкой точь-в-точь, как когда-то на Тверском бульваре.

Она добежала до покатого валуна, похожего на большой, позеленевший у подножья, гриб и сложила на его макушку и плащ, и сумочку. Затем легко, естественно, как птица, обронившая перо, сбросила на валун костюм и всю остальную одежду, крикнув мне:

– Раздевайся! Будем танцевать!

Я смутился. Со мной ничего подобного не случалось. Воспитан я был не скажу, чтобы аскетично, но довольно строго, в основном, бабушкой, которая всю жизнь жила в суровом времени боевых перемен, даже когда они кончились.

Поэтому я стоял, как пень, перед одеждой Чайки и не мог решиться на что-либо, несмотря на то, что уже был однажды женат, да и с самой Чайкой мы хранили теплую память о наших горячих и нежных ночах в моей маленькой дворницкой комнате. Хотя была ли дворницкая? И Ольга-Чайка. Кто знает?

И вдруг какой-то ребячий восторг подбросил меня, толкнул в спину Я скинул с себя все, что на мне было, и пустился догонять Чайку.

Если бы можно было просмотреть происходящее на берегу на видеопленке, то это выглядело бы примерно так: синие горбатые сопки, застывшие в раздумье по обе стороны зеленого залива, охряно-золотая полоса прибрежного песка и на фоне догорающих углей над горизонтом – две резко очерченные фигуры, два танцующих молодых тела. Думаю, со стороны это было красиво. Но это было красиво не только со стороны. Это было прекрасно для нас самих, потому что в те минуты ничего и никого в мире не существовало.

Мы то кружились в вальсе – тогда я высоко подбрасывал Чайку в воздух, а она, радостно вскрикивая, взмахивала руками, и сиреневые искры вспыхивали в ее глазах; то вдруг она вырывалась и танцевала одна, напевая что-то ласковое, грудное.

Танцевала сначала медленно и плавно, грациозно раскачиваясь, словно цветок под легким ветром. Потом движения ее становились быстрее, но тоньше, изящнее. Свой танец Чайка совершала с закрытыми глазами, как будто возносила древнюю языческую молитву.

Наконец, вихрь всего тела остановил Чайку на самой кромке воды.

Сам я все это время тоже вытворял какие-то непроизвольные телодвижения, и горячее чувство восторга не покидало меня. Но ни одной преступно-жадной мысли, даже тени вожделения не возникало во мне в те мгновения. Был лишь приступ любви, восхищения и боли оттого, что невозможно так ярко, как есть, поместить все видимое в сердце навечно.

Она остановилась на краю моря и протянула к закату ладони с длинными пурпурными перстами. Потом приподнялась на цыпочки и шагнула на воду.

Я перестал танцевать и, кажется, дышать.

Затем Чайка осторожно, как по канату, но легко, уверенно пошла по воде, и точеное тело ее озаряла червонная полоса над океаном.

Мне хотелось что-то крикнуть ей, остановить, что ли, но голос не работал, и ноги мои больше не двигались. Я ощутил какой-то священный озноб и зачарованно замер.

Она шла по воде все дальше и дальше. Я же, заколдованный, все стоял на одном месте и не мог пошевелиться.

Так я проводил Чайку почти до середины залива. Потом зрение потеряло ее из вида, лишь одинокая птица плавно летела на противоположный берег.

Сколько я проторчал на одном месте, сейчас сказать трудно. Вдруг кто-то тронул меня легонько за плечо. Я обернулся. Передо мной, улыбаясь, стояла Чайка. Льняные волосы ее ниспадали на грудь, а лицо горело каким-то новым, неведомым светом. Она прильнула ко мне, и я вернулся на землю.

Мне показалось – это был сон. Но это не было сном.

Чайка молчала, и я слышал, как бьется ее сердце.

Назад мы шли в темную сторону вечера. Я обнял Чайку, так как становилось прохладно. Холодом дышали скалы, песок, море.

Я обнял Чайку еще и потому, что до острой боли в груди любил ее, а мысль о том, что нам придется сейчас расстаться на ночь, жалила, как обгоревшая рана. Мне не хотелось ни о чем расспрашивать Чайку, я лишь отчаянно боялся минуты прощания. Понимал, это глупо: завтра снова увидимся, но ничего не мог с собой поделать.

Вскоре впереди замаячила причальная изба. Печаль моя подкатила к самому горлу. Стала еще гуще.

– Можно я сегодня буду ночевать у твоей двери? – непрошено вырвалось у меня.

Чайка рассмеялась громким, переливчатым смехом.

Боль, словно яд, разлилась по всему моему телу.

– Утром я принесу тебе косточку, – весело пообещала Чайка, и мне подумалось, что как раз перед причалом я умру от тоски.

Совсем уже недалеко от причальной избы, глядевшей в ночной океан яркими желтыми глазами, Чайка остановила меня. Сердце мое прекратило бой, а вместо него механически работало уже что-то другое.

– Я не могу с тобой проститься, – сказал я чужим, шершавым голосом. – Особенно сегодня. Мне так много хочется тебе сказать… спросить… я хочу любить тебя! Как в прошлой жизни. Помнишь?

– Мы не расстанемся, – сказала Чайка. – Мы пойдем ко мне. Я тоже умираю от любви. Тем более ты так надолго исчез. Я все молила и просила Смотрителя послать тебя, вернуть. Но Он испытывал нас. И вот наконец… В Городе нет ни одной церкви, а у меня такое огромное желание постоять перед иконой в тишине свечей Храма. Поэтому Океан и весь мир над ним – единственный мой Храм. Мой Дом. Я птица, а у птиц своя церковь. Когда летала сегодня, то видела Смотрителя и поблагодарила Его крыльями. Он улыбнулся в ответ. Значит, благословил. А потому мы пойдем ко мне. Только вот… – Чайка запнулась.

– Что? – испуганно спросил я и взял Чайку за плечи, так как предыдущие ее слова и обещание быть вместе всю ночь снова запустили в галоп мое сердце. Я ожил и чуть было не крикнул что-то в предощущении нашего с Чайкой единства. Но вдруг какое-то зловеще опасное: «Вот только…»

– Что? – легко встряхнул я Чайку. – Что-то может нам помешать?

Она опустила голову и, превозмогая очевидную внутреннюю тяжесть, с трудом произнесла:

– Моя мать… Понимаешь, она немножко, как бы лучше сказать, не в этом мире. Я тоже довольно часто уношусь из него, но, возвращаясь, понимаю, что происходит вокруг. Моя мама не возвращается. И не понимает. С ней это с тех пор, как я убила отца. Я его застрелила, когда была еще совсем маленькой. Застрелила от страха. От ненависти. Хотя откуда у ребенка может быть ненависть? С тех пор – это мой вечный крест. Отец пил. Я до сих пор помню: весь дом был засыпан осколками и зелеными бутылками, в которые залезали мухи и там умирали от яда. Но кроме того, что отец постоянно и бесконечно пил, он все крушил в доме – стулья, посуду, стекла, а главное, жестоко бил маму Ко всему, пьяный, он водил меня на берег и учил убивать чаек. Другим я его не знала. У него было ружье, из которого он расстреливал птиц. Просто так. Ради забавы. Однажды он в очередной раз сильно избил маму. У меня началось затмение. Плохо помню, как все случилось. Только я сняла с гвоздя его проклятое ружье и выстрелила. Отца похоронили. Мне было шесть лет. С тех пор мать ушла в свой мир. Меня воспитывала тетя, мамина сестра. Если бы не она, не знаю, что бы со мной было. А когда мне исполнилось семнадцать, умерла тетя, и я начала ходить по воде, а потом научилась летать. Пришла взрослость.

Чайка замолчала и снова прильнула ко мне, поскольку во время рассказа я все держал ее за плечи на вытянутых руках, словно она могла снова вырваться и улететь.

– Теперь ты все знаешь. Тебе решать. Видишь, какие у меня родители. Может, после всего ты не захочешь быть со мной. Но я должна была все сказать. Вот откуда выдуманная Карелия и мое внезапное исчезновение. Тогда, в Москве, я боялась тебе признаться. В восемнадцать я влюбилась и хотела выйти замуж, но когда парень узнал мою историю, то перестал встречаться со мной, а вскоре женился на другой девушке. Поэтому мы остановились. Чтобы ты выслушал и решил. Я не должна и не могу обманывать тебя.