Текст книги "Ворожей (сборник)"

Философ разнервничался, покраснел и заходил по комнате быстрыми лыжными шагами.

– Помню, когда-то давно я был по своим делам на Мосфильме. Во дворе мне случайно повстречались Шукшин с Никоненко, и по тому, как яростно матерился Василий Макарович, как страстно горели его глаза, я понял, что друзья, – а они дружили, – шагают, скорее всего, с какого-то художественного совета, где Шукшин, вероятно, доказывал свою концепцию, а разные бездари совали ему палки в колеса. Но история показала, что он-то, Шукшин, остался и своего добился, потому что имел талант и жар в груди. У тебя же, сударь мой, Борис Борисович, есть талант, есть прекрасное сочинение «Сад». А жару в груди, извиняюсь, нету.

– В том-то и беда, – согласилась Тамара. – Мы какие-то неприспособленные. И то сказать, с самого начала повезло. Катались по миру, никому никогда не кланялись, ни перед кем не лебезили, на коленях не стояли.

– И не надо, милые мои! – горячо отозвался Иван Дмитриевич. – Никогда не смейте этого делать. Потом от самих себя стыдно будет. Просто наберитесь смелости, терпения и шагайте во все двери. В жизни что главное? – нигде и никогда не сдаваться. И все получится. Притом что «Сад» твой, Борис Борисович, действительно хорош. Я не мастак на похвалы, но будь это что-то рядовое, среднее – промолчал бы и все. Однако ты мне душу наизнанку вывернул и слезу выжал. А это со мной сотворить весьма сложно. Уверяю тебя. К тому же, тут звучал один инструмент. Если же представить себе оркестровое исполнение… у меня, поверь, даже дух захватывает. Так что соберись с силами, грудь вперед и в бой. Поскользнешься – вставай. Засмеют – наплюй. Понятна тебе такая психология?

– Понятна, – согласился Борис. Слова товарища поддержали его. В нем родился боевой петух, готовый сражаться до последней капли.

– Ну вот и славно, – удовлетворился Иван Дмитриевич. – Теперь, судари мои, дело за вами.

Утром следующего дня, – а это как раз был понедельник, – Борис проснулся поздно. Они с Тамарой не любили понедельники. Почему-то в эти дни что-то не складывалось, срывалось, не получалось, поворачивалось спиной, словом, начало недели с каких-то далеких пор Борис с Тамарой старались посвящать лишь прогулкам и домашнему хозяйству. А понедельник, как дымный товарняк, пахнущий бензином и копчеными досками, грохотал где-то рядом, выпучив ослепительные фары и грозя катастрофой или крушением. Поэтому по понедельникам Борис с Тамарой часто вообще не выходили из дома.

Сейчас, свесив, будто две жерди, худые ноги на пол, Борис пространно наблюдал за вьющейся у ног Джулькой – та мягко и заискивающе била его по коленям пушистым хвостом, выпрашивая утреннюю пробежку.

– Да, – сказал Борис хриплым голосом. – Теперь ты не один. Теперь, хочешь, не хочешь, придется вытряхиваться.

Тут вздохнула Тамара. Борис встал, чтобы не разбудить жену раньше времени, и прошел в ванную.

– Все! – решительно сказал Борис. – Больше – ни капли. Что же получается? Сытый, благополучный Степанов со своей рыхлой, наштукатуренной женой победили? Пожалуй, на сегодняшний день так и есть. А почему? Потому что вы, дорогой маэстро, ничего не делаете. Все чисто по-русски. Но это ли тебе нужно, Боря? Ты вспомни, Боря, свое выступление в Милане. Какой ты был. Чистый ангел. Публика рукоплескала тебе во все лопатки. То же – в Америке, Испании, Японии. Там у тебя было лицо, а здесь, извиняюсь, рожа. Нет, не для того тебе дадена жизнь, Боря. И талант дарован не для того. Давай, братец, вылезай из ямы. Умел упасть, умей подняться и снова стать, кем был. Иначе вон она, старая с косой, так и ждет, так и маячит за окном в черном прикиде. Но Господь жалеет тебя и дает, может быть, последнюю возможность опомниться и встать на ноги. К тому же за твоей спиной Тамара…

Джулька уже отчаянно требовательно скребла дверь ванной.

Борис наспех добрился, облил себя холодной водой с твердым решением не прикасаться больше к спиртному, подбросил Джульетте косточку и, пока собака отвлеклась, сварил чашку кофе.

Тамара все еще спала, разметав по подушке чудесные свои темно-русые волосы. Лицо ее было чистым. Щеки горели легким румянцем, будто она только что собирала персики в саду и вот прилегла отдохнуть.

Борис набросил куртку, и Джулька, как оглашенная, сорвалась с места, окатив коридор звонким радостным лаем.

Бесшабашно веселое солнце ударило в глаза. Как будто хотело сказать: нет, ребята, я из команды красочной осени, а зима пусть пока подождет. Рановато будет. Потому скисал и таял под ногами первый легкий снежок. Борис вздохнул и направился к древним Крылатским холмам. Прочь от индустриального шума, напоминающего огромную стиральную доску.

Шествуя в обитель предзимней тишины и покоя, Борис вдруг обнаружил, что жизнь, черт побери, не такая уж скверная штука. И хотя прощально ярко светило солнце да озабоченно летели от канала ватными обрывками облака, все вокруг дышало свежестью и даже легким весенним теплом. Первый сопливый снег под ногами быстро таял, и Борис, шлепая по грязи добротными ботинками, думал о том, что перевернул страницу черновика и перед ним открылась новая, чистая.

Джульетта бежала поодаль. Распушенная шерсть ее словно впитывала солнце и желто горела над клочками почерневшей травы, как китайский фонарь.

«Да, нужно драться, – накачивал себя Борис. – В этой стране мало написать хорошую вещь. Нужны еще бицепсы и напор. Прав был философ. Нужно ломиться во все двери. Что поделаешь, если время поменялось. Будто полиняло. Сбросило кожу, обнажив свое истинное, жестокое обличье. Но сдаваться нельзя. Сдаться – значит, потерять себя, Тамару. Все, что есть вокруг. Эту тишину. Покой. И всю музыку мира. Буду сражаться. Иначе чего я стою, если не могу защитить свое собственное дитя. Защитить и дать ему жизнь. Жизнь своему «Саду». Иначе он умрет, так ни разу не расцвев. Интересно, кому это нужно, чтобы хорошие вещи пылились на полках, а пошлятина и гниль кружились в хороводах на самых больших площадках?.. Ах, Россия моя! Россия! Женщина крайностей и безумия. Тебе дарят бриллианты, но ты выбираешь дешевую бижутерию. Нет, за тебя, твой вкус, твой облик нужно драться!

– И мы будем драться! – воинственно сказал Борис вслух, не зная, собственно, кто это – «мы».

Так он шел в размышлениях о «Саде», о своем предназначении и о том, что ему нужно делать дальше.

Джулька необыкновенно быстро освоилась в новом месте, признала хозяев, словно от рождения была в семье музыкантов, и теперь постоянно оглядывалась на Бориса, проверяя, тут ли он, не делся ли куда. Под кустами она по-женски аккуратно присаживалась на задние лапы и смотрела в этот важный момент на Бориса бесконечно покорно и преданно, чем вызывала у хозяина легкую улыбку. «Так смотрит, – думал он, – сама Судьба, когда ей хочется подурачиться».

Вернулся Борис окрепшим и свежим. И сразу засел за телефон. Он обзвонил с десяток адресов и мягким своим баритоном – сама корректность и интеллигентность – договорился о встречах в разные дни. В разных местах.

Тамара только что проснулась. В длинной белой рубахе она была похожа на привидение, спорхнувшее с какой-нибудь далекой звезды.

– Ты был там, где уже зима? – спросила она, щуря сонные глаза. – Почему, Лапа, ты всегда уходишь, а я вынуждена просыпаться одна и пугаться до самых пяток?

– Прости, Лапуля! – сказал Борис. – Не успел оставить тебе записку: уж больно рьяно Джулька рвалась оповестить весь собачий мир, какая она замечательная, прекрасная и единственная. Кажется, ей это удалось. Один доберман всю шею себе чуть не сломал, глядя на Джульетту… ну, скажем, Джековну.

Джулька поняла, что разговор идет о ней и ее успехах, победно замотала хвостом.

– Ах, ты мое солнышко рыжее, – разомлела Тамара и присела перед Джульеттой на корточки. Та вскочила передними лапами ей на плечи и принялась в экстазе собачьего счастья вылизывать еще сонные Тамарины глаза.

– Ну будет, глупая. Будет, – отталкивала собаку Тамара, вытирая рукавом мокрое лицо. – Ты посмотри, Лапа, какая она у нас нежная. Из нее выйдет прекрасная мать. И щеночки, надо думать, будут хорошие. Как тебе кажется?

– Мне кажется, – сказал Борис, – что кто-нибудь из оповещенных мною по телефону коллег должен откликнуться уже сегодня. Поэтому, Лапуля, осмотри, пожалуйста, мой костюм, рубашку, чтобы все было готово к выходу. А я займусь нотами.

– Хорошо, Лапа, – согласилась Тамара. – Но сначала я умоюсь, приведу себя в порядок. Потом приготовлю завтрак. Кстати, – как бы невзначай добавила она, – ты ничего не принес к брекфесту? Поправить здоровье.

– Нет, дорогая, – сказал Борис и уловил в сердце неясную тревогу, какое-то еще неосознанное опасение за судьбу близкого человека. Вечный праздник жизни уже заходил довольно далеко. – Мы с Джулькой решили принять трезвый образ и, не оглядываясь на магазины, рванули сразу в прозрачные Крылатские леса. К тому же копилка наша после последних торжеств заметно опустела.

– Ну, – надула губки Тамара. – Я согласна на ваш с Джулькой трезвый образ жизни. Но… с завтрашнего дня. Резко обрывать нельзя. Сегодня нужно поправится. – Она помолчала, теребя в руках платок, и вымученно нетвердо, словно под щемящим внутри давлением произнесла: – К слову о копилке. Копилку надо пополнять. Как это сделать, ты, Лапа, должен придумать сам. Ты мужчина. Тебе и карты в руки. Твой «Сад» – это прекрасно. Но когда он расцветет, потом начнет приносить плоды, неизвестно никому. А питаться нам с тобой нужно сегодня. И Джульку нашу кормить.

Борис вздохнул и ощутил в душе густую и опасную волну приближения какой-то тяжелой и вязкой полосы жизни, когда все может поменяться на сто восемьдесят градусов. Он вдруг увидел себя с задранной вверх головой у подножья Олимпа. Узрел себя в латаных джинсах, рваных сандалиях, старенькой рубашке и почему-то с метлой в руках. А там, на вершине в ослепительном сиянии не одного, а трех солнц, в дорогом белом фраке стоял он же, Борис Ганин, и ноги его утопали в ковре из живых цветов. Но то, что зиждилось наверху, было уже историей, прошлым. Нижняя картинка вполне могла стать будущим.

Борис вздохнул и безмолвно посмотрел на безмолвную папку со своим «Садом», одиноко лежавшую на журнальном столике. Там, в этой папке, спали волшебные звуки и мелодии, хранившие память деревенских озарений Бориса. Но что в них сейчас было проку? Даже Тамара – и та, как видно, устала ждать. Впервые за годы шальной цыганской жизни она отчего-то устала ждать. И надеяться.

Борис поднялся, набросил пальто и вышел за дверь. Остановился у подъезда. Закурил.

Первый снежок стаял, превратившись в грязные, тугие ручьи у обочины дороги.

У «7-го КОНТИНЕНТА» – магазина с американскими ценами при российской зарплате, американском порядке, чистоте и блеске, фешенебельности и даже дебелых охранниках, одетых на американский манер в особую полицейскую форму – у этого магазина для удачливых музыкантов, политиков, шулеров и «братков» стояли иномарки всех мастей. Из них то и дело вылезали упитанные господа, а за ними уныло семенили магазинные работяги, таща за малую подачку высокие стальные тележки с шикарными продуктами, которые те трудяги могли наблюдать лишь как музейный экспонат. Поэтому после работы частенько новые пролетарии, запасаясь парой приобретенных по случаю бананов или хвостом селедки, запрокидывали купленную на подачки бутылку и ждали, пока не перестанет булькать. А потом плелись, шатаясь, домой, чтобы под мерный, в лучшем случае, зуд жены увязнуть в больном и тяжелом сне.

– Да, – сказал чей-то голос рядом. – Таких уродов раньше не было.

Борис повернул голову и узнал соседа с верхнего этажа. Тот кивнул в сторону дорогих авто, имея в виду упитанных буржуев.

– Другого слова не подберешь, – добавил сосед. Был он коренаст, крепок, с руками, похожими на добрые кувалды. Был он, скорее всего, из тех ребят, что гоняют с утра до ночи тяжелые грузовики и знают цену настоящей работе. Сегодня, видно, у него был выходной. Или отгул. Или он пошел в отпуск и вот выглянул на улицу покурить. В любом случае, у него была причина. Так просто эти парни свою работу не бросают.

Борис почувствовал это, и ему стало совестно, что его гнедая где-то мечется с оборванным поводком, а он стоит здесь – не пришей к плечу рукав.

– Да, – сказал Борис, – раньше такого…

– Так это что, – оживился верхний сосед. – У меня на лестничной площадке пацанчик. Сашка. Пятнадцать лет. В переходе на скрипке шпарит. Но он, я тебе скажу – бог, второй Паганини. Откуда чего берется? На той неделе подкатывает к этому переходу «Джип», из него вылезают два мордоворота, хватают Саньку под белые локти и кидают в машину вместе с его дешевой скрипкой. Тот, конечно, чуть не обмочился с перепугу: пацан же. Привозят его куда-то за город на волыну. Кругом – крутые, девки полуголые. Ну и главный говорит:

– Поиграй мне, Саша, что-то для души. А я тебя не обижу. Ну Санек достал свою деревяшку и давай выводить крендели. Играл до тех пор, пока центральный «крутой» не зарыдал. Так вот они и слились в экстазе: Шура играет, а «браток» слезу катит одну за другой. Повеселились они таким совместным образом и все. Натолкали Сашке «зеленых» во все карманы и привезли прямо к мамаше, папаше. Еще и скрипку по дороге ему классную купили. Вот, земляк, какие развороты бывают.

– Да… – задумчиво согласился Борис. Он представил себе шустрого паренька с торчащим вихром на затылке и веснушками на щеках, который слышит звуки вышины и умеет извлечь их из дешевого инструмента.

– Так что и среди «братков» люди попадаются, – заключил свой рассказ сосед и направился по своим делам.

– Постой! – крикнул Борис. – Ты на каком этаже живешь?

– На четырнадцатом, – улыбнулся шофер. – Девяносто вторая квартира. Заходи. Пивка попьем.

Борис вынырнул из задумчивости, как из длинного подводного тоннеля – как-то крепко запал ему в душу скрипач-Саша, словно это жила-была сама совесть Бориса. Яркая вспышка высветила и самого себя, прилипшего к непомерно большому баяну с широкими ремнями. Ноги не доставали до пола и, босые, болтались на весу. Тщедушная фигура с костлявыми плечами. Он был похож на глупого, но любопытного котенка, трогающего лапой клавиши. Но и тогда уже этот ящик на коленях, таивший внутри себя громадную силу, издавал под пальцами Бориса нежные пионерские песни. И это было неизбывным счастьем, заслонившим многие пустые и опасные мальчишеские забавы. Тогда трудно, да и просто было невозможно заглянуть за ширму времени, увидеть свои ослепительные взлеты и глупейшее падение, с катастрофой, снежным обвалом, когда горы снега засыпали всю дорогу жизни, и где теперь копать – было неизвестно. И все-таки бытие, сверкающее прохладным солнцем, шипящее, как морской прибой, шинами авто, дразнящее красивыми женщинами, играющее рябью в ослепительно-черных лужах, напичканных пурпурными листьями, это бытие продолжало существовать, звать к чему-то, чего никогда не угадаешь за очередной чертой горизонта.

Борис еще потоптался немного на ступеньках парадного, докуривая сигарету, и направился к магазину за лекарством для Тамары. Обидеть ее он не мог, хотя и ощущал, думая о ней, смутную тревогу, словно мокрая зеленая жаба неожиданно прыгнула в воду, и вот теперь ровные геометрические кольца расходились по всему озеру. Эти круги были кругами тревоги. Борис знал, что женщине, как утверждает медицина, гораздо сложнее вырваться из цепких лап алкоголя, и потому кольца все катились и катились одно за другим по озеру его сознания.

Когда Борис вернулся, Тамара уже приготовила завтрак.

– Все давно готово, Лапа, – объявила она наигранно бодро, – а ты все ходишь, ходишь. Там что, очередь выстроилась?

– Нет, – возразил Борис. – Ты же знаешь, там очередей не бывает. Просто постоял, покурил, вспомнил себя двенадцатилетним заморышем, когда баян был для меня больше сундука бабушки Екатерины со всеми ее мыслимыми и немыслимыми платьями и шубами. И все-таки я хотел играть. Играл с утра до ночи, не замечая времени. Кстати, – продолжал Борис, открывая бутылку, – у нас на четырнадцатом этаже живет юный Паганини, который играет, как Бог, в каких-то переходах метро. Представляешь, это мне только что рассказал сосед. Паренька похитили бандиты. Какое-то у них было веселье, уикэнд, праздник, черт знает, что они там себе устроили.

Слушая, Тамара поставила тарелки с омлетом и две рюмки. Борис повернул одну из них кверху дном.

– Я больше не пью, Лапуля, – сказал он и тут же продолжил рассказ, чтобы пресечь какие-либо вопросы. – Так вот, этот отрок довел до слез главаря «братвы» и тот рыдал как ребенок, погрузившись, видимо, в остатки того добра, какое впитал с молоком матери, а может, потому, что, как сказал Гиппократ: «Жизнь коротка, а искусство вечно». Кто знает? Потом они насовали ему денег, этому молодому вундеркинду, и вернули родителям с новой скрипкой. Вот такая забавная история. Как-нибудь надо подняться, посмотреть на этого виртуоза… словно на себя самого поглядеть. На свою станцию под названием «Детство». Какая же она теперь далекая, – вздохнул Борис.

– Не надо, – сказала Тамара.

– Почему?

– Потому что в прошлое можно опускаться спокойно, если есть будущее. А если его нет, этой встречи может не выдержать сердце. Тогда, в лучшем случае, лежа на белых простынях, можно долго смотреть в серый потолок и жалеть о случившемся. Одна тоска. И ты, Лапа, это знаешь. Поэтому бери себя в руки и делай что-нибудь, чтоб оно у нас было. Будущее. Пусть – скользкое будущее, как бегемот. Но ты должен его схватить железной рукой. Иначе…

– Иначе?

– Иначе все рухнет, и мы превратимся в порошок. В обыкновенную селитру. В удобрение для полей. Словно бы нас и не было. Не было нашей игры в Кремлевском Дворце, в Нью-Йорке, Риме, Токио. Все это может стать лишь вздохом кого-нибудь из наших оркестрантов, когда он на старости лет, перелистывая от нечего делать фотоальбом, случайно обнаружит общую фотографию, где среди прочих персон будут торчать и наши физиономии.

От слов Тамары Борис ощутил под рубашкой противный холодок, словно бы там ползало ядовитое насекомое, обладавшее реальной опасностью. Он вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Одиноким и чужим всему на свете. Чужим даже ей, Тамаре. И вспомнил неожиданно, как когда-то, в какой-то Латиноамериканской стране, ехал ночью по берегу незнакомого залива.

Шел дождь, и шоссе ярко блестело в свете фар, точно посыпанный серебряной пылью рубероид. Капли дождя крупным бисером влетали в широкий световой коридор. И трудно было отличить ветряной шум прибрежных пальм от мокрого шелеста шин. Это можно было назвать путешествием в самого себя. Потому что кроме жемчужно искрящегося веера света и собственного Я во всем мировом пространстве ничего и никого не существовало. Это был пик одиночества.

Вот и теперь Борис ощутил нечто похожее на тот, уже призрачный, ночной полет. Тьма, веер света, шум дождя и где-то в самой середине этого чрева – он, Борис.

– Тебе нехорошо, Лапа? – спросила порозовевшая от коньяка Тамара.

– Как-то душно стало, – сказал Борис и вдруг очень остро почувствовал собственное сердце, будто перехваченное тонкой стальной нитью. – Пойду, прилягу на пару минут.

Борис открыл глаза и сначала не мог понять, где находится его тело. Оно лежало поверх какой-то белой, жесткой кровати, над которой высился веселенький, с бликами солнца, высокий потолок. И стены тут были чистые, белые, стерильные. Укрывало Бориса плотное одеяло, одетое тоже в крахмальный и свежий пододеяльник. Больше ничего в комнате не было. Никаких излишеств. Ни радио, ни телевизора, ни чего-либо еще. Крахмальные стены и пол, пахнущий хлоркой.

Борис повернул голову и увидел еще одну такую же стерильно тоскливую койку, а на ней – худощавого человека с небритым лицом и впалыми закрытыми глазами. Борис уныло осознал – больница. Тупо ныло сердце, но боль ощутимо вытекала из него, как из пробитой фляги. Значит, те ребята, которые мотались за рифленой стеклянной дверью туда-сюда белыми тенями, сделали свое дело.

Странно, Борис ничего не помнил, как если бы накануне был сильно пьян.

Небритый человек открыл глаза и, поглядев на Бориса, хрипло произнес:

– Попали мы с тобой, старичок. Месяц проваляемся. Как пить дать.

Познакомились. Сосед имел редкое имя – Иван, артистично худые руки и тоскливо мечтательный взгляд синих очей.

– Да, – согласился Борис. – Похоже, тут у нас долгая станция.

– Хорошо, медицинский полис успел получить, – сообщил сосед. – Не то валялся бы сейчас неизвестно где. Моей мадам теперь наплевать, что со мной.

– Почему?

– Да так уж. Просто наплевать и все. Человек она такой. По жизни. Вернее, тут профессия наложила свой отпечаток. Судья. Это, брат, опасная штука. Для всех окружающих. Последнее время, правда, адвокатом работала. Это, кстати, меня и подкупило при знакомстве. Защитник – не судья. Сердце надо иметь другое. Душу. Но она, как выяснилось, судья по натуре своей. По призванию, можно сказать. А уж когда женщина – судья… катастрофа. Власть опьяняет прекрасный пол больше, чем мужчин. Действия не подчинены рассудку. Впрочем, нужно признать, специалист она отменный, и если бралась за дело, – а работала Светлана с крупными фирмами, организациями, – то дело это, как правило, ею выигрывалось. Тут уж не отнять. Ну и понятно, победа оплачивалась соответственно. Банкеты, фуршеты, рестораны, кафе. Ясно, являлась за полночь с повестями и рассказами. И все это, заметь, заплетающимся от «Шампанского» языком. А мне каково! Притом, что я не пил спиртного ни капли. Работал над книгой. Одним словом, назрел скандал. Впрочем, сам понимаешь, не мог он не назреть. Поскольку слушать пьяные бредни до четырех утра вряд ли кому под силу. Может, конечно, я был не прав… не знаю. Возможно, у нее такая работа, что без банкетов нельзя. Нельзя потерять старых клиентов, обрести новых. За бокалом, как сам понимаешь, все это проще. Но мое положение! У меня свой распорядок. Свое расписание. Подъем в семь утра, пробежка, зарядка и в половине девятого – как штык, за стол. Можно совмещать одно с другим? Разумеется, скандал. В результате все мои вещи – на лестничной клетке, потому что, не выдержав, я и сам, что говорить, напился до чертиков. В сердцах трахнул какой-то вазой об пол. Через пятнадцать минут появился мордатый бульдог в милицейских погонах. Понятно, у нее же все в отделении – друзья. Вместе пьют, потом развозят друг друга по домам. Свои люди – судьи, адвокаты, милиция… Этот блюститель, пользуясь тем, что ответить ему я не мог: как же, он при исполнении, при форме! В общем, стукнул меня пару раз. Обычное, вроде бы, дело. Но нужно было видеть при этом глаза моей адвокатессы. Никогда я такого взгляда больше не наблюдал. Злое, сытое удовлетворение, хмельное самодовольство и тупое превосходство, словно она расстреляла злейшего врага – вот, что было в этом взгляде. Таким образом я отправился на все четыре направления. Жил у друзей, в мастерских художников, в подвалах, на чердаках. А теперь вот живу на этой койке. Что будет дальше – не знаю. Просто ума не приложу. Работа оборвалась. Как быть, в толк не возьму. Вот такая приключилась… – как говорит Жванецкий.

Борис, понятное дело, поведал и свою печальную историю. Как, прямо по-Чеховски, вырубается его «Сад». Ну и, конечно, не смог не откликнуться на чужую беду.

– Что ж, – сказал он. – Если тебе, Ваня, некуда деваться, поживи у нас с Тамарой. В коридоре есть диван. Работать можешь в читальном зале. Ну а пропитаться – что-нибудь придумаем. В крайнем случае, стану в переходе с баяном. А что делать? Пусть народ слушает мой «Сад», как говориться, из первых рук. Мне теперь наплевать на престиж, имидж и прочую чушь. Конечно, после Парижа, Лондона, Нью-Йорка будет не по себе, но черт с ним со всем. Переживем. Роман твой о чем?

– Роман? О целителе. Целителе человеческих душ. Есть, Боря, на свете такие люди. А вообще – Колыма, тайга, бродяги, философы, ищущие града Божьего на земле.

– Ну и что, находят?

– Главное – искать, Боря. А кто ищет, как говориться, тот всегда…

– Что ж, – сказал Борис. – Дай тебе Бог.

Был в палате и третий страдалец, темноволосый, с узким лицом, нервный человек, кусавший ногти во время разговора Бориса с Иваном. Но когда соседи смолкли, он вдруг открылся.

– А я, ребята, прилетел из Африки, точнее – из Ганы. Три года загорал под тамошним жарким солнышком в качестве переводчика. Жил, сообщу без ложной скромности, как падишах. И черт меня дернул тронуться в родные края! Соскучился по березам, мокрой крапиве, ромашкам полевым, едрена корень… Приехал, а у жены в мое отсутствие – другой ухажер. Ну и что в таких случаях – развод. Вето на дочку. Словом, самые веселые события. В результате тоже вот – вполне праздничная больничная обстановка. А там, в Тане, братцы вы мои, какая же была красота! Барракуды, омары, кокосы, национальный парк, океан, темнокожие женщины, карнавалы… Так нет же! Нас всех непременно тянет в нашу задрипанную, разворованную, нищую Россию, где вор на воре и обездоленные люди с протянутыми руками. Сердце, ей-богу, кровью обливается. И это при сказочном богатстве страны. Какая-то несчастная Гана и Россия… поразительно! Там, в Африке, я жил во сто раз лучше. Парадокс! Вы, творцы, – извиняюсь, подслушал вас, – никому не нужны. А если вам и платят что-то, то какие-то гроши, подачки. И что же, дорогие господа, получается? А получается капитализм наизнанку. Когда нормального предпринимателя душит бюрократ: ему это выгодно. Он, бюрократ, получает за это свои дивиденды и взятки. Где это видано, чтобы государственные мужи крали и продавали все, что только можно продать! В ходу дешевка, а истинные ценности валяются под забором, как мусор. А закон можно повернуть и так, и этак. Зачастую же его просто не существует, закона. Бандиты вольны делать все, что им заблагорассудится. Эх, да что говорить! Не скажу, что там все иначе. Но в той стороне люди получают другие зарплаты и, стало быть, отношения складываются совсем другие.

– Да, тоже история, – сказал Иван. – Хотя, что же вы хотели? Жена здесь, вы там.

– Ну во-первых, – молвил африканец. – Жена с дочкой частенько приезжали ко мне. Вместе проводили отпуск. А во-вторых… впрочем, черт его знает, что там во-вторых. Короче, теперь я здесь, а они там.

Вошла такая же стерильная, как пододеяльники, белоснежная, улыбчивая медсестра с подносом, на котором на чистой салфетке покоились три шприца.

– Будем лечиться, господа, – произнесла она, сверкая ослепительными зубами, и почему-то многозначительно поглядела на Ивана.

Все трое с готовностью повернулись на живот, оголив розовые зады.

Медсестра ловко и быстро, в один шлепок, сделала три укола.

– Отдыхайте, – сказала медицинская фея и грациозно скрылась за дверью.

– Хороша, – со стоном переворачиваясь, произнес влюбчивый, видно, Иван.

– Да, – согласился африканец Сергей. – У меня в Гане случай был. Жила наша делегация в гостинице. Метрдотелем числилась дама, француженка, похожая на нашу медсестру. Только постарше. И вот представьте, отмечали мы какой-то, не помню, национальный праздник. Набрали по незнанию «Текилы», еще какой-то дряни. Одним словом, празднуем. Ну пьем-то по-русски, фужерами. А был среди нас чернокожий по имени Аббара. Он, ясное дело, быстро захмелел и рухнул на койку. Жарко. Все в трусах. И когда этот Аббара завалился храпеть, аппарат его, не представляете какой величины, из трусов и вывалился. Мы посмеялись и по пьяному делу решили пошутить. Я взял и привязал его елдарий тонкой веревочкой к ноге. Думаем, очухается Аббара, похохочем. А он же черный, как дегтем намазанный. Даже аппарат чернее сажи. Снова пьем. Потом кто-то говорит: «Ребята, неудобно. Еще обидится. Действительно, соображаем, все-таки иностранный гражданин. Не в Рязани. Ну ладно. Я стал тот узел развязывать. А спьяну никак не получается. И дернул меня леший развязывать зубами. Что говорить, хороши уже были.

Разгрызаю я проклятый узел, и тут входит метрдотель, француженка. Конечно, немая сцена. Господа, к нам приехал ревизор. Можете себе вообразить ситуацию. В общем, пришлось на следующий день перебираться в другую гостиницу: стыдоба-то какая. Француженка, правда, ничего не сказала. Тактичная. Мало ли у кого какие фантазии. Даже вроде бы огорчилась при нашем отъезде. Вот такая вышла оказия.

Все слегка посмеялись, превозмогая тупую, занозную боль в сердце.

И потекли, поплыли одинаково однообразные, похожие, как близнецы, больничные, пахнущие физраствором дни. Праздник, одним словом, отдыха и философии. Лежи себе кверху пузом и мечтай, надейся неизвестно на что.

Иван, как только смог вставать, исчезал по вечерам к медсестре-Ольге на пост, когда она дежурила. Африканца-Сергея каждый божий день навещали родственники, заваливая его молочным и какой-то овсяной гадостью, которую он нюхал, морщась, и шел выбрасывать.

Бориса аккуратно посещала Тамара с обязательным букетом цветов и фруктами. Она как-то преобразилась, посветлела, видно, нежданное горе наложило на нее отпечаток церковной, апостольской святости и поста. Она была тиха, грустно улыбчива и необыкновенно заботлива. Милосердно гладила Бориса по волосам и все поправляла его постель.

Иван по-настоящему влюбился. Глаза его застилал счастливый туман. На все глядел, как со дна моря. Он снова стал писать. Тургенев, говорил, не мог творить, если не был влюблен. Вот, мол, и со мной происходит нечто подобное. Ольга, похоже, отвечала ему взаимностью: все-таки писатель, не хмырь какой-нибудь с Шарикоподшипникового завода. Хотя еще неизвестно, кто по нынешним временам был лучше.

В общем, наши герои мало-помалу выздоравливали. Грелись на заоконном солнышке. Травили анекдоты. Скучали и пускались в пространные дискуссии о политике, турбулентности планетарных движений и антагонизме всех, в том числе литературных и музыкальных движений.

Борис в минуты тишины и покоя снова стал чуять в воздухе святые, дарованные Богом звуки мелодий и бережно заносил их в копилку оставленной Тамарой нотной тетради.

Африканец-Сергей маялся, вышагивал по комнате, видно, вспоминал омаров, диких слонов и собственный каленый загар под ослепительно-белой рубашкой, не говоря уже о темпераментных темнокожих женщинах. Он теперь мечтал набрать группу учеников интенсивного курса английского языка, чтобы человек через пару-тройку месяцев мог свободно общаться даже с ни бельмеса не понимающим по-русски американцем. «Дитя что сначала делает? Начинает говорить, – увещевал он. – Затем уже читать и писать. А в нашей, российской, системе обучения все наоборот. Все для того, чтобы никто, в результате, ни черта не знал и снова при надобности учился, но уже за деньги. Моя методика до безобразия элементарна. Всем известно – все простое совершенно. Вот это, к примеру, зарядное устройство. По-английски – чаджер, вот зажигалка – лайтер, икона, – он совал предметы под нос каждому, – айкен, крышка для банки – кавер. А теперь я спрашиваю по-английски: где икона, зажигалка, крышка. Таким образом, и сам вопрос, и наглядный предмет откладывается в памяти. Легко и сразу. Ну и так далее. Хотите в ученики? Возьму недорого. Как с братьев по страданиям.