Текст книги "Ворожей (сборник)"

И все-таки я надеялся, что Наблюдатель просто шутит, просто играет со мной, как с котенком, но, в конце концов, утомится и представит мне на блюдечке чудо-птаху с нежно-розовым оперением, с опаловым ожерельем вокруг шеи, черным клювом и черным жемчугом внимательных глаз. И серо-голубыми крыльями.

Собственно говоря, даже не в этой птичке было дело. Дело было в чудесной материализации мечты. Дело было в долгом изнурительном поиске, а затем в волшебном, ослепительном мгновении встречи, которое могло распахнуть двери Открытия и Прозрения.

Я не смел обижаться на Наблюдателя за то, что Он не дал мне пока возможности встречи. Может быть, таким образом, я отрабатывал темные грехи свои. Отрабатывал болью и страданием. Но это нужно было понять. Тогда я вряд ли сознавал, что происходит.

Море за окном лежало ласково-безмятежное, как женщина после добрых сновидений. О чем оно думало, море?

Дверь каюты открылась с бодрым, металлическим «а-и-и» и на пороге появился Семен, держа за бока и без всяких вспомогательных тряпок горячую кастрюлю. Целлофановый куль с селедкой торчал у него из-под мышки.

Харчо Семен торжественно водрузил на стол, неподвижный на случай обвальных штормов – не всегда же «Сиваш» был в унизительном для морского судна положении корабельной мастерской. Так, во всяком случае, я подумал.

Селедку Сеня аккуратно разделал на чистой газетке, а затем нарезал ее, как колбасу, поделил хлеб. К трапезе все было готово. Во время всех Семеновых манипуляций я сидел, молча, выделял слюну и тут же, из-за обилия, проглатывал ее. Но вот, наконец, можно было приступать. И мы очень даже просто взяли и приступили.

Понятно, что и харчо и, тем более, селедка казались мне божественной пищей.

– Ты что, на самом деле писатель? – решил узнать первым делом Семен.

Я кивнул, не имя возможности ответить с набитым ртом, и вытащил для пущей убедительности писательское удостоверение.

Сеня развернул красную книжицу и аж присвистнул.

– Ни хрена себе, – округлил глаза мой новый приятель. Сам он был похож на чубатого Донского казака, и надень на него соответствующую форму, повесь на пояс шашку, приклей усы – Семен был бы вылитым Шолоховским станичником. Этаким Разметновым.

– Я думал, брешешь, – даже огорчился Сеня, однако взор его с этого момента стал уважительным. – Ну и как же ты тут? – безлично потерялся Семен. – Чего тебе в порту делать? Хотя, конечно… – размышлял он. – С другой стороны – понятно. Если, к примеру, не присутствовать, то какой разговор. И, разумеется, если человек без понятия, то он все равно, что гвоздь без шляпки. А когда с понятием, всегда читать удобно. Потому что сам все прошел. Сам, как говорится, и хлебнул, и глотнул. Тогда, конечно, сразу видно: жила у него крепкая. Я, знаешь, недавно читал одного писателя. Шаламов фамилия. Слыхал?

– Слышал, – сказал я.

– Вот это, я тебе доложу, настоящий писатель. С другой стороны, не сидел бы он по тюрьмам да лагерям, был бы из него писатель – это еще надо посмотреть. Вот и ты, я теперь кумекаю, не просто так тут ошиваешься. А? – хитро подмигнул мне Семен. – Только у тебя промашка с пропиской вышла. Да и время такое. Будь сейчас, к примеру, весна – пожалуйста, фрахтуйся, куда хочешь. Хоть с геологами, хоть с рыбаками, хоть на сенокос, хоть на прииск. Люди везде нужны. Даже без всякой прописки. А нынче – наоборот. Люди вертаются кто откуда. Не ко времени тебя принесло. – Семен вздохнул и отложил ложку. – Однако знаешь, – вдруг загорелся он, – сильно мне хочется тебе помочь. И я-таки, наверное, тебе помогу. – Сеня задумался. – Я-таки, наверное, подкачусь до Ивана Ивановича, начальника парохода, когда из отпуска вернется. Может, и договоримся. Он мужик самостоятельный, и жила у него, что надо. Может, возьмет он тебя на «Сиваш». Только, боюсь, это для тебя не выход. Будешь с утра до вечера железо таскать. И вся песня. Что напишешь? Пойти, действительно, куда-то в тайгу или с рыбаками, на прииск – это я понимаю. А здесь – тоска. Да и деньги плевые поначалу. Так что не знаю. Смотри сам. Меня, видишь, время держит. Восьмой год на пароходе. Понятно, северные накрутки и все такое. Опять же, семья в городе. Но, в общем, на первых порах помогу, чем смогу, Москва. Не горюй. Поболтаешься тут до вечера, а вечером сведу тебя на причал. Там заночуешь. Только держись, писатель: на причале народ употребляющий. Втянут – станешь бичом и поселишься тут на веки вечные. Заместо пальта модного начнешь обноски донашивать и шапку с одним ухом. Зато, конечно, не спорю, обзор будет богатый. От парфюмерной лавки к океану и обратно.

Семен закурил, погрузился в клубы дыма и завис в нем, устремленный сосредоточенным умом вдаль безбрежного пространства.

Пока что, выходило, карты на руках у меня были без козырей. Я смотрел в ту же, Семенову сторону, без особого энтузиазма, ощущая лишь неразборчивое счастье сытого человека.

– Может, я тебя потом на этой койке поселю, – мечтательно указал на верхнюю кровать Сеня. – Напарник мой прошлой весной сгинул. Пошел по заливу за вином, а лед уже хлипкий был. Вертался и прямо у парохода провалился вместе с сумкой. Одна черная дырка осталась. До сих пор койка пустует. Вот я и размышляю.

Я взглянул на указанную койку и мне не особенно, откровенно говоря, захотелось поселяться на ней после короткого, но содержательного рассказа Семена. Однако с потерей бумажника я выронил вожжи, и меня понесло каким-то буйным ветром, шарахая обо все, что попадалось на пути. Выбирать не приходилось.

Так, в мире и согласии, мы с Семеном закончили обеденный перерыв и по железным лабиринтам снова выбрались наружу, на рабочую поверхность судоремонтного парохода «Сиваш», где Сеня должен был приступить к своим трудовым обязанностям, а я предоставлялся вольному движению до шести вечера – так распорядился Семен. В шесть он заканчивал рабочую вахту и дальше готов был сопроводить меня на некий таинственный причал, где я мог бы подпольно укрыться от строгого надзора пограничников. Каким-то неведомым чувством я чуял, что с этих оговоренных шести часов начнется новый этап моей жизни, тем более что я переходил на необычное положение нелегального человека, почти что, можно сказать, революционера своей жизни.

До шести было еще далеко, и я снова побрел по берегу, но уже в противоположном своему первому, невезучему, направлении. Внутри ерзала противная нудьга от безвестности будущего, оттого, что оказался в глупейшем положении и оттого, что все это Наблюдатель свалил на меня неведомо зачем. Поэтому те чудеса, которые океан выкатывал под ноги в первый день, сейчас не радовали. Солнце казалось слепящим пятном, синь неба – застиранной до линьки джинсухой, сопки – унылыми горбами земли. Так среди тоски и потерявшей краски, поблекшей осени я добрел до назначенных Семеном шести часов и вернулся к пароходу.

Сеня уже расхаживал по берегу. Черные казацкие кудри его вздымал ветер, как перья ворона. Он вручил мне куль селедки, – пропитание на вечер, и мы погрузились в автобус, сначала в один, потом в другой и таким макаром добрались еще до одной чудесной бухты. Бухта имела имя отважного адмирала Александра Ивановича Нагаева, автора первых карт Берингова моря, человека, обнаружившего эту самую бухту в Тауйской губе Охотского моря в восемнадцатом веке.

От автобусной остановки мы спустились на берег и остановились. Вечер покрыл окрестные сопки темной шерстью. Солнце перед уходом в сумрак взмахнуло медно-золотым крылом и так замерло где-то за горизонтом. Вода моря от усталости дневной работы налилась глубокой синью и сонно шептала о чем-то прибрежному миру. Пахло водорослями и мокрыми досками.

ДАКИНИ

Я на минуту закрыл глаза и увидел отчеканенный светом заходящего солнца черный Нагаевский швертбот. Он недвижно застыл на рейде, а на капитанском мостике стоял сам Александр Иванович Нагаев, зорко вглядываясь в очертания неведомой земли. Дубленая ветрами и солью океана кожа лица, строго-элегантная форма русского офицера. Нагаев посмотрел на меня, улыбнулся и я открыл глаза. На душе потеплело. Какой-то неясный свет забрезжил впереди.

Указанный Семеном причал представлял собою длинную, уходящую в море дощатую пристань для катеров, буксиров и прочих малых судов. При нем же, при этом причале, имелась бревенчатая изба, в которой мне и надлежало пребывать до какого-нибудь личного определения. Вдоль береговой улицы ютились жилые деревянные постройки, похожие на стаю серых, улегшихся отдохнуть бездомных псов. Прибрежные строения, в спешке без любви и толка набросанные руками пришлых людей, не имели ни красоты, ни уюта. Лишь сама бухта, обладая собственной душой, излучала тепло и ласку. Морская вода как будто была легкими большого организма и дышала надводным воздухом. Из-за окоема за всем подведомственным пространством неба внимательно наблюдал мудрый зрак горячего светила. Остальная земля, повитая бугристыми мускулами сопок, казалась мощным, дородным телом. Однако несколько поодаль от дощатого причала ясно в свете вечера обозначался новый, бетонный и неподалеку – было видно – велось строительство каких-то современных, изящных сооружений.

Причальная изба располагала двумя просторными комнатами. В первой на вечные времена была установлена доисторическая мебель – фанерный шкаф для рабочего инвентаря и два ветхих, в растрепанной бахроме, темных дивана. На диваны, правда, по старости лет они уже не тянули, но за раскладные лежанки сходили. На одной из тех лежанок ночевал с оглушительным храпом без учета времени какой-то человек. Лицо его было заботливо спрятано под грязным полотенцем.

В другой комнате, можно сказать, рабочем кабинете стояли: стол, штук пять разномастных стульев и еще три таких же, как в прихожей, «венских» дивана, на одном из которых восседало четверо посетителей с папиросами в зубах. Вся публика, включая дежурного за столом при вахтенном журнале, напоминала только что, час назад, освободившихся из заключения людей с шикарными, сделанными в зоне бронзовыми зубами. Они, словно освободились, и по этой причине были веселы, беззаботны и радовались вольной жизни.

При нашем с Семеном появлении вахтенный за толом вскинулся и, сильно прихрамывая на одну ногу, пошел Семену навстречу.

– Какие люди! – изумился он и обнял Семена, что родного брата. – У тебя, Николаевич, совесть при себе или нет? Ты когда, подлец, последний раз заглядывал?

Я присел на свободное место и стал с любопытством наблюдать счастье давно не видевшихся людей.

– Чудно, – сказал Семен. – В одном городе проживаем, а видимся раз в полгода. Как максимум.

– То-то, что чудно, – согласился его товарищ. – А ведь мы с тобой и в море ходили, и в тайге горевали и среди сопок чуть не сгинули… А, Сеня? А видимся теперь только по большим праздникам. Ну, проходи, брат мой лихой, проходи.

Не спрашивая, – видно, так было заведено, – вахтенный достал еще два стакана и налил вина Семену и мне.

Пить я не хотел. Не было ни повода, ни настроения, но вырядиться белой вороной было нельзя, меня бы не поняли, и я принял стакан из рук вахтенного.

– Друг мой, писатель с Москвы, – объяснил меня Семен. – Ну, будем живы!

Выпили. Закусили жареным палтусом, который в Желтом продавался, как картошка – на каждом углу.

– Приехал, представляешь ты, по своим делам парень, а через несколько дней, потерял портмонет. А там – гроши, документы, – кратко изложил Семен мою историю. – В общем, остался хлопец без ничего. Пусть он у тебя поживет, осмотрится. Может, сам куда приобщится-причалит, а нет, я его на «Сиваш» определю. Надо помочь хлопцу. Разве мы с тобой кого бросали в беде?

– Та какой разговор? – развел руками вахтенный. – Нехай живет. Ради Бога. Что я, против? Единственное: с пол-одиннадцатого до одиннадцати погранцы ездят с проверками. В это время придется хорониться. А так… койка свободная. Ночуй, пожалуйста. В беде, Сеня, мы действительно никогда никого не бросали. Только разве это беда? Вот когда мы с тобой на оторванной льдине путешествовали – то была беда. Или, помнишь, на Колыме нас весной на лодке несло среди бревен. Думал тогда, до берега не дорулим. А это – не беда, земляк, – обратился вахтенный ко мне. – Жизнь выведет. Не бери в голову.

Мне ничего не оставалось, как не «брать в голову» и ждать, пока «выведет жизнь».

Вахтенный дежурный имел редкое имя Север и хромую от служебного повреждения ногу, через которую Севера списали из флота в подсобные охранники берегового причала. Об этом я узнал позже.

В морской хате было жарко, накурено и как бы даже уютно.

После напряжения последних дней я сразу разомлел, и голова моя погрузилась от вина в теплый туман.

Шла неспешная беседа в форме ненавязчивого дознания: кто я, откуда, чем занимался в Москве и восхитил ли уже мир каким-нибудь художественным произведением. Получился длиннющий рассказ с множеством подробностей и деталей. Но посетители, пуская в потолок для тепла клубы элегического дыма, слушали внимательно, с интересом, останавливая меня лишь затем, чтобы снова поднять стаканы за здоровье присутствующих.

Когда я добрался до главного, то есть, до моей литературной деятельности, в комнату вошла молодая женщина. Я обомлел: пришелица была точной копией моей пропавшей Ольги. Такие же длинные, веером по плечам, льняные волосы, высокий атласный лоб, тонкий нос, вразлет соболиные брови и чуть припухшие, чувственные губы.

Одета вошедшая была просто и вместе с тем достаточно изысканно. Длинный светлый плащ, небрежно брошенный на плечи, был распахнут настежь, обнажая ладный черный костюм, обтекавший тонкую, стройную фигуру.

От этого явления у меня перехватило дыхание.

Впрочем, сказать «вошла» было бы неверно. Она не вошла, она прямо-таки влетела, легко, порывисто, раскованно. На белых крыльях плаща. Так нечаянно влетает в помещение радостная птица и замирает перед нелепой посредственностью четырех обшарпанных стен.

Гостья замерла у стола, будто вспоминала, зачем она тут, и вдруг снова рванулась в прихожую. Оттуда ее вынесло в служебное помещение уже без плаща. В руках были ведро и тряпка.

Она смела со стола весь мусор, переставив бутылки со стаканами на подоконник, тщательно протерла дерматиновую поверхность под вахтенным журналом, поставила ведро в углу прихожей и уж затем с улыбкой фокусницы, готовящей для зрителей нечто неожиданное, извлекла из шуршащего целлофанового пакета пузатый кактус, проживавший в небольшом глиняном горшочке.

– Север! – крикнула она весело. – Ты когда-нибудь видел такое существо?

Она держала горшочек с кактусом в двух соединенных ладонях, словно воробья.

Север с выражением лица добрым, простодушным, но всезнающим, глянул на товарищей.

– Вот вам, пожалуйста, наша Чайка. Любуйтеся, – заявил он всей аудитории. – Ей в цирке выступать. А цирка нету. Она и чудит, где можно. Су-ще-ство… – передразнил он Чайку. – Сама ты – существо. Прошлый раз какую-то дудку притащила. Это ж не подзорная труба. Через дудку океан не пронаблюдаешь. Сама-то, слышите, два часа дула. Сидит и дует, как чумная. Все уши засохли. Замуж тебе надо, девка. Сразу блажь слетит. Смотри, какая ты ягодка.

– Берешь ёжика? Тебе несла, капитан, – перебила Севера Чайка. – Сними свои дурацкие бутылки. Я его тут, на окошко поставлю. А про дудку ты зря, командующий. У дудки тоже душа есть. В свисточек дунешь – она, душа, и поет тебе нежно. – Чайка двинулась было к окну, но остановилась в квадрате закатного солнца, окрасившего ее волосы алыми струями. Сердце мое подкатило к горлу и застонало там протяжно и больно.

– Нет, – сказала вдруг Чайка. – Я передумала. Ты, Север, прокуришь ёжика. Станешь окурки в него совать. Он умрет. Я бы домой взяла, но моя мамаша кипятком его ошпарит. Ты это знаешь. Я его вот ему подарю. Он сохранит, – сказала Чайка и протянула мне цветок. – Ты же Ветер, правда? Откуда прилетел?

Я принял цветок смущенно и растерянно, не зная, что ответить. Как ответить? Да и нужно ли вообще отвечать? Но Чайка присела передо мной на корточки и взяла меня за руку. Чуть выше запястья, горячей сухой ладошкой.

– Я все знаю, – снова заговорила Чайка. – Откуда ты и кто. Ты так долго не прилетал. Так долго, – вздохнула она. – А я все ждала, ждала Очень ждала.

– Мне трудно было вырваться оттуда, – честно признался я, и вдруг почувствовал, что меня вот-вот сорвет в пропасть: я узнал Ольгу Но почему начальник причала назвал ее Чайкой?

– Мы сами раскидываем для себя сети. Всегда и везде, – произнесла Чайка. – Хотя их можно сжечь одним только взглядом. Нужно лишь знать, откуда должен проистекать этот взгляд.

Я опустил голову, боясь смотреть Ольге в глаза. По сути, это я предал ее. Вот, где она ждала меня. А я повернул все вспять. Вот почему Наблюдатель и устроил мне самую суровую порку именно здесь, где обитала Чайка. А может, Он затем и привел меня сюда?

Север, наблюдавший вместе с другими странную сцену нашего «знакомства» с Чайкой, вдруг расхохотался весело и громко.

– От артистка! – тер он слезящиеся от смеха глаза. – Ну прямо народная артистка! А ты не бери в голову, Олег! Она у нас эта… Как ее… Любка Орлова. Ей-богу! Клава Шульженко. Не меньше. Голову кину под якорь. Чтоб мне не сойти с этого места. Одно слово – Чайка!

– Я все знаю, – сказала Чайка, совершенно не обращая внимания на восторженного Севера, и тихонько погладила мою руку. Ты был на сухой земле, где нет моря. Где много людей, пыль и дым.

– Прости меня, Оля, – сказал я.

Она удивленно посмотрела на меня и снова тихонько сжала руку.

– Меня зовут Чайка. Все остальное – твое воображение. Понимаешь? Каждый прожитый день становится нашим воображением.

– Ладно, ребята, – призвал Север питейную компанию. – Нехай молодые беседуют, а мы выпьем за ихнее хорошее здоровье. Будешь, Москвич? – обратился капитан причала ко мне.

– Выпей, – разрешила Чайка. – В том беды нет. Ты же не из пьющих. Выпей, а то тебе отчего-то трудно говорить со мной.

Я взял стакан, потому что со мной действительно происходило черт знает что.

– Почему тебя тут зовут Чайкой? – спросил я.

– Потому что я – Чайка, – улыбнулась Ольга. – Разве ты не видишь?

Мне ужасно захотелось потрогать ее волосы, длинные, густые, блестящие, как после дождя. Мягкие, душистые волосы. Такие, какими я их знал когда-то.

– Потрогай, – разрешила Чайка. – Ты ведь хочешь?

Я обомлел во второй раз, не понимая, кто передо мной:

ведунья, весталка, колдунья?

– Твой Ветер – писатель с Москвы, – выдал меня Север.

– Я знаю, – спокойно ответила Чайка, глядя мне в глаза.

Север снова засмеялся.

– Ну артистка! Я б сам на тебе женился. Ей-богу. Но, во-первых, я для тебя старый. А во-вторых, я на чайках не женюся. Меня больше на коров тянет, – как-то по-солдатски пошутил капитан. И оглушительно засмеялся.

Вся комната шумно порадовалась находчивому Северу.

– Ладно, ребята, – высказался мой провожатый – Семен. – Мне пора отчаливать, а то хозяйка ругаться станет. Вы хлопчика моего не обижайте. Пусть освоится, а дальше видно будет.

– Нехай осваивается. Тут ему спокойно будет, – заверил Север. – А ты, Сеня, гляди, не забывай. Может, мы по весне сядем с тобой на льдину и поплывем, куда глаза глядят. А, Семен? – снова громко расхохотался Север.

– Пойдем, – тихонько позвала Чайка. – Тут накурено и тошно. Пойдем, подышим морем. И ёжика возьмем. Пусть тоже подышит.

Мы вышли вчетвером: я, Чайка, Семен и «ёжик». Был тихий, лазоревый вечер, густо залитый на закатном горизонте огненным половодьем.

– Вещи твои где? – спросил Семен.

– В канцелярии Союза Писателей, – ответил я. – Завтра заберу.

– Тогда завтра ко мне их перетащим, – решил Сеня. – Здесь вещи хранить не нужно. Причал есть причал. Сюда народ разный шастает. Ко мне завтра отвезем. Я зайду после вахты.

Мы пожали друг другу руки, и Сенина фигура вскоре растворилась в синем сумраке вечера. Дальние дома на другой стороне залива еще бодрствовали, весело пылая золотом окон, отражавших закат. Но ближние строения уже погасли и не чувствовали природы. В них, тем не менее, горело скучное электричество, освещая обыденную, планомерную жизнь обитателей.

«Ёжика» я нес в целлофановом пакете, и все думал об удивительном перевоплощении Ольги, о ее новом странном имени и о пророческом совете Валентина найти розовую чайку. Может быть, разговор шел именно о ней?

Чайка взяла меня под руку. Мы спускались к морю. Собственно говоря, спускаться-то было – всего один пригорок.

– Ну рассказывай, – попросила Чайка. – Как ты плыл из Москвы?

– Я летел, – поправил я.

– Нет, Ветер. Ты плыл, – возразила Чайка. – Летать – это совсем другое.

Я вдруг ошарашено понял, что это совсем не та Ольга, которую я знал и любил в Москве. И в то же время это была она. Это был ее двойник, какой-то поразительный слепок с исчезнувшей Московской княгини. Еще я понял, что говорить с Чайкой на обычном языке вряд ли возможно. Она не подпадала под общий разряд нормальных людей. Потому, наверное, была не Лида, Вера, Наташа, Надя… Она была Чайка. Она отбросила одежду обычных имен и выбрала себе изящное и дорогостоящее – Чайка. Однако не родители же назвали ее так? Хотя попробуй, найди имя Север. Тут была какая-то загадка.

Мы спустились к морю, к нешумным его волнам. Вода у берега была глубокого сине-зеленого цвета, а дальше, к горизонту, цвет высветлялся, плавно переходя в чисто-голубой. Пахло йодом, парусиной, мокрым деревом, всем тем, что могло сопровождать отважных корабелов.

– Ну вот, – вздохнула Чайка. – Это мой океан. А там, вдали – мой дом. Дом в океане.

– Я знаю, – сказал я на ее языке. – Я тебя видел на второй день, после того, как приплыл на самолете. Ты летала вон там, над той далекой сопкой.

– Правильно, – согласилась Чайка. – Я всегда летаю над той сопкой. Впрочем, это не сопка. Это Мара. Старый окаменевший кит Мара. Когда я родилась в первый раз, он уже тут лежал. Мара каждый день пьет из моря, и тогда вода уходит. Ты видел, что вода время от времени уходит?

– Видел, – сказал я. – Но времени нет.

Чайка откинула розовые от солнца волосы и посмотрела на меня удивленно.

– Да, – сказал я, сгорая от желания обнять ее. – Времени нет. Есть пространство, в котором живут люди, птицы, звери, звезды, деревья, цветы.

– А знаешь, летаю не я, – неожиданно призналась Чайка. – Летает моя сестра. Моя вторая тонкая оболочка. Мое подсознание. Но чаще всего по ночам.

Мы немного прошли по берегу среди засыпавших или умерших медуз и рыб.

– Я тоже хочу обнять тебя, Ветер. Тебя так долго не было, – сказала Чайка, глядя в песок. – Разве ты не знал, что я жду тебя? Жду и тоскую. Потому часто летаю вслепую и могу разбиться.

– Эфир не может разбиться, – сказал я и прикоснулся губами к ее алым волосам. Они были шелковые, густые и мягкие. И солоно пахли морем. – Я бредил тобою еще там, далеко. Знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что ты – Розовая Чайка.

Так мы стояли, обнявшись. Я смотрел на догорающий костер заката, на тлеющие, но еще более яркие его краски и чувствовал неожиданную, нежную любовь к этому необычному существу, – как назвал Чайку Север. А она уткнулась мне в грудь и замерла. И вдруг я уловил мгновенное исчезновение веса в обнимаемой мною женщине, словно в моих объятиях остался один только плащ.

Я тупо ощутил свое одинокое тело, и полынный холод страха вырос во мне, как черный цветок. В голубом воздухе залива мне бросился в глаза четкий абрис птицы, пересекавший надводное пространство между сопками.

Я быстро отстранил от себя Чайку. Вместо глаз у нее были лишь пустые, темные впадины. Цветок во мне распустился полностью. Тогда я снова привлек тело Чайки к себе, жутковато догадываясь, что она все же должна вернуться в пустую оболочку.

И она вернулась через какое-то время. Вздохнула и прижалась ко мне тесно и горячо.

– Как там? – спросил я, кивнув на залив, и чувствуя, что задаю глупый вопрос.

– Это нельзя передать словами, Ветер, – вздохнула Чайка. – Так свободно. Легко. Над морем тихо. Оно дышит спокойно и сонно. Можно плавно парить, не шевеля крыльями. Нужно только чуть-чуть направлять полет. Понимаешь?

– Нет, – резко сказал я. – Ты выпорхнула так стремительно – я был просто в шоке. Мне стало жутко без тебя. В следующий раз предупреждай. Ладно?

– Предупреждать?.. – изумилась Чайка. – Разве можно предупредить о том, что сейчас с тобой произойдет? Можно ли сказать: через минуту я буду счастливой. Или: я сейчас полюблю этого человека. Или: сейчас услышу свое сердце. Что-то взрывается во мне, и тогда, независимо от себя, я уже лечу, уже слышу грохот сердца, уже люблю. Разве можно предупредить об этом? Наступает момент, когда ты хочешь пить, и ты пьешь. Но ты же не говоришь никому: ребята, я сейчас, захочу пить.

Чайка посмотрела мне в глаза и улыбнулась.

– Ты странный. Когда тебя тянет писать, разве предупреждаешь кого-нибудь: вот сейчас напишу рассказ.

– Иногда предупреждаю, – сказал я.

– Кого?

– Самого себя.

– Но так нельзя, – ужаснулась Чайка. – Тогда ты напишешь не то, что хочешь. Потому что всем руководит Учитель. Он дал тебе дар быть Ветром, а мне Чайкой. Если бы я думала, что сама себя сделала птицей, я бы никогда не взлетела. Он говорит мне: лети, и я лечу. Тебе же говорит: пиши вот это. И ты пишешь, разматывая тот клубок, который Он тебе подарил. Вот отчего часто получается, что от себя начинаешь писать о том-то и о том, а в результате получается совсем иное. Я не знаю, в какой момент Он скажет мне: лети. Но уж когда говорит – это праздник, о котором я не могу никого предупредить. Даже тебя. Впрочем, у вас это называется вдохновением. И вот скажи, можешь ты о нем кого-либо предупредить?

Я что-то промямлил, чувствуя: Чайка права.

– Ты смешной, – засмеялась она и потрепала меня по волосам. – Всегда помни, что ты – Ветер и никто другой. Тогда все будет как надо. Каждому Учитель подарил его единственную Книгу, в которой Он же и помогает перелистывать страницы. Просто нужно уметь читать. Внимательно читать. Но многие ленятся. Или просто не хотят учиться.

– Послушай, – сказал я, переставая что-либо понимать. – Ведь это ты прилетала ко мне в Москву. Жила у тети, не дав мне ни адреса, ни телефона. Как я мог найти тебя, когда ты исчезла? Растворилась в пространстве.

– Все это тебе приснилось, Ветер. Вся наша жизнь – сон, – загадочно произнесла Чайка. – Но никто и ничто не исчезает бесследно. Когда ты очень захотел, то нашел меня. Правда, тебе помог Учитель.

Я набрался смелости и расстегнул верхнюю пуговицу на костюме Чайки. Затем вторую. Чайка спокойно смотрела мне в лицо. Я расстегнул третью пуговицу и оголил левое плечо. Там должна быть родинка, которую я любил целовать в своей дворницкой комнате на Тверском бульваре.

Я оголил левое плечо и обомлел: на том же самом месте, где у Ольги была одна родинка, теперь рядышком ютились две. Я приник к ним губами, потому что почувствовал, как тяжелая волна покаяния прокатилась по мне от макушки до пяток. Конечно, это была моя Ольга, но уже в каком-то другом качестве.

Я застегнул пуговицы и поправил плащ на плечах Чайки.

– Если бы я не была Чайкой, – как ни в чем, ни бывало, сказала моя перевоплощенная Ольга, – может быть, я была бы кротом, видела бы только землю, а вернее, чуяла бы ее и умела слышать, кто и как ходит на поверхности. Я знала бы другое. Но я чайка, и мне подарено видеть больше. Мне самой неизвестно, откуда я знаю, что ты прилетел из пыльной Москвы, что ты – Ветер и тоже хочешь летать над землей, что ты должен написать хорошие книги, что нас с тобой ждет любовь и здесь, внизу, и там, наверху, что мы всегда будем вместе, даже если разлетимся в разные стороны. Потому что у нас один Дом. Дом, сотворенный из рассвета и заката.

– Дом в океане?

Чайка внимательно нежно посмотрела на меня, но ничего не ответила.

Костер на горизонте догорел, оставив в небе тихий малиновый жар. Одна из сторон бухты, обжитая, зажгла электричество. Ровное, сверкающее ожерелье огней повисло на шее большого кита Мары, который пил, по словам Чайки, для пропитания воду из лагуны. Стало прохладно, и я запахнул Чайку в полу своей куртки. Она вдруг встрепенулась, достала из пакета кактус и подняла его к закату.

– Видишь свою страну, Ёжик? – обратилась она к цветку и так, держа его в руках, постояла какое-то время. Ветер легкими пальцами теребил ее медно-золотые в свете заката волосы.

– Говорит, что видит, – сообщила мне Чайка.

Я неожиданно понял. Их две. Чайка и Ольга – две родинки на плече Чайки. Она нигде и ни в чем не играла. В Чайке не было даже кокетства: ни в жестах, ни в интонациях, ни в действиях. Она жила в другом мире. Я мечтал войти в этот параллельный мир и стать его живым существующим жителем.

Чайка снова спрятала «Ёжика» в пакет и подала мне.

– Потом поговоришь с ним, – сказала она. – Он очень интересный. Он умеет выравнивать энергию Чи. Я приду завтра. Сейчас мне пора.

Я попытался поцеловать Чайку, но она юрко выпорхнула из моих рук и тут же растаяла во мгле. Оглянувшись на Бухту снова, я вдруг подумал, что это, наверное, она и есть – моя Бухта Провидения. А другой, пожалуй, и не нужно.

Мне захотелось узнать, о чем мыслит костяной путник. Я извлек его из кармана, потрогал пальцами ребристую бороду и тонкую палочку посоха.

– Что скажешь, схимник? – спросил я. – Как тебе нравится вся эта птичья история.

«Оторвись и лети за ней, – сказал странник, который, я подозреваю, когда-то был волхвом и любил глядеть на звезды. – Откроется тебе многое, – значительно добавил он. – Откроется тебе, что такое целостность, которая есть нечто большее, чем просто соединение. Соединение – это только сверкающий опыт прозрения, внезапная вспышка чего-то, что не происходит само по себе. Например, ненависть, зависящая от эго, неожиданно встречается с любовным качеством эго. Они оказываются рядом. Тогда любовь перестает существовать. И ненависть тоже. Почва взрывается. Возникает поток, несущий тебя к истине. Вот что происходит. Понимаешь?»

Я пожал плечами.

«Ничего, потом поймешь. Главное, не заострять внимания на открытии истины. Важен прорыв сквозь правду и ложь. Этот прорыв и есть любовь. Она подобна нити в четках, бегущей сквозь бусины. Истина лежит вне уровня сбывшихся надежд. Так что лети за Чайкой. Она – Дакини. Божество, покоряющее пространства и проникающее во все. Она откроет тебе тайны мироздания. Хотя она тоже женщина, – добавил костяной путник после некоторого раздумья. – А всепроникающее Божество и есть любовь. Дакини».

– Да, – сказал я и погладил небритый подбородок Ёжика.

«Только не приземляй ее. Пусть летает», – предупредил меня странник и ушел в себя, в свое бесконечное философское путешествие.

Я вернулся с «Ёжиком» в причальную избу, где еще витал и бился во всех углах дух Чайки. Прежние гости все так же сидели на своих местах с папиросами в зубах. Правда, немного раскрасневшиеся. Как после баньки. Было их четверо в ряд, а на столе возвышалось новое вино.